Солнечность

Ярко-оранжевые апельсиновые мячики пахнут усталым солнцем, впитавшимся в бугристую корку жаром далеких стран и — почему-то — заботой. Хотя ты, даже окончательно двинувшийся и обколотый всякой дрянью до полного тумана в мозгах, понимаешь прекрасно: уж что-что, а заботиться о бывшем начальнике, психопате-убийце ей бы и в голову не пришло. Первый раз она приходит двадцать девятого — в заснеженно-стылый день, пахнущий мандаринами, шампанским, еловыми ветками и нормальностью. Нормально-беззаботной жизнью, которой у тебя, кажется, и не было никогда: папаша — убийца и психопат, кроваво-грязная работа, бабло, жестокость и одиночество, жажда власти, чужое место, которое ты, такой, казалось бы, крутой и сильный, не смог потянуть... А потом — тот проклятый вечер, ударившее по мозгам бухло, к херам слетевшие нервы, пустая обойма пистолета и двадцать минут — двадцать минут полной, безраздельной свободы... Двадцать минут, расплачиваться за которые придется всю оставшуюся жизнь.       — Какого хера ты пришла? — помнится, спросил ты тогда — слова дребезжали и вязли в гортани, душили изнутри. Здесь все душило — спертый запах убогой крошечной комнатки для свиданий, накатывающая из-за окна чернота позднего вечера, закованного прочным стеклопакетом и вязью железных решеток, даже свежий зимний воздух, веющий морозом, недостижимой свободой и чужим праздником, душил тоже. Она не ответила тогда. И сейчас, точно знаешь, не ответит тоже.       — Нахрена тебе это все? — голос заторможенно-хрипящий, неузнаваемо-чужой, и только настойчивость привычная, твоя, карповская. — Только не говори, что жалеешь. Хотя ты, помнится, даже с уродами пыталась по-человечески, — губы кривит ухмылка, но обесцвеченно-тусклый голос предательски не выдает усмешку — ты даже над такой мелочью не властен теперь. Молчит. Только губы сжимает в упрямую линию — ты еще с первой встречи заметил, что в этой девочке-ромашке с кукольной внешностью упорства хватит на десятерых. Ее упорства, впрочем, не хватило на то, чтобы ужиться с садистом-начальником, который все существующие принципы и законы имел как ему вздумается — ты как сейчас помнишь тот ее полный бездонного ужаса взгляд, когда в допросной наткнулась на залитого кровью утырка, корчившегося в конвульсиях. Папочка-генерал такому не учил, правда же? Да и в Академии МВД золотую медалистку к подобному не готовили, правильно? А ты ведь, если честно, готов был к чему угодно — к истерике, потоку нелепых нравоучений, позже — даже к тому, что в УСБ сдаст, но она тогда только сверкнула своими глазищами оттенка отчаянно-штормившего заледеневшего океана и вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Ушла, чтобы следующим же утром молча положить на стол рапорт — уйти из этого отдела, из твоего подчинения, от диких методов и от коллег, в роли образцово-правильных ментов ну никак не вписывавшихся. Ушла, чтобы вернуться — сейчас, когда ни одному сумасшедшему не пришло бы в голову тебя навещать. Ни одному — не пришло, и тебе сейчас особенно странно видеть здесь именно ее, такую умную, принципиальную, правильную — для тебя бы отвращение, презрение и осуждение в отливающих утомленной синевой невозмутимо-спокойных глазах было бы понятней, чем сидеть в залитом безжизненно-серым светом застенке наедине с психопатом и без оружия даже: здесь ведь не положено, а девочки-ромашки все правила выполняют неукоснительно. Она уходит все также молча — минуты молчания, символично же? Звезды на погонах вспыхивают и гаснут, дробь каблуков рассыпается по выскобленно-затертым квадратам напольной плитки, эхом в углы закатываясь — ты отзвуки ловишь жадно, как кислород, который перекроют вот-вот: тишина душит, поглощает, петлей на шее затягивается. Тишиной можно задохнуться, вы знали?

---

На следующий — последний — день она снова зачем-то здесь. Хотя нет, для них, для нормальных, здесь — это там. Хотя, может, она тоже немного ненормальная? Ты смотришь на массивный стол, железными ножками в пол врастающий, и нервный смех голосовые связки рвет недоверчивостью. Какого хера происходит, а, куколка? Ты и вспомнить не можешь, когда что-то нормальное в последний раз жрал, на еду похожее, а не на баланду тюремную. А апельсины — это что-то из человеческой жизни, ну, может быть еще — больничной, когда заботливые родственники своим дорогим и близким тумбочку витаминно-фруктовой байдой заполняют — больным же нужно, ага. Хотя ты ведь тоже больной, если вдуматься. С поправкой — психически. С поправкой и справкой, ага. Комедия, блин. С приставкой "трагико". Это же странно, удивительно даже — трясущимися пальцами разрываемые маленькие солнца, когда зарешеченное небо — блекло-серый шелк, подернутый пеплом. Когда даже воздух — душная концентрация серости, тонко-цитрусовым ароматом едва перебиваемая, которым не дышать — его пить хочется. И в слабо-мысленной вязкости лишь проблеском вспыхивает, как ты, наверное, убого, безнадежно-жалко выглядишь, нетерпеливо плотную корку непослушными руками сдирая так, что липко-оранжевые брызги на столешницу микро-кляксами оседают вперемешку с кожуры обрывками. Ты на нее смотришь только в отзвуке железно-неподъемного скрипа осипше-тяжелой двери — по-офицерски прямую, стройную, тонкую, с рассеянно-апельсиновыми бликами ослабшего солнца в непослушно-растрепанном хвосте светлых волос. И ты ей где-то неосознанно-внутренне лишь за то благодарен, что в строго-прохладной синеве последнего взгляда нет презрительной жалости. И за апельсинную солнечность.