almost a kiss

Тесно, но весело; гротескные сатурналии на ледяном пустыре, трамвайный скрежет опаленных костей, отчаянный поиск спасения в чужой ломаной архитектуре, и Ганс вычеркивает себя из жизни одним пальцем, ведя ровненько вдоль острой вылизанной систематически опиатами до строгой геометрии скулы, а в голове своей уже карабкается по трупам всего прочего уже бесполезного мира и прорывается сквозь плотный щегольский секонд-хендовский камуфляж куртки к чахоточно-белому телу и едва не прокусывает такой сухой насекомый суставчатый палец ввинтившийся между губ; ночь еще молода; торжественным объявлением совершеннолетия этой ночи резко и хрустко упирается чужое колено Гансу в ребра и вышибает дыхание — «чума на оба ваши пола» — смеется он; со второго удара выхаркивает из ноющих легких колючее от инея искренности «я хочу тебя», обнажив клыки, всего лишь озвучив очевидное, потому что страсть, вязкая, паточно-темная едкая сорокоградусная как егерьмейстер, как соляной круг, очертивший их тела — потерпевших и не выживших, уже подбирается по подтаявшему льду к их коленям и плечам, и, чтобы не захлебнуться насмерть, приходится срастись пальцами как две ивы над черным-черным блестящим провалом водоема, где вода отравлена их скверной, срастись во всех миллиардах доступных комбинаций, пока еще можно, пока их не начнут искать, а потом Марк шепчет ему, что у него осталось еще на три дозы Датуры, а то и больше, но раз уж они тут вдвоем, то , то Ганс зажимает зубами конец растрескавшегося от старости резинового жгута: целься в центр и следуй рецепту, , то Ганс обхватывает крепче каменеющие под черными истертыми джинсами ягодицы, и Марк наклоняется еще ближе, изогнувшись, почти касается щеки Ганса губами: А у меня отец — ты не поверишь — у меня отец жандарм — говорит, что датурой скоро только будут преступников самых опасных пытать ради показаний — и все, а ради кайфа ее никто достать и не сможет. Ганс смеется — я в таком случае заделаюсь опасным преступником — шумный судорожный выдох в такт трущейся о джинсу джинсе — такие-то пытки — невыносимо; le mort joyeux — счастливая, счастливая смерть, и в бездонную врожденную дыру в груди Ганса каскадами рушатся таблицы бледной эстетики горячечного тела нависшего над ним, и призрачные механические стервятники кружат над ними обоими, сплетенными намертво в снегу; Ганс вгрызается в ржавый электрощиток его груди, отплевываясь ошметками налипшей контекстной рекламы, ненужной одежды, бессмысленных местоимений и неуместных определений, придуманных секунды назад в попытках каталогизировать происходящее — вместо них все равно в ушах гулким кровяным эхом только nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil nihil привычный порядок вещей внутричерепные демоны забросили в лотерейный барабан и раскрутили — и, кажется, Гансу выпал счастливый билет Я хочу тебя не как человека моего пола и не как человека противоположного пола ты блять это понимаешь хоть Ганс я тебя просто хочу я тебя никак не воспринимаю ни в каких рамках кроме тех что ты лежишь по идиотски совершенно на снегу подо мной? И Ганс надрывно хрипло смеется — да мне поебать вообще на пол, и на твой и на мой, ты сейчас — все, ты — все, и вопрос закрыт — и зажимает всей пятерней светлые волосы на теплом чужом затылке чтобы притянуть припухшие обжигающие губы к своим, и, наверное, впервые в жизни осознанно хочется никогда больше не переставать улыбаться, по крайней мере сейчас, пока они пристегнуты одной цепью ко дну ласкового внутриутробного океана посреди ледяного пустыря, пока Ганс сдирает с заострившихся плеч Марка рубашку вслед за курткой и ошпаренно отдергивает руки, а потом, пересилив себя, водит и водит пальцами по изрезанным предплечью и бицепсу, пока Марк не поворачивается вопросительно — Марк, зачем ты режешься? — Мне так держаться проще, тут видишь, все по хуйне вообще, неглубоко, а отвлекает неплохо — и почему-то только сейчас и это зарубцованное плечо и ледяной пустырь, и все прочее, что Ганс принимал прежде в Марке за хандру и усталость, неожиданно потеряло управление, вырулило на обочину и свернулось у Ганса в черепе отдельным витком кошмара, вынесенным за скобки для сохранности привычной реальности; сильнее прочего запомнилась сцена в сумеречной прихожей: ослабевшие резко объятия, закатившиеся глаза, полсотни выблеванных таблеток и холодные мокрые от пота плечи крупно дрожащие под бежевым махровым халатом; только после этого Ганс наконец разгадал, что значила эта инородная умиротворенность последних недель, откуда-то проступившая на вечно настороженном угловатом лице Марка, и не успел в очередной раз ничего сделать даже для этого ненастоящего Марка в этом опиатном полусне.