Родник

Ключица, нежный, плавный перелом косточки под изгибом плеча вздымается уступчиком, вырубленной в мраморе чашей. Ключица — ключ, родник. В семи буковках — чистота и прозрачность источника. Звонко: ключица, девица, родиться… Напиться бы из этой чаши. Хотя бы глоток! Один — освежающий, оживляющий — но в полную силу глоток. В начале лета в деревне мы ходили на озеро. Не купались: было холодно. Она нерешительно остановилась, когда вода была еще ниже колена. Подпрыгнула, разбрасывая, щедро рассыпая вокруг себя брызги. Картинка на поверхности озера зарябила как на сломанном телевизоре и, растянувшись, покачнулось солнце. Мелькнула бронзовая щиколотка и выступающая на ней абрикосовой косточкой лодыжка. За взмахом ноги — бегство вперед. Берег был пологий, велосипедные белые шорты коротки, и она бежала еще долго. Я боялся, что она убежит совсем и скроется под водой. Убеждала: «И не холодно совсем было» — улыбаясь сливовыми губами. Уже сидели в беседке, которую мы вместе красили в цвет лепестков лимонника. Это очень яркий желтый, кажущийся белым. Лимонник рос вокруг старой веранды. Ее снес отец, когда начали строить беседку. В беседке пили чай и сидели до самой темноты и даже позже. Ее клонило в сон, и голова искала опоры: на руке, на столе, на столбике беседки, на моем плече. С чаем подавали пирог, чаще с яблоками, иногда ягодный, редко — творожный. Есть что-то особенное в этом «подавали пирог». Как будто мы не в деревне где-то в глубине суши, откуда до моря в любую сторону ехать несколько дней. Как будто мы где-то в Крыму, и к нам приходят гости, чтобы читать свои рукописные стихи, а мы их принимаем в своей лимонниковой беседке и подают пирог: с яблоками, или с грушей, или с вишней. Мы лазили за грушами в чужие сады. Мы уезжали на велосипедах в другой конец своей деревни или в соседнюю. Она долго носила белые велосипедные шорты с синей полоской по краю. Воспоминание: шорты сушатся на веревке, протянутой между двумя деревьями, реет белый флаг… Потом они ей стали малы. Детские вещи уходили из нашей жизни: отдали кому-то надувной бассейн, наши маленькие кепочки с акулами, мой первый велосипед. А она за прошлое лето вытянулась, и шорты вернулись. Те, белые, с синей каймой. Потом я узнал, что она их немного раскроила зимой, чтобы можно было носить. Это были хорошие шорты. Они не порвались, даже когда зацепились за крючок в рваной сетке забора, через которую мы пробирались на заброшенную дачу с одичавшей малиной. С малиной тоже пекли пирог. Одно время ее дразнили пухлой, а она взяла и вытянулась… За всем этим стояло что-то еще, с ежедневными упреками, запретами, ограничениями, но все это происходило не летом и не в деревне и потому казалось чем-то далеким и не имеющим значения. Ушла детская припухлость, открыв гладкие, округлые косточки: две точки в низу живота, вздымающиеся холмами, когда она лежала, раскинувшись на раскладушке в саду и загорала. В грядах ребер виделся мне склон горы с чайной плантацией: как с картинки на коробке, где бабушка хранила печенье. Абрикосовые косточки щиколоток и локти, такие же бронзовые, с собирающейся складочками кожей: как сушеный инжир. Но главное — ключица. Клю-ю-учица… Сколько раз мы шли и смотрели на растрескавшееся дно пересохших луж: а дожди-то были всего два дня назад… И ключицы у неё блестели от пота. Руки ее — раскалённый металл, и я чувствовал неприятный холодный озноб и желал, чтобы меня обожгло. Большой палец опускается в ложбинку ключицы и елозит, как будто ищет место для себя. Устраивается поудобнее. Все равно что пытаться положить башмак в хрустальную вазу. Поместится, но все равно не по размеру. Так кто-то впервые примерился к ключице. Сунул руку под бьющий между скал ключ: так, попробовать холодно ли… Свежая вода все такая же чистая, но что для тех, кто ниже по течению, вроде меня? Строго говоря, это был не кто-то. И ключица, и абрикосовые косточки были для него мелочью. Рука кого-то часто проверяла гладкость спины, как гадальный шар потирала круглое колено. Но то было ладно: кто-то мог позволить даже невзначай коснуться едва заметной за широкой рубашкой груди, положить ладонь на плоскость под шеей, поглаживая пальцем ложбинку между двух ключиц. Но родник, горный ключ… Как было мелко и скучно все, что делала рука и палец, имея возможность жадно припасть к чашечке, образованной хитрым, Бог весть как созданным изломом косточки. Палец исчез быстро, как и появился. И ее голова в беседке вечерами снова искала опоры не в обладателе пальца, а в столбе, в моем плече. Иногда слезы, минуя костяную чашечку падали с щёк сразу на стол. Но за этим летом неизбежно должно было быть следующее, и сколько ещё рук подумают, что им самое место — на плече, чтобы пальцы, поглаживая и опускаясь вниз, могли касаться впадинки. Зачем нужны руки, когда можно пить: так. Для чего же ещё могла быть создана эта косточка, как не для губ. Ладонями из неё ничего не вычерпать, остаётся только припадать и пить… Мы пили чай только вечером в той же беседке. В остальное время только воду. В наших походных бутылках она нагревалась, и мы давились этой тёплой водой, не имея ничего лучше. Иногда было настолько жарко, что не хотелось пить. Только во рту пересыхало, и тогда блестящая на солнце косточка, уступчик, казалась спасительной. Источник! Родник!.. Нам говорили, что мы похожи. Оба посмуглевшие в мулатов за лето. Она вылетала из бани в холодную, до синевы тёмную ночь и тогда сливалась с ней своим тёмным цветом кожи. И в ключицах поблёскивали капельки воды. Пахло просто: мылом и совсем немного садом. Потом шли, конечно, в беседку. И ни разу, сколько бы я ни смотрел на эту ключицу, на свежую, мягкую от жары и мыла лопатку — ни разу ничего я не сделал. Когда-то я это же плечо мог хлопать, мог сжимать, мог даже обнимать за оба плечика и поднимать на руки. Но то было до того, как я обнаружил в ключице источник. Лимонник, шорты, беседка, палец, пирог, озеро — летний калейдоскоп переворачивался, рассыпаясь десятком новых, но повторяющихся образов. А осенью мы уезжали в город, и ключица пряталась за воротником рубашки или джемпером. Так исчезала ключица, пропадал мой родник, из которого только и мог бы я утолить жажду.