***
Поцелуй. Ещё один, совсем слабый, почти что в трепете твоего судорожного вздоха сместившийся на миллиметры вниз, ненарочно, почти неуловимо, словно не твои высохшие с утра горячечные губы, а блеклый мотылёк вспорхнул, только тесьмой крыльев задев кожу вокруг. Этот жест всегда ненароком сквозил в твоих небрежно рассыпанных действиях, будто бы, в первый раз коснувшись прохладного со сна плеча, ты сам пугался своих же шагов, не имея силы их прекратить, но придыханием дрогнувшей диафрагмы целиком выдавая себя. Ты всегда был так по-юношески неуверенно пылок, казалось, в немом бушующем конфликте силился взять контроль над эмоциями, они всегда снисходительно брали свое, с первых секунд чуть помедлив, лукавят, дают тебе фору, потом нагоняя и завлекая податливое сознание в бурю вздыбившихся чёрно-красным туманом желаний. Ты словно вечно был голоден, однако не приступая к еде, заводил себя больше и больше нечаянным взглядом, неловким прикосновением, взлетающим поцелуем...
— Шея... — шелестящим дыханием развеялся в абсолютной тишине едва уловимой утренней ласки мой сорвавшийся с за секунды высохших в этой истоме губ, будто бы я и вовсе не говорил ничего, только они, непослушные, вздрогнули, поддаваясь твоей слегка ощутимой дрожи взметнувшихся по коже ресниц, ответ. Я невольно направлял тебя, словно нераскрытый ещё лучами всходящего летнего, раннего, солнца дремящий бутон, невольно зная, что ты невольно послушаешься, от этого шёпотом совершенного выдоха теряя рассудок вновь и вновь втягивая такой вязкий и плотный воздух в горящие лёгкие, поднимая шум перетекшей уже в неподвластную страсть, нежной возни, — ах.., — срываешь, словно сокрытую от глаза бруснику, робко алеющую в мелькающих контурах бархатных теневых листьев, непротяженный короткий стон, такой внезапный и тихий, как первое слово, и такой сводящий обоих с ума, — бо-же... — теряя крупицы самообладания, ты так жарко примыкаешь ненасытившимися губами к моей, открытой тебе и такой уязвимой, приподнятой над простынями в лёгком, но таком же вязком, как этот воздух сейчас вокруг нас, изгибе тела, шее, — ... что же ты делаешь со мной... , — я, невольник собственной убийственно пронизывающей чувственности, ты, невольник своих тихо кипящих эмоций. Наконец, перехватываю движение твоих губ на подлете, беру мотылька за крылышки, на градусы поворачиваю голову, подставляя её под удобный угол, и грубо впиваюсь в твой рот, искусывая в неистовом с ума сводящем порыве, и с твоих уст, переливаясь в мои, звучит несдержанный стон. Ты похабно и грязно любишь, когда я кусаю твои губы, мой мальчик, я сникаю и расплываюсь под трепетом твоих робких прикосновений к моему уязвимому горлу. Я бы с радостью выбрал тебе самое острое лезвие, позволяя ножом перерезать мне глотку, лишь бы ты продолжал усыпать пространство от самой линии подбородка до мочки проколотого уха. Не отрываясь от покусывания твоих дрожащих и наливающихся спелой кровью губ, выстреливаю взглядом вверх, к твоим глазам, с удовлетворением отмечаю, что веки трепещут, скрывая чуть закатившиеся глазные яблоки.***
Я подписал контракт с Арсеналом. А ты не смог договориться. Два простых предложения, поначалу они не вызвали у обоих почти что никакой реакции, даже составленные вместе и расположившие все причинно-следственные связи по местам. Ты равнодушно спросил, разглядывая узоры, которые оставил на шее так по-хозяйски, покрывая её минутами ранее прерывистыми грубыми поцелуями, чередуя их с острыми движениями своих слегка заостренных львиных клыков, — и что мы будем делать дальше? — Мы не принадлежим себе, а я не принадлежу тебе, как бы ты ни старался своими жадными губами. Ты будто бы хлестал меня ими по шее: отрывистый удар, не задерживая язык, короткий саднящий укус вглубь кожи. Сегодня ты был щедр на отметины как никогда, словно наказывая меня по одному тебе известной статье, меня, себя, или весь этот сукин мир, пока я тихо не попросил тебя остановиться — удовольствия этот ритуал уже не приносил, ты слишком увлекался, борясь с одному тебе известными мыслями, площадь моей кожи вымеряя языком и используя каждый квадратный сантиметр как поле боя. За что ты бьёшься? Ты думаешь, этого бы никогда не случилось? Ребёнок. — Чего хочешь ты? — на тренировках, на фотографиях, на прессе, в дружбе, которая так стремительно рушилась, выстраивая на своих обломках что-то огромное и угрожающее, неправильное, я позволял тебе вести. Просто это было так в твоём духе, проявлять заботу, опекать, утешать, заступаться, выигрывать в приставку, не замечая, что я скорее сижу в поддавки, немигающим флегматичным взглядом обхаживая твой арабский профиль. Я не хотел тебе мешать. Я не хотел начинать разговор той ночью, хотя нам обоим тогда не казалось, что в произошедшей меж нами перемене есть нечто предосудительное. Я не хотел давать этому ход. Но я дал. И в перешедших роковую черту невинной привязанности отношениях между нами я теперь невольно брал инициативу, потому как ты невольно становился все слабее и слабее под натиском эмоций, которые сам себе не подчинил, не знал как, не знал, зачем оно нужно, не знал или не хотел, понемногу отпуская и теряя все канаты, связывающие тебя с землёй, нещадно сжигая за нами мосты. Мы сбежали от всех, но от себя не смогли. — Тебя, — неиграющий взгляд, два ореховых фонаря, освещающие мне путь вперёд по мере того, как ты все глубже заводил меня в чащу, радостно и с какой-то глупой детской самоотверженностью топившие пути отхода и ту единственную верную тропу, по которой мы шли. Ты не шутил. Ты не умел шутить со мной больше с тех пор, как рассыпалось то, что связывало двух увлеченных обществом друг друга моряков, рождая смерч, суливший страшную гибель обоим. Ты был так чертовски открыт передо мной, ну совсем как та книга Хэмингуэя под твоей подушкой, неизменно возлежавшая корешком кверху и страницами на простынях, что были вместо закладки. Я же наоборот так и не научился быть искренним. С тобой. Я сглотнул досаду на твой неуместный и такой раздражающе-детский максимализм, на едва определяемый какой-то момент отведя глаза, но видимо в них слишком явно просквозило недовольство, ты сдвинул брови. Всё это было чертовски горячо в постели: твои нерешительные робкие поцелуи, неуместно затянутые объятия, секунды негласных пауз, когда ты терял дыхание от моего напора и пылающим жаром щёк утыкался мне в грудь, бормоча себе под нос словно в каком-то забвении, что я слишком темпераментен, что ты слишком неумел, что я слишком, что ты слишком. Всё это начинало бесить меня каждый раз, как твоя инфантильность сквозила в случайном разговоре, обмене мнениями или же вот сейчас, когда я всерьёз спрашивал, чего ты хочешь и ждёшь от нашего или не нашего будущего. — Ты понимаешь, — начал с нескрываемым раздражением я, стараясь не смотреть на тебя, но краем бокового зрения замечая вздрагивающие движения густых чёрных ресниц, — что мы больше не в одном клубе? Черт побери, в разных лигах, в разных странах, в разных коллективах под разными тренерами? Мы сможем полноценно и гарантированно видеться в лучшем случае примерно раз в два-четыре года. Ничего не будет как прежде, — я поморщился от этого 'прежде' и сдавленно кашлял в кулак, в то же время вспоминая, как давно началось то, что должно было закончиться или по крайней мере принять какую-то другую комфортную форму. Месяц и две недели прошли с минуты, в которую мне все же удалось почти дрожащего от непонимания и запутанного в собственных грозовых облаках тебя принять зародившиеся новые чувства. Я вновь нашёл тебя глазами. — Почему мы не можем попробовать? Наше время только началось. Зачем ты пытаешься поставить крест, начиная один разговор за другим? — ты посерьёзнел внешне, однако твоя мотивация предательски не смогла этому подыграть. В тебе было это неуемное геройство 'мы-пойдем-против-всех', и ты явно забывал, что уже пошли против нас. Изначально, кто-то там наверху. Ну не думаешь же ты, что это противостояние тебе под силу? Такая неловкая пауза. Я очень не любил, когда терялся, позволяя тебе придумывать собственный ответ на свои многочисленные вопросы, и сейчас я понимаю, что все, через что я тебя провел за этот проклятый год, исключительно моя вина. Я мало ловил себя тогда на мысли, что иногда мне нестерпимо хочется принести тебе самую большую боль, которую бы я мог — Делай, что хочешь, — ты сник, наконец увенчав удачей пытливые попытки поймать и удержать взглядом мою радужку. Чем больше ты говорил, тем больше дрожал в зарождающемся гневе и непонимании собственных слов, и теперь уже я метался в попытках удерджать твой взгляд против своего, в попытке понять или, что было бы вернее, уничтожить, растоптать, — это твоя карьера, которую ты не станешь губить из-за мальчишки в сборной, которому просто не удалось остаться с тобой близко. Или стать тебе им, — чем больше ты путался в своих словах, чем больше распалялся, позволяя яду свободно капать из угла полусжатых губ на паркетный пол, тем больше терял самообладание и пыл, будто бы нервно угасая, как пламень, которому перекрывали кислород, — Только зачем ты все это вообще начал, если у тебя были совершенно другие планы на жизнь, и ты уже какое-то время скрыто вёл переговоры о переходе, — ты наконец поднял глаза, сталкивая их прямиком с моими. В них не оказалось даже намёка на немой вопрос, что следовало бы ожидать в дополнение к тому, что произносил язык. Только беспредельно схлестнувшиеся гнев и горечь, на грани соприкосновения обращающиеся в обиду — она всегда была твоей ключевой эмоцией, достигаемой на пике морального измождения, и способной так стремительно разрушить все пути отступления, которые ты невольно оставлял себе, уходя глубже и глубже в чащу и ведя меня за руку за собой, оставив нас двоих наконец тонуть в сомкнувшейся кольцом и поглотившей темноте. Но я мог разрушить больше. Моей ключевой эмоцией была вязка как гуталин ненависть. В то время как ты обижался на мои непоследовательные и непонятные для тебя, перед которым лежал весь мир — бери и уходи — слова, поступки, язык тела, мимики, ноты в голосе, я терял рассудок в ненависти к самому себе, и хотя тогда мне казалось, что я веду свою линию жизни по маршруту, на деле я давно заплутал в глубине леса, и закат, не жалея, возвещал над моей головой о том, что близится ночь. И хотя я вёл свою линию жизни и наши вспыхнувшие безрассудком отношения, я ничем не отличался от тебя, только лишь направлял собственные амбиции не против других, выжигая все в ядовитом гневе, а против себя, ненароком отравляя самого близкого мне человека веномом, неудержимо капающим на землю из спиленных себе клыков. Дети. И сейчас мне нечего было ответить тебе, хотя казалось, будто ответ — это последнее, чего ты ждёшь. Я позволил взглядам схлестнуться, отпуская беснующиеся бликом зрачки. Ты с десяток секунд что-то изучал на моей конъюктиве, хотя тебе и казалось, что смотришь гораздо глубже, потом с силой плюнул себе под ноги и, не поднимая более головы, подвинул меня за плечо, порываясь уйти от собственных открытий в горячий душ. Пальцы сцепились на локте свободной руки, порываясь оставить тебя здесь, и для меня, кажется, было принципиально в своей жестокой пытке зайти ещё дальше, и видеть, видеть твои чёртовы дрожащие ресницы, не понимающий, затуманенный неосознанной болью взгляд. Заставить тебя сидеть здесь, пока я не закончу хлестать тебя словами, которых ты не хочешь слышать, пока такая же вишневая кровь на твоих устах не покажется из каждого рассечения на твоём теле. Я больше не мог себя сдерживать, накрыв тебя телом в неясном порыве и толкая язык меж твоих сомкнутых губ. Я так ненавидел тебя.***