we exist

Твик ненавидит искренне их городок, больше похожий на помойку, нежели на жилой пункт. Он тлеет в этом городе, подобно мусору на свалке. Город бледный, как и сам юноша, блеклый и аляповатый. Может, оттого-то виды этого тяжелого, пыльного ему так неприятны — он и город слишком схожи меж собой, а себя Твик не любит. Даже ненавидит. Больше, чем что угодно в этом мире. Зимой небо заволакивают тучи. Беспросветно оно пасмурное и скучное, как и земля, покрытая колким снегом. Мир просто неинтересный и белый. От обилия света болят воспаленные глаза. Они болят и от бессонных ночей, и от слез, и оттого, что в них случайно попадает сигаретный дым. Но не сильнее, чем болит все существо юноши. Не сильнее, чем болит его мерзкая душа. Твик знает, что бог существует. Он хочет взглянуть ему в глаза и спросить: "За что?". Бог есть, и он, судя по всему, тот еще придурок. Тело Твика без конца болит. В него словно раз за разом вставляют ржавый тупой нож, специально туда, где побольнее, под сердце, прокручивают бесконечное количество раз. Боль всегда сопутствует ему, находит ментальное и физическое отражение. Она его лучший (и единственный) друг, сестра, мать. Она его главный враг и главное утешение. Твик ненавидит оставлять на своих руках красные полоски и шипеть, обрабатывая их спиртом. Ненавидит свои руки, испещренные поперек уродливыми белыми шрамами. Ненавидит, но нуждается в этом морально. Все это комично, ведь Твик знает одну простую истину: если порезать вдоль, то все окончится. Его бесславные мучения могут прекратиться в момент, стоит лишь немного потерпеть. Но у него ни за что не хватит духа, чтобы провести лезвием поглубже, сделать лишний шаг или выпить лишнюю пригоршню таблеток. Наверное, каждому хочется умереть так, чтобы не мучиться. Твик ненавидит искренне их городок, в котором он родился и вырос, который воспитал его. Времена года здесь сменяются долго, зимы затяжные и снежные, а весна приносит с собой туманы и дожди. Вся реальность кажется Твику серой и плоской, будто картонной. Дома, целые улицы, проходящие по ним люди — все картонки с плохо нанесенной на них краской, облезшей и потрескавшейся тут и там. В последнее время юноша все сильнее уходит на дно, окунается в свою депрессию с головой (без всякого удовольствия, поневоле), и мир представляется ему все более двухмерным с каждым днем. Он словно не живет, а просматривает скучные картинки. Порой он даже слышит щелчки после смены кадров. Твик с нетерпением ждет, когда же появится эта долгожданная, последняя картинка. Он ненавидит жизнь столько же, сколько в детстве боялся смерти. Она всегда где-то рядом с ним, стояла за спиной, укрывая его огромными черными крыльями, когда маленький мальчик смотрел на немые могилы своих родственников и друзей. Ребенку трудно понять, что такое смерть. Люди умирают, и их закапывают в землю. Как цветы. Твик знает, что мертвый птенец, выпавший из гнезда, – это не он, но не уверен, что надолго. Ночи бывают нежными в их городке, который Твик все так же ненавидит, но уже не всецело. Некоторые места здесь все же по-своему привлекательны. Он любит сбегать ночами на природу: валяться на пустырьке у окраины, смотря на звездное небо или сидеть на берегу грязного озера, наблюдая за отражающимся в стоячей воде серебряным кольцом месяца. В ночном небосклоне, полном далеких звезд, есть своя романтика, которую Твик никогда бы не познал, если бы не… – Рано ты. Его появление на пустыре всегда предугадывается. Издалека слышно его шаги, хруст сухих веток под тяжелой подошвой берцев. Крейг не имеет привычки опасаться и скрываться, может, потому что ему просто некого. Есть в его равнодушном отношении ко всему что-то привлекательное. Твик даже завидует ему отчасти, имея привычку постоянно пытаться контролировать все. Они вот уже год встречаются на этом месте в негласное время по нескольку раз в неделю, хотя каждый из них едва ли признается, что эти свидания были долгожданными. Они могут сидеть ночь напролет, не проронив ни слова, думать каждый о своем и выпускать из легких сизый дым. Могут и говорить без перерыва о всяком. Особенно это любит делать Крейг, объясняя своему дерганному товарищу устройство Вселенной, рассказывая о звездах и далеком космосе. В этом они невероятно разнятся. Твик в детстве предпочитает энциклопедии про животных. Мысли о бескрайних просторах космоса давят на него, пугают. Он не мог подумать без оцепенения о том, что мигающие огоньки, на которые он смотрит сейчас, на самом же деле раскаленные шары газа, вероятнее всего, уже давно погасшие. Смотреть на трупы звезд страшно. Крейга всегда привлекало недосягаемое и вечное. Твику кажется, что он как воздушный шарик, заполненный гелием – улетит, стоит лишь оборвать последнюю ниточку, соединяющую его и земное. Твика же, напротив, тянет вниз. Он лежал бы в земле, где его тело обовьют мощные корни деревьев, из него прорастут красивые цветы… Тогда он будет счастлив. Их песни слишком различны меж собой, в то время как голоса звучат почти одинаково. Юноша склоняется, поджигая табак от кончика чужой сигареты, жадно вдыхая противный горький дым. Сигареты не самые дешевые, но все равно гадкие. Никотин уже совсем не успокаивает, да и никогда не действовал на Твика таким образом. Он начал курить только потому, что жизнь от сигарет становится короче. Быстро докурив, Крейг бросил окурок в траву, затоптав его кончиком сапога. Твик же предпочитает тушить сигареты о свои запястья. На его руках сложно найти живое место, и Такер без конца ворчит из-за этого, хотя сам имеет привычку обрывать ногти до крови, чтобы почувствовать что-то кроме бесконечно давящей тоски. Твик ненавидит все в этом мерзком городе, напоминающем грязную лужу с радужными разводами бензина в ней, и одного лишь Крейга он презирает в чуть меньшей степени. Наверное, он сильно удивится узнав, что это взаимно. – Такими темпами мы кончим в канаве в лучшем случае. Сгнием там. Никто не заметит. – Вероятно… Крейг охотно разделяет фантазии Твика и, пожалуй, не против вскрыться прямо здесь, вдали от жилых домов. Может, их тела растащат хищные звери. Лучшее судьба им не уготовила. – Так зачем мы тогда живем? – Мы существуем.