Зависимость

      С Тони он впервые встретился ещё в семидесятых двадцатого века. Даже вернее будет, что Зимний Солдат впервые нашёл этого мальчишку, так парадоксально непохожего на Говарда и в то же время точная его копия, в лаборатории СтаркИндастриз, пока копался в бумагах, ища хоть что-нибудь про тессеракт. Гидра вцепилась в этот злосчастный куб и добыть была готова его любой ценой: трупы, разрушенные миры, третья мировая — не столь важно. Им не важно: отрубят одну голову — вырастут ещё две. Всегда вырастала. Эта организация глубоко пустила корни в этот сгнивший и пропавший мир — за раз не уничтожить (если такое вообще возможно). Они держали всё под контролем, в железных тисках: начинал хоть что-то вспоминать — стирали память дня через три-четыре. Держали, дразнили воспоминания, давали ложную надежду: мол, мог вырваться, сбежать от них, а там… Пегги и Старк придумали бы что-нибудь, спасли бы. И ведь каждый раз он верил, надеялся, что вот сейчас, ещё немного. Каждый раз вёлся, пока не видел ненавистный красный с чёрной звездой. И всё вновь летело в бездну: летело быстро, с шумом и падение было всегда ужасным.       И жизнь начиналась заново, снова нажимали «старт», и Зимний Солдат становился марионеткой в их руках, пока какая-нибудь мелочь вновь не рушила систему, не подрывала фундамент, пока Барнс не начинал вспоминать улыбку Стива, объятья матери и подарки братьев. Пока Баки не начинало казаться, что он живой.       Едва слышные шаги раздались в комнате, когда Барнс схватился за винтовку. У него строгий приказ: всех, кто не из Гидры, устранить как потенциальную угрозу (и сорок тел в коридорах и где-то под семьдесят ещё из трёх лабораторий это могли подтвердить). Баки знал, что Зимний, что он сам, ещё вчера бы выстрелил немедля: нажал бы на курок и смотрел, как снова отнял чью-то жизнь. И возможно, в одном из своих «пробуждений» муки совести бы настигли, впились бы в глотку и терзали, мучали бы кошмарами. Но то был бы Зимний, а сейчас его нет. Есть какой-то гибрид его и Барнса, который мечется, как зверь загнанный, не зная кому верить; не зная, что слушать нужно только Гидру и не иначе; который начинал анализировать, сопоставлять и пытаться пробиться сквозь кокон (всё равно всё было бы зря). И вот этот гибрид опустил винтовку: выстрелить в пацана лет шести — было слишком (что-то упорно твердило внутри, что так надо. Правильно. Что кто-то из прошлого бы так и поступил).       У мальчишки в руках двигатель, коего раньше Барнс не видал ни в Гидре, ни где-либо ещё, он смотрел хмурясь, не понимая. А мальчишка взъерошенный, с растрёпанными волосами и опухшими красными глазами от слёз, шмыгая, вытирал лицо рукавом своей серой кофты, что была вся в пятнах, ругаясь по-детски под нос. И Баки просто смотрел, всё так же держа винтовку в руках, периодически бросая взгляды на папку с документами, которую следовало схватить и пустить в пацана пули две, но почему-то не мог. И вот когда мальчишка его заметил, поднял на него свои комично большие карие глаза, Солдат напрягся, всё нутро вопило: «Стреляй!». Всё же Баки ждал, сам не знал чего: просто стоял и смотрел на этого ребёнка, не моргая, наклонив голову вбок. Мальчишка не кричал, не звал на помощь, а просто также, в точности как Барнс, склонил голову вбок, сморгнув слёзы, невинно глядя на Зимнего. Словно у того и не было винтовки в руках, словно капли крови на левой руке были незаметны, словно всё было в порядке.       И в тусклом свете ламп, Барнс ещё отчётливее видел и дорожки от слёз, и опухшие глаза, и покрасневший нос. И всё что он слышал, было:       — Вы новый охранник папы? — шмыгал мальчишка, всё так же невинно, с надеждой на что-то тянул он.       А Баки и не знал, что сказать, хмурился, тупо качнув головой. Он не понимал, что происходило, почему пацан так спокоен, почему не боялся, почему подходил всё ближе, оглядывая постеры с Капитаном Америкой на стенах. Он не видел трупов в коридоре? Не слышал выстрелов? Не видел крови?       Да чёрт тебя дери, Барнс агент! Лучший в Гидре! И вот так просто замер перед мальчишкой, упустил момент, когда тот оказался совсем рядом? Что с ним творилось?       — Роджерс, — тихий выдох резал тишину и, хмурясь, смотрел на пацана. Про Кэпа говорили обычно с замиранием сердца, с восхищением, с плохо скрываемой улыбкой на лице. Этот же ребёнок говорил с обидой детской, со злостью, зло пиная угол стола.       — Что, — бросил Джеймс, проглотив ком в горле, — не любишь Кэпа? Он же герой, достояние нации.       И мальчишка смотрел не по-детски серьёзно, с раздражением, хмурил брови, точно так же, как и Говард, да прижимал свой двигатель ближе, пачкая и без того грязную кофту в машинном масле.       — Он выскочка. Что в нём такого? Ему вкололи сыворотку. Вот и всё его достижение. Бросился за другом в пекло? — Баки замирал, чувствуя холодок по коже. Что внутри пробуждалось, что-то забытое, что-то родное. — Там была война. Он поступил, как поступили бы и другие солдаты, не стоит его за это боготворить.       И Барнс сильнее хмурился, опустившись на корточки. Он уже забыл и про тессеракт, и про Гидру, и про ту папку что лежала на столе криво.       — Да что он сделал тебе? — тихий шёпот, но всё же этого достаточно, чтобы на него перевели обиженный взгляд, а после даже не дали — всунули в руки двигатель.       — Я его месяц собирал. Не спал, но создал его, — он вновь шмыгнул. — Показываю отцу, а он как всегда: «Неплохо, Тони, но знаешь, Стив был героем, бери пример с него. Он смотрел куда дальше, чем ты. Стив Роджерс всегда будет лучше тебя Тони, что бы ты ни сделал. А твой двигатель? Так мой инженерный отдел создаст такой же к концу месяца, подумаешь, что тебе всего шесть». Всегда Капитан лучший, — Баки осторожно проводил ладонью по металлу, что холодил кожу и оставлял чёрные маслянистые следы на коже. — Думаю, он не прочь его усыновить. Жаль, что тот мёртв. Кажется, он сильно разочаровался, когда его сын решил стать изобретателем, а не блондинистым солдатом.       Баки с шумом выдохнул, смотря на двигатель. Мальчишка собрал такое в шесть, а отцу плевать? У него всё внутри сжималось, будь Тони его сыном — его бы распирало от гордости, он бы весь светился. Но точно бы не сравнивал с тем, кто давно похоронен под толщей воды и кому уже плевать на всё. Баки бы гордился определённо Тони, не уставая ему об этом говорить.       Зимний замер, когда почувствовал, как детская ручонка пыталась обхватить левую руку, как проводила по металлическим пластинам, пачкая кожу ладони в крови. Барнс словно врос в землю, с трудом переводя дыхание.       — Железная рука? Клёво. Я бы улучшил. Ещё не знаю как, но улучшил бы. Приходи лет через десять, расскажу, — Джеймс, с трудом сглотнув, смотрел на ребёнка, на то, как мальчишка заворожённо смотрел на его руку, словно это самое прекрасное, что он видел       — Ты молодец, Тони, — хрипел он, отдавая ребёнку двигатель. — Хорошая работа, далеко пойдёшь. Уверен, твоя мать тобой гордится.       А Тони смотрел, не мигая, прижимая драгоценный двигатель к груди. Он не верил в это: кому-то помимо крёстной Пегги и мамы понравилось то, что он создал. Взаправду понравилось, и от этого глупая улыбка расползалась по лицу. И Тони, плюнув на всё, крепко обнял Солдата, не обращая внимания на винтовку, что больно впивалась под рёбра; не обращая внимания на кровь, что впитывалась в серую кофту, оставляя новые пятна. Он просто прижался к Барнсу, счастливо улыбаясь. И тот обнял его в ответ, уткнувшись носом в взъерошенные волосы.       Всё нутро вопило: «Не по протоколу! Уничтожить!». Но он лишь крепче прижимал к себе ребёнка, просто потому что надо. Нужно чувствовать, что ты хоть кому-то нужен. И сейчас он, Баки, был нужен, впервые за целую вечность.       А после он отстранился, проводя ладонью по волосам мальчишки, забрал документы и ушёл. Вот так просто. Без прощаний, без всего.       И через полчаса Мария крепко прижимала сына к груди, стараясь успокоиться и плача, утыкалась носом в шею Тони, благодаря богов, что с её мальчиком всё хорошо, что ужасный агент Гидры, вырезавший человек сто в здании, не тронул Тони, что пощадил его. А Тони просто улыбался, обнимая мать, совсем не понимая её слёз — этот человек обнял его, сказал, что он молодец и оценил его, Тони, изобретение. Мальчишка просто был по-детски счастлив, крепче жмясь к матери и улыбаясь обеспокоенным крёстной и отцу.       Шестнадцатое декабря отчётливо и ясно, а ладони всё ещё хранили тепло от шеи Марии, на костяшках всё ещё остались ранки, после того как он избивал Говарда.       Солдат лишь исполнял указания, как десятки раз до этого. Это было далеко не первым его убийством, не входило даже в десятку первых. Он вроде как уже привык. После седьмого убийства становится легче: совесть отступала на задний план даже при «пробуждениях, а в голове было лишь сухое «надо». И всё равно, что-то неприятно тянуло вниз в январе девяносто четвёртого (Барнс вновь обрывками стал вспоминать светлую макушку, красную помаду, летающую машину и, почему-то, большие карие глаза), что-то грызло изнутри.       Барнс потёр то место, где вроде как сердце. Легче не стало.       Убивать Марию он не хотел даже под этим кодом. Мария хорошая, добрая и на всех фотографиях с мужем и сыном всегда улыбалась ярко и солнечно, чем-то напоминая ему Пегги. Просто ей не повезло. Не убей их Барнс тогда, потом возможно пришлось бы вырезать всю семейку, а мальчишку, что уже давно вырос и светился во всех журналах и газетах, как «светоч нашего времени», убивать не хотелось. Не потому что ребёнок, не потому что он невинен, а потому что… А потому что Барнс сам нихера не понимал. Зимний не хотел убивать — смех да и только. И всё же его трогать не хотелось. В памяти ещё были свежи воспоминая пятнадцатилетней давности: эти взъерошенные волосы, взгляд полный надежды и объятья, такие искренние, словно мальчишка и вправду был рад ему, Зимнему, за разговор.       Барнс помнил, как впервые за целую вечность писал письмо. Он писал его на старой пожелтевшей бумаге, чернилами, что писали через раз, а руки дрожали, тряслись, словно его вновь достали с тех гор. Баки писал его Пегги. Писал обо всём: про Гидру, про Тони, про убийства и про чету Старков, он знал, что Картер приглядывала за Старками. Баки знал, что она крёстная Тони и просто наскрёб внизу: «пригляди за пацаном, он толковый малый. Может, наши дороги ещё пересекутся, Картер».       Пегги тогда читала это письмо, прикрыв ладонью рот, чтобы не скулить. В голове набатом билось: «Баки жив», «живой» — горела мысль найти и вернуть домой, обратно в Щ.И.Т., а там и Стива отыщут и снова как раньше было бы (нет, не было, но так хотелось). И слёзы падали на листок, оставляя чёрные разводы, когда буквы плыли. Баки жив — и сердце склеивалось вновь. Он теперь за Гидру, он теперь злодей — твердил мозг. И Картер просто прижимала Тони к груди, который крепко обнимал крёстную.       Он потерял родителей и крёстная с Оби — всё, что у него было из семьи. Тони глотал слёзы и крики, потому что знал: Старки не давали слабину. Они всегда были кремнем, не ломались — были стержнем. Тони знал расплачься он и завой в голос — отец бы не оценил, укоризненно посмотрел бы, а после, хмыкнув, разочарованно, как всегда, произнёс бы: «И это мой сын».       В январе девяносто второго Тони впервые напился до такой степени, что забыл своё имя в том чёртовом пабе в Монтане. Напился так, что не помнил ничего ему впервые за месяц было хорошо. И Тони честно не знал, как в таком виде умудрился найти Роуди. Не понимал, почему этот незнакомец отвёл его до отеля, а утром довёз до самолёта. Не знал, но был чертовски рад. Только через шесть лет пьяный Роуди сказал, что его в баре тогда подбил какой-то мужик с металлической рукой, мол, Тони его знакомый, не хотелось бы, чтобы он влип. А Старк хмурился, пытаясь припомнить хоть кого-то с металлической рукой. И вспышки образов, обрывки фраз всплывали в мозгу, а ещё запах машинного масла и красная звезда на плече что отдавала холодом и пачкала руки краской. Нет, не краской, чем-то другим, чем-то липким, что пахло железом, а позже пачкало блузку матери бордовым, оставляя пятна на белоснежной ткани. И жмурясь, словно то могло помочь, Тони силился вспомнить лицо, но всё тщетно.       Тщетно.       Тщетно.       Разве, что глаза, такие же холодные и металлического оттенка, как и рука. Но дальше? Нет. Провал.       В две тысячи восьмом Рамлоу во время тренировки говорил: «Слышал, Барнс, того мальчишку старковского похитили в Афгане. Как думаешь, подохнет он через сколько?». Баки замер тогда, дышал неровно, часто, а после — удар — и груша резко отлетела к стене, глухо ударившись, песок засыпал из образовавшейся дырки пол. А Барнс просто сжимал и разжимал кулак правой руки, пока тащил новую грушу под присвистывания Рамлоу.       Через полтора месяца он как бы невзначай спросил про предполагаемое местонахождение. Барнс прекрасно знал, что пьяный Брок мог рассказать всё, пьяный и довольный Брок — всё в мельчайших подробностях. Рамлоу тогда сказал, что ставит сотню на то, что старковский пацан помер бы в течение месяца. Зимний улыбнулся натянуто, кивнул, отпил ещё виски и, забрав сотню, бросил глухое: «не дождёшься».       Когда его отправили в Ирак по заданию, то Барнс думал, что крюк в Афганистан не помешал бы делу. Кажется, он оторвал кому-то голову или вырвал чьё-то сердце, не суть важно. Важно было то, что Старка в этой дыре с кучей оружия и прогнившими людьми не было. Он лишь хмыкнул и сбросил кому-то в Щ.И.Т. координаты, может, так эти идиоты быстрее бы нашли этого несносного.       В две тысячи двенадцатом сердце замерло во второй раз: Стив жив. Этот бойкий мальчишка из Бруклина, его Стив — живой. Бегал, спасал мир от инопланетян. Баки думал, что это всё абсурд и издавал тихие смешки, под недоумевающий взгляд Рамлоу, брал пиво и чувствовал иррациональное желание завалиться в Нью-Йорк, чтобы защитить. Стива. Тони. И защита Стива ещё понятна — Роджерс рядом с самого рождения, он достал его из плена и верил до последнего в Барнса. А Тони… Тони летал по миру в железной банке, находил себе врагов и уже чуть дважды не умер (Баки каждый раз порывался поехать на другой конец Америки и убедиться, что со Старком полный порядок, что Пеппер Потс и полковник Роудс хорошо справлялись с его защитой). И вот это желание защитить Тони, не дать ему умереть — Баки не мог объяснить. Это просто нужно было, как воздух. Защитить Тони, убить всех, кто пытался ему навредить, а потом обнять и не отпускать — вот с чем Барнс боролся последние тридцать два года и проклинал мир.       Баки думал, что у него, верно, какая-то зависимость. Может, нужно было сходить к врачу (в Гидре они были весьма недурны, помогли бы забыть всё, вплоть до собственного имени. Им это лишь в радость было). Барнс избивал очередную грушу и пытался убедить себя, что эта тонизависимость со временем прошла бы (на самом деле нет).       Когда в две тысячи тринадцатом все новости трубили, что дом Тони взорвали, что сам Энтони Эдвард Старк мёртв — Баки был готов поклясться, что он лично готов убить и Фьюри, и Мстителей, и всех, кто не досмотрел, позволив этому случиться. Барнс был близок к тому, чтобы лично отправиться и найти, чтобы всадить весь запас своей винтовки в Мандарина и остальных, кто причинил вред Старку. Было плевать, что Гидра потом готова была сделать. Пусть хоть вторую руку отрубили бы, плевать. За Тони получил бы каждый.       (от всего этого мрака спас Рамлоу, притащивший какого-то пацана по имени Грант и всучивший Барнсу под опеку). Через пару месяцев все заголовки газет кричали лишь об одном — Железный Человек жив! Баки кривил губы в усмешке и праздновал, пытаясь напиться, где-то в забытой Богом квартирке на Куинсе.       В две тысячи четырнадцатом он прятался где-то в Азии, периодически подслушивая Мстителей. Стив, почему-то, искал его в Европе, с ним, кажется, была ещё та девчонка Романофф, которую он тренировал в СССР. Барнс пожимал плечами, вновь наливая себе жуткий растворимый кофе в кружку, разглядывая бионику руки, всё чаще вспоминая слова обронённые мальчишкой в восьмидесятых — «Я бы улучшил. Ещё не знаю как, но улучшил бы. Приходи лет через десять, расскажу.» И Баки хотел прийти, заявится на пороге базы Мстителей и спросить «придумал?».       Зимний думал, что этот мальчишка с большим сердцем не заслужил всего этого дерьма.       Две тысячи шестнадцатый Барнс запомнил тем, что за ним охотился весь мир. Когда Баки пришел в себя в каком-то подвальном помещении, первое что хотелось спросить у Стива: «Тони там был? Он живой? Он в порядке?». Но говорил же он про Сару и газету в ботах, потому что надо было показать, что Барнс не опасен, что он всё тот же из сороковых, что он помнил про Стива и Пегги, про войну и Гидру, про весь ужас через который они прошли вместе. Стив поверил, протянув руку. Кажется, Роджерса скоро признают святым великомучеником с его всеобщей любовью и желанием спасти каждого.        Баки чувствовал, как начинал оживать за долгое время.       В Сибири, смотря на кадры из хроники, Барнс думал «заслужил». Заслужил ненависть, злобу и обиду Тони. Заслужил его удары и прочее. Тони бил не жалея сил, Барнс лишь защищался, вплоть до момента пока не отрубило руку. Зимний думал, что бить Старка неправильно, можно всё объяснить, но всё же, поймав щит, вновь кинул его Роджерсу. «Ещё успеется» — мелькнула мысль, когда он наносил очередной удар.       Когда Стив проткнул щитом реактор, что-то внутри остановилось. Что-то безумное важное. Когда Тони после этого спустя минуты откидывается на землю, Барнс думал, что никогда в жизни не хотел так благодарить Бога.       В Ваканде он писал письмо на четыре листа, старался извиниться и всё объяснить по поводу Гидры. Прочитав лишь первый абзац, Тони показательно перед Роуди сжёг письмо. Роудс давил в себе тихий вой.       Когда на Землю ворвался Танос, Баки думал только обо одном: лишь бы Старк остался в конце в рядах живых.