Две с половиной минуты

Он всегда говорит: «я в порядке», «я нормально», «ничего не случилось». Приходит ко мне домой в синяках, ссадинах, с кое-как заклеенной пластырем нижней губой и абсолютно целыми костяшками пальцев. Он не защищается. И я спрашиваю себя — почему? И нахожу ответы, но ни один из них не утешительный. Скорее всего, его избивает отец, который — может быть — знает — но я не могу с этим ничего поделать. Он приходит ко мне, смертельно усталым от жизни. Он приходит, когда действительно устал от жизни. Это видно по тому, как он снимает кеды — долгим, усталым жестом, по тому, как он смотрит в зеркало, когда с умытого лица стекает вода. Иногда я не выдерживаю и обнимаю его за шею сзади — осторожно, потому, что мне всё кажется, что под плотной пайтой у него сломанные ребра. Иногда он не выдерживает и запускает руки мне под футболку, задирает её, грубо массируя соски. Я не спрашиваю, как он переживает это нашествие; он не спрашивает, как не убился ещё я. Я просто смотрю. Смотрю, как на рассвете мягкая тень от его ресниц ложится на персикового цвета щеки, смотрю, как он закатывает до локтей рукава, чтобы помыть руки, и на них аккуратной сеткой ветвятся тонкие нитки вен; как потому, что он гулял без кепки, у него отколупывается покрасневшая кожа на носу. Смотрю как он, получив дозу, обувает кеды и снова возвращается в реальный мир. Я не знаю, как называется то, что мы делаем, у меня нет для этого названия. Он приходит, чтобы я забрал его отсюда, он приходит забрать отсюда меня. В тот день он пришел раньше обычного — неожиданно цельный, с молчаливым взглядом и защелкнутым замком губ. Когда мы оба в настроении, мы можем потрепаться о чем-нибудь, но сегодня он пришел молчать.  — Хавать хочешь? — спрашиваю, пока он, даже не разувшись, идёт по дорожке и целует меня в плечо. Качает головой. Снова целует. Я обнимаю ладонью его щеку, поворачивая к себе, но он, не желая говорить, как щенок тянется за поцелуем. Ему всего девятнадцать — не так уж много, если подумать. Он прогуливает пары, и я не знаю, есть ли у него друзья. Его рука забинтована от запястья вверх до самого локтя, и он неловко опирается на неё сталкивая меня на постель. В тот день он просит-просит-просит, а утром я встаю раньше и делаю ему какао. Он пьет, и пока я, отвернувшись, мою посуду, привстает на носках, чтобы поцеловать в затылок. Он гораздо ниже меня и едва дотягивается до верхней косточки позвоночника, что и говорить о затылке. Я смеюсь, поворачиваясь, сгребаю его в объятия и ерошу волосы до тех пор, пока он не начинает просить пощады. А потом он уходит. И не приходит долгое время. Я вижу его в компании каких-то людей, но не подхожу. Он там совсем на себя не похож — хохочущий, почти подросток. И я не знаю, что из всего этого правда. И не знаю, что хочу — оставить его себе или выскрести из нутра даже ошмётки. Он не приходит так долго, что я почти начинаю его ненавидеть — не от злобы, а чтобы заполнить хоть чем-то место из-под чувства. Коробку. Гребаный котлован. * * * Открывает дверь тихо-тихо, заползает в коридор и шуршит в ванной. Я, все равно не спящий, какое-то время тыкаю ноут, но проект не клеится, и всё-таки иду посмотреть. Он сидит на полу, облокотившись на бортик ванной, и смотрит, как набирается горячая вода. Он выглядит очень покоцанным, а по щеке и ладоням будто возили наждачкой. Оборачивается ко мне. Узел ненависти чуть развязывается, но не отпускает совсем, поэтому я не кидаюсь помогать, как обычно, а, прислонившись плечом к дверному косяку, просто смотрю. Он опускает взгляд. Говорит: — извини. Тихо. И я не знаю— это за то, что пришел, или за то, что долго не появлялся.