My own sunrise

Аккуратно уложенные волосы, безукоризненно выбритый подбородок, дорогой одеколон. Новая рубашка, новые брюки, новые туфли… старая ты. Хотя какая же ты старая. Когда тебя не стало, тебе едва успело исполниться сорок лет. Случилось это четверть века назад ― целая вечность для современных людей и просто-напросто мгновение для Вселенной. Однако сколько бы времени ни прошло ― для меня ты всегда юная и всегда живая. Называйте меня безумцем ― но я отправляюсь на свидание с тобой. Втискиваюсь в автобус, который отвезëт меня к тебе, и нахожу такое место, чтобы никто не помял мой костюм и не затоптал мои ботинки. Да, я мог бы взять такси, но это было бы, пожалуй, слишком просто. Возможно, имело смысл добираться пешком — тогда это было бы больше похоже на паломничество. Но тогда я, вероятно, заблудился бы. Я чувствую недоумённые, а возможно, и неодобрительные взгляды пассажиров на себе. Куда так вырядился, пижон, — должно быть, думают они. Только мне на них начхать. А впрочем, они меня даже веселят, и я начинаю видеть плюсы в том, что выбрал общественный транспорт. Куда они спешат? — С работы, домой, к холодильнику и телевизору. Кто-то, возможно, тоже на свидание — но разве может сравниться какая-нибудь простая девушка с тобой? Однако люди — не самый интересный для меня объект изучения, и я принимаюсь смотреть в окно. Сначала я наблюдаю одни лишь каменные джунгли с редкими оазисами зелени, но потом дома попадаются всё реже, а поля становятся всё обширнее и зеленее. Ехать приходится долго, и если в начале пути с каждой новой остановкой пассажиров всё прибывало, то теперь начинает убывать. В конечном итоге я остаюсь совершенно один. Слышу: «Конечная!» — пора выходить. Передо мной расстилается бескрайнее поле — ты очень любила это место и завещала развеять твой прах именно здесь. Пробираюсь через траву, достающую мне почти до пояса — и, кажется, понимаю тебя. Это некошеное поле разительно отличается от аккуратных, точно подстриженных под ёжик лужаек в парках. Да, они могут радовать взгляд — но в них нет жизни. А это место — с густым разнотравьем, неровной землёй и полным отсутствием признаков цивилизации — дышит свободой и непокорностью. Как и ты. Почему именно ты? Почему именно тебя я выделил среди пёстрой толпы разнообразных и весьма талантливых исполнительниц прошлого века — чтобы потом пропасть в тебе? У меня нет ответа на этот вопрос. Наконец преодолеваю природную преграду — напоминая самому себе сказочного героя, прошедшего непролазный лес. Впереди небольшая полянка — и я сажусь на неё, остро ощущая единение с тобой, подобное которому не в силах дать даже твои песни и фотографии. Помню, как я был наповал поражён твоим голосом и сразу же кинулся разыскивать информацию о тебе. Первые результаты оказались не самыми информативными: разные сайты передирали сведения друг у друга, не привнося практически ничего нового. Семья, музыкальная школа. Профессия швеи, которую ты без колебаний оставила ради карьеры певицы, как только встала на ноги. Успех — пусть и не оглушительный — одного сингла (какие-то дураки звали тебя «one hit wonder»). Гастроли по Европе и выпуск новых альбомов. Лейкемия и ранняя смерть. Ты ушла за месяц до моего рождения. У меня не было и призрачного шанса увидеть тебя. Потом я стал искать тщательнее, и каждое новое открытие дарило мне подлинное наслаждение. Вероятно, недаром я избрал в своё время профессию археолога: страницы Гугла видятся мне слоями, а песни, статьи и редкие сообщения с полузаброшенных форумов — бесценными находками. В земле я нахожу одни лишь кости и черепки, — а любая запись, даже самая короткая, любая фотография, даже самая размытая, для меня на вес золота. Однако я в очередной раз убедился в несправедливости суждения о том, что якобы в Интернете можно отыскать что угодно: ведь единственное, что мне известно о некоторых твоих песнях — это их названия. К величайшему моему сожалению, сохранившиеся видео с твоим участием можно пересчитать по пальцам. Но мне не нужно видеть, чтобы представлять, как ты лучезарно улыбаешься, как щуришься от света софитов, как качаешь в такт коленом, время от времени соблазнительно показывающимся из разреза длинного платья, как перелетают твои лёгкие волосы с одного плеча на другое от движения головы… Ты не обрела широкой известности при жизни — и полузабыта теперь. Вероятно, именно этим и обусловлено малое количество информации о тебе — ведь у многих «звёзд» задокументирован чуть ли не каждый шаг. Но я знаю наверняка, что не променяю тебя ни на одного «кумира поколения» — о каком бы поколении ни шла речь. И я вижу и чувствую в тебе гораздо больше, чем могут дать сухие сводки. Каждый раз, называя твоё имя очередному знакомому, я встречался с таким изумлённым взглядом, словно заводил разговор о радиоизотопном датировании. Лишь одна пожилая женщина нахмурилась, после чего назвала тот самый нашумевший сингл — и только его. Сперва я огорчался и злился, желая, чтобы твоё имя гремело по всему миру, — но потом мне начало казаться, будто ты — моя тайна. Будто даже знание кем-то чужим твоего имени, не говоря уже о твоих песнях, разрушит выстроенный мною хрупкий мирок. Я стал оберегать тебя. Мне не удавалось найти никаких сведений о твоей личной жизни — известно только, что ты никогда не была замужем и не имела детей. Но я часто ловлю себя на мысли, что заочно ненавижу всех мужчин (или, быть может, женщин — кто знает?), что у тебя были. Это же настоящий бред — ревновать того, кто никогда не был и даже в теории не мог бы стать твоим. И всё же это сильнее меня. Помню, в документальном фильме, посвящённом тебе (одном из двух, что мне удалось разыскать), после стандартного пересказа уже набивших мне оскомину фактов и показа твоих родных мест пустили воспоминания твоего продюсера. Он рассказывал о том, какой ты была одарённой и деятельной (ну ещё бы), а потом, грустно качая головой, сказал, что после тебя ничего не осталось — коль скоро детей у тебя не было. Тогда я чуть не заскрежетал зубами — какая же глупость! Даже если не брать в расчёт твои песни — ты оставила после себя это поле. Целую, говоря научным языком, экосистему. Растения, цветы, почва, насекомые (чёрт, надеюсь, они меня не искусают) — это всё ты. Ребёнок однажды умер бы, как умирают все люди — а поле живёт. А значит, живёшь и ты. И сейчас я действительно чувствую, что ты рядом. Чувствую спиной каждую травинку, каждый бугорок почвы. Кто знает, на чём я сейчас сижу — быть может, на твоём плече или на твоей ноге… Я не знаю, радоваться или огорчаться моему богатому воображению. Меня бросает то в жар (причиной тому страсть или уже горячка?), то в холод (виновник — лëгкий ветерок или будоражащий адреналин?). Переворачиваюсь на живот, но это ещё меньше способствует спокойствию. Это же ты. Я закрываю глаза и расстëгиваю брюки. Те самые новые дорогие брюки, и так уже порядком измазанные в траве. Безумен, безумен, безумен, — шепчет моë подсознание. Как смею я даже помыслить о том, чтобы осквернить тебя? А потом уже другой внутренний голос заявляет: это — тоже жизнь. Это семя не прорастёт в земле, не даст плоды. Но оно станет очередной частицей этого огромного вечного поля. После таких мыслей грязное дело обретает для меня черты священнодействия. Я даже встаю на колени, совершая свой ритуал размеренно, неторопливо и в почти полной тишине. Приближаясь к пику, я осознаю, что если кто-нибудь сейчас сюда придёт — мне будет наплевать. Как наплевать мне и на сохранность костюма, и на свою ненормальность — на всё, кроме единения с тобой. Закат окрашивает небо в оттенки красного. «Как кровь», — подсказывает один внутренний голос. «Как твоё платье», — возражает другой. Да, уже поздно, но меньше всего на свете я хочу покидать тебя сейчас. Не из тех я мужчин, которые оставляют женщину в подобной ситуации. Я хочу уснуть здесь — надеюсь, мне приснятся самые прекрасные сны о тебе. Замёрзнуть я не должен — ночи сейчас тёплые. Я дождусь рассвета — и этот рассвет будет моим. Или нашим. Солнце пригреет меня своими лучами — и мне будет чудиться, что меня разбудила ты. Укладываясь на травяную постель, я позволяю себе отдаться этому маленькому сумасшествию.