***
Уильям раздраженно посмотрел на небо – дождь не то чтобы не вписывался в его планы, а, скорее, просто раздражал, потому что под рукой не было зонта. Драгоценные файлы из отдела все равно были при нем под пиджаком, и они были перечитаны на несколько раз, прежде чем Уилл решился на эту сомнительную авантюру. Честное слово, иногда Уилл считал, что легче перейти в оперативники, чем быть работником надзора над шинигами. Одно дело – забирать диспетчеров с проваленных миссий, что не было таким уж сложным; проводить небольшие расследования и проверки тоже выглядело вполне нормальным, но вот забирать души самоубийц и провожать их, только что совершивших страшнейшее преступление, на ту сторону жизни, успокаивать и объяснять ситуацию, было самой настоящей пыткой. Таких случаев было мало – их старались распределять между работниками так, чтобы всем доставалось поровну, но такого мучения хватало на месяцы вперед. Ты отнимаешь душу у того, кто сам предпочел от нее избавиться, для кого жизнь перестала представлять малейшую ценность, кто надеялся избавиться от проблем, боли, долгов – но находил то же самое снова, вступал в замкнутый круг, из которого не было выхода. На этом файле стояло имя «Рональд Нокс» и цифра в шестнадцать прожитых лет. Шестнадцать. Невообразимо мало. Уилл не хотел обесценивать проблем этого Рональда, но одно он точно понимал: что бы не привело его к таким мыслям, наверняка мальчишка совершает ошибку. Ошибку, от которой он потом никогда не сможет отмыться. Правила не запрещали вступать в контакт с жертвами – помнится, на экзамене с Сатклиффом он именно так и поступил. Другое дело – что нельзя отменять смерть человека самовольно. Но он же и не собирается, верно? Если Рональд Нокс придет на мост в соседний город в девять тридцать двадцатого сентября и решится спрыгнуть с него, он не будет ему мешать. Он будет мешать ему раньше. Больше всего на свете Уилла раздражало то, что он никому не может помочь. Что несчастные случаи, болезни, катаклизмы были не в его ведении. Что нужно было при стажерах тщательно проговаривать: «Жнецы должны сохранять беспристрастность к человеческой жизни и не вмешиваться в дела людей». Тяжелее всего было это выполнять. И вот она – скорая смерть, которую он может и имеет право предотвратить. А значит, нужно действовать. В одном из домов парнишка отошел от окна. Уильям, потеряв свою цель, тут же перестал мокнуть под дождем и исчез, вероятно, чтобы оказаться в кабинете Департамента. Впереди была сложная задача – убедить пацана в том, что все не так уж плохо.***
Рон в принципе себя не любил, но в такие моменты ненависть разъедала его особенно сильно. Дождь, начавшийся с утра, быстро прекратился, и о том, что рассветное небо было затянуто грозовыми облаками, свидетельствовали лишь лужи на дорогах, которые почти что на глазах уменьшались в размерах. Солнце до сих пор светило как-то очень по-летнему нежно и тепло, так, что в душных помещениях было очень трудно находиться; спертый воздух проигрывал в сравнении свежему осеннему ветру, разносящему по дорогам листья, а яркие цвета увядающей к зиме природы совершенно точно были притягательней серых школьных помещений – нет ничего удивительного в том, что Аликс потащила его, не особенно желавшего куда-либо идти, в парк, по пути захватив еще и своих приятелей, которые даже не были намерены посвящать этот день учебе. Ничем не примечательная картина – пятеро подростков, которые идут по парку, смеются и обсуждают новый фильм – встречается повсеместно, но Рона в буквальном смысле тошнит от нее: и от Аликс, которая на ходу ест сладкую вату (запах от нее сильнее всего чувствует сам Нокс, потому что идет с ней под руку, и от аромата, исходящего от волос Аликс, от ее сладостей, от ее просто-друга, который пьет безалкогольное пиво, от которого так отвратительно воняет, от гогота Грегори, который, кажется, смеется над голубем с хлебом на шее, хочется засунуть два пальца в рот и блевать, ощущая во рту неприятный привкус и давясь остатками завтрака). Но Рон смеется вместе с ними, отнимает бутылку и сам делает глоток, вливая в себя через «уберите это от меня пожалуйста» и «как я здесь оказался что я здесь делаю лучше бы умер» мутную жидкость, от которой желание вызвать рвоту чувствуется еще сильнее. - Смотрите, канатная дорога для деточек, - осуждающим тоном произнес кто-то (Рон не то чтобы не помнит его имени – не считает нужным знать). - Висят канаты, а лучше бы висел я, - вставил Нокс и сам же начинает смеяться, зная, что этот смех сейчас подхватят все остальные члены его маленького общества на сегодня. Очень сложно понимать, что ты в открытую говоришь людям о смерти, своем желании умереть и исчезнуть и душевном состоянии, измеряющемся в слезах по ночам, случайной мыслью «никто не знает, как же мне хуево» на уроке физики и шепоте «мне нужно жить», прерываемом сдавленным смехом и «но я максимально не хочу», а в ответ на это слышишь смех. Да, вечное травление шуток про суицид не способствует тому, что в тебе начнут видеть страдающую душу, которую нужно срочно спасать – но отчего-то Рон надеялся, что хотя бы кто-нибудь это заметит. Заметит. Обернется. Протянет руку. Спасёт. Рональд пинает консервную банку, случайно оказавшуюся на тротуаре, и смеется со всеми. Рональд ощущает себя консервной банкой, которую пинает всякий, кто оказывается рядом.***
Уильям не очень-то любил осень: это время года намного больше ценил Сатклифф, с которым Уилл теперь почти не пересекался: давно прошли те времена, когда оба стремились найти время друг для друга, когда в этом общении действительно можно было увидеть нечто ценное, чем Уилл дорожил и хотел сохранить; осень была именно временем года Грелля, и причина даже не в том, что все вокруг окрашивалось в ярко-алый цвет, а, скорее, в том, что Грелль мог заценить эту эстетику увядания и медленной смерти, что Уиллу было неподвластно. Грелль мог увидеть в любой истории трагедию, а Уилл даже в трагедиях видел только истории; Греллем владели эмоции и чувства, Уильямом – разум и сюжеты. И в этом мальчишке, который сейчас пьет нечто сомнительное и лапает девчонку своего возраста, Уилл видел не того, над чьим драматичным концом можно повосхищаться, возможно, уронить пару притворных слезинок и вычеркнуть имя из списка; а, скорее, того, чья история еще может выйти на счастливую концовку. Только вот в душе Уилла невольно блуждали сомнения в том, что этот пацан, который, судя по всему, достаточно доволен тем, что вокруг него есть и который радуется жизни (сомнений в этом у Уилла не возникало) мог строить планы по прыжкам с моста. Уилл сверил документы – Рональд Нокс, шестнадцать лет, светлые короткие волосы, рост выше среднего. Длительная депрессия и самоубийство путем прыжка с моста. Увы, Уилл редко видел людей, у которых была настоящая болезнь – он привык, что многие называют так простую грусть и печаль. «Может, отдел ошибся? Мелкий ржет как конь и пьет с друганами на улице, а мне с ним вести воспитательные беседы…» Утешая себя тем, что внешность зачастую обманчива, Уилл убрал бумаги в папку, одернул черное драповое пальто, снял очки, протерев стекла еще на раз – больше всего на свете раздражала невозможность увидеть мир полноценно только от того, что линзы запотели или покрылись пылью – и, надев очки и поправив оправу, поднялся со скамьи, шагая в сторону компании. На минутку Уилл подумал, что было бы лучше, если бы его потенциальный клиент и оказался поверхностным пацаном без стремлений, целей и уж тем более – желания умирать.***
Хотя уроки Рон и проебывал, кажется, один урок он из этого дня вынесет, и он наверняка будет значимей, чем информация о карбоновых кислотах и пределе функции: если тебе кажется, что хуже просто не бывает, вскоре тебе обязательно будет еще хуже. Если до этого он просто думал о том, что ему тяжело быть среди таких, как эти люди, личностей, поддерживать образ мажора и модника, получать хорошие оценки, то сейчас ему было тяжело даже думать и отвечать на те несложные реплики, которые произносили его спутники: в голове, кажется, не осталось ничего, кроме концентрированного отчаяния, голоса, шепчущего: «Все будет еще ужаснее» и отвращения – к себе, к людям вокруг, к миру, к этому голосу, что не прекращал говорить никогда. «Ты уродлив, и все твои поступки уродливы». «Ты все проебываешь, потому что не умеешь жить». «Ты бесполезный кусок дерьма». «Тебе лучше сдохнуть». «Сдохни прямо сейчас». «Умриумриумриумриумриумриумри…». Грегори ругнулся, потому что навстречу им быстрыми шагами приближался какой-то мужчина – Рональд как-то безразлично смотрел на него, ощущал в своих легких дым дешевых сигарет Аликс и совершенно не вникал в происходящее. Наверняка этот мужчина просто спешит и не обращает внимания на людей, которые здесь идут – да и кому нужна их компашка? - Молодой человек, вы не подскажете мне, где находится почтовое отделение? Рон не сразу понял, что обращаются к нему – лишь после того, как Грегори толкнул его в бок со словами: «Эй, Ронни, к тебе обращаются». Разумеется, кто бы спорил. Эти вытолкнут безо всяких сожалений, и еще посмеются, когда он пойдет провожать невесть кого до почты, к которой идти не меньше полутора километров. Впрочем, выглядит незнакомец вполне прилично: ему примерно за двадцать пять, если Нокс не ошибается, черные волосы слегка растрепаны – от ветра, наверное? – и выглядят так неряшливо-мило, за стеклами очков сверкают неестественно-зеленые глаза. Как же не хочется с ним говорить. К привычным репликам голоса в голове добавляется еще и «он хочет посмеяться над тобой, над твоей манерой разговора, над тем, что ты не можешь нормально построить диалог», и к чувствам Рона примешивается коктейль из недоверия и злости. Злости на себя, скорее, но и к мужчине в том числе. Рон быстрыми шагами вышел на главную тропу в парке и даже не подумал представиться; незнакомец нагнал его и сделал это раньше: - Уильям Ти Спирс, прошу простить за то, что вас побеспокоил, юноша. - Рональд Нокс, - неохотно отвечает Рон и слегка замедляет шаг. К незнакомым людям он всегда старался «принюхаться», даже если встреча с ними не сулила ничего значимого и была кратковременной: сохранялась вероятность, что его состояние улучшится и что когда-нибудь это знакомство окажется полезным. – Вы проездом здесь? - Можно и так сказать, - уклончиво ответил Уильям, не желая, кажется, распространяться на эту тему. – Отвратительная погода осенью, вам не кажется? - Для меня любая погода отвратительна, - попытался отшутиться Рон. - Отчего же? – этот Уильям, кажется, серьезно интересовался беседой, что удивляло Рона: какая разница, что говорит твой случайный попутчик? - Зимой холодно и сыро, и приходится носить теплые вещи; летом жарко, дышать нечем, и всякие насекомые выползают; весна лживая и неприятная – чего стоит это приторное тепло, от которого потом сугробы тают и вода разливается по всему асфальту! А осень я просто не люблю. Осенью все умирают, и никто никому не нужен. - Вы, кажется, относите себя к числу этих «всех»? – саркастично прокомментировал Уильям. - Что вы, ни в коем случае! Я буду умирать отдельно ото всех, даже отдельный гроб буду требовать! – Рон лучезарно улыбался, молясь, что собеседник не заметил интонации, с которой он это произносил. Наверняка в ней есть нотка мольбы и молчаливого крика, который Рон никогда не мог скрыть. Уильям некоторое время молчал, ничего не отвечая; за это время Рон почти успел поверить в то, что его шутки отвратили его от беседы и что остаток пути они пройдут в безмолвии, которое будет медленно сжирать Нокса, но вскоре Уилл все же стал медленно говорить, кажется, подбирая каждое слово и боясь совершить ошибку: - Ты считаешь, что смерть – решение проблем, верно? Рона смутил даже не резкий переход на «ты» - ничего страшного, нечасто прохожие воспринимали школьников всерьез -, а тема, к которой они пришли в этой странной беседе. Да, причина, очевидно, в том, что Рон стал говорить о смерти, но в контексте времен года это неплохо звучало! То, что из нескольких фраз этот необычный мужчина в очках вывел то, что терзало Рона уже несколько месяцев, по-настоящему пугало и настораживало. Вернуть себе прежний удалой вид было сложноватой задачей, учитывая, что на лице явно отразилось что-то в ответ на слова Уилла. - А разве не так? – как можно правдивее улыбнулся Рон. (незаметитнезаметитнезаметит). (нелезькомне). (пожалуйстанелезьяневынесу). - Ты напрасно стараешься продемонстрировать собственное наплевательское отношение к жизни, - на одном дыхании выпалил Уилл, так, что Рон ошеломленно и непонимающе уставился на него. – По тебе с первого взгляда читается желание умереть. Рон смотрел все так же недоверчиво. (нетнетнетнетнет). (оннемогэтогоувидеть). (сохранятьспокойствиеспокойствиеспокойствие). - Если вы психиатр, кто мог вас ко мне подослать? – как можно более развязным тоном произнес Нокс, на миг сменив беззаботное выражение лица на такое, с каким он представал наедине с собой – безразличное и уставшее, в котором единственным читаемым чувством в глазах была тревога. - У меня нет медицинского образования, - ответил Уильям. «Сохранять решимость». - Я просто хочу помочь тебе. Рон снова улыбается той же блистательной улыбкой, что и в начале разговора. - А нужна ли мне помощь? Уилл убежден, что нужна, но понятия не имеет, как ее оказать. - Просто попробуй понять, что не только ты испытываешь боль, - и, пока мальчишка не успел его прервать, добавил, - я знаю, что ты чувствуешь. - Вот как, - едко ответил Рон. – Что мне с этого? - Я вижу тебя впервые, и, наверное, не увижу тебя вновь, - тихо, с паузами произнес Уилл. – Но даже мне будет жаль, если тебя не станет. Молчание, возникшее между ними, казалось, резало, словно самый острый нож из коллекции охотника. И разбить его, уничтожить эту хрупкую нить понимания, которая, казалось, выстраивалась – все равно, что разбить хрустальный бокал: острые осколки непрерывно вопьются в кожу, оставят глубокие раны и испачкают в густой крови все вокруг. - Страшно даже не то, что ты покинешь этот мир, а то, что именно сейчас творится в твоей голове. Рон редко слышал хотя бы какие-то ободряющие слова; этот монолог же таким нельзя было назвать, но отчего-то хотелось, чтобы он продолжался. - Сейчас тебе кажется, что все плохо, но разве будет лучше, если ты прекратишь все, даже не узнав, что ждало тебя впереди? Прервешь этот путь сейчас – никогда не узнаешь, как бы сложилась жизнь. - Моя жизнь бестолковая и бессмысленная, - наконец вмешался Рон, прерывая медленный монолог Ти Спирса. – Нет средства исправить это. - Потому что ты даже не пытаешься его найти? - У меня нет сил жить эту жизнь. - Потому что ты привык чувствовать себя таким? Рон ничего не ответил. - Когда-нибудь ты проснешься с чувством легкости. Ты подумаешь о том, что что-то идет не так: у тебя не будет усталости, с которой ты привык просыпаться, не будет нежелания вставать с постели. Ты увидишь этот мир таким, какой он есть, а не тем искаженным, которым ты его видишь сейчас. Ты поймешь, что твоя болезнь закончилась. Эти чувства нельзя передать, их можно только прочувствовать на себе. Ты сможешь дышать полной грудью, не боясь задохнуться. Ты оглянешься и увидишь, что ты делал многое, очень многое. Просто не мог этого заметить, потому что искаженная болезнью картина мира сбивала тебя. - На своем опыте говорите? – ухмыльнулся Рон, но даже за этой улыбкой виднелась гримаса боли. - И ты будешь считать себя самым сильным человеком на свете, потому что так ты не проиграешь. Шутки о смерти, которые ты травишь сейчас, покажутся тебе омерзительными, хотя сейчас ты выплескиваешь через них свою боль. Считаешь, что так ты кричишь о помощи? Верно, кричишь. Но если тебя не слышали, может, нужно было сменить тактику или хотя бы кричать в другом месте? Когда-нибудь, Рональд Нокс, когда-нибудь. Когда-нибудь твой голос услышат среди тысяч голосов… если ты не совершишь непоправимую ошибку сейчас. Рон не знал, как реагировать на это; должно быть, все это – случайные выстрелы, по роковой случайности ставшие попаданием в цель, но гораздо больше Рон хотел верить в то, что все слова этого человека – то, что он давно хотел ему сказать. Наверное, такая терапия действительно работает – когда самые нужные слова тебе говорят те, от кого ты меньше всего этого ждал. - В этой борьбе нужно, нужно не проиграть. Это сложно, да. Это безумно тяжело. Я не хочу отрицать этого. Но когда-нибудь ты будешь благодарен себе за это. Ты один, совсем один, но это только сейчас. Когда-нибудь рядом с тобой окажется тот, кто протянет тебе руку в тот момент, когда ты будешь идти на дно. (кажется, он уже здесь). (слова текут в уши бальзамом, который буквально залечивает душевные раны). - И если день, который должен был стать днем смерти, станет для тебя днем нового рождения – это будет лучшей новостью для всех вокруг. (Рон уже сейчас согласен справлять второй день рождения). - Я не прошу никаких обещаний и клятв, но… хочу верить в то, что ты справишься. (кажется, Рон сейчас заплачет от этих слов). - Я верю в тебя. (слезы труднее сдерживать). - И день, когда ты сможешь переломить себя, станет лучшим днем на свете. (Рон не плачет, это просто вода бежит по щекам, откуда она вообще взялась). - А этот год ты навсегда запомнишь как самый тяжелый, но нужный. И мгновение шага вниз, которое не случится, точно так же останется в твоей памяти. (слушать эти слова напоминает пытку, но, боже, как они прекрасны). - Потому что так ты будешь считать себя самым сильным мальчиком на земле. Уилл уходит, не оборачиваясь, пока Рон, остановившись на тропе, смотрит ему вслед глазами, на которых сверкают слезы. Уилл сворачивает за угол, и, когда Рон срывается с места и пытается найти его в толпе, словно растворяется в массе людей. Рон остается один, наедине с собой, но, кажется, уже способен возражать своему внутреннему монстру. Он все так же будет сжирать его внутренности, отхаркивая кровь и пуская по венам бесконечное «несможешьневыдержишьсломаешься», но у Рона хватит сил выпить таблетку обезболивающего и мысленно послать то, что отравляет его. У Рона хватит решимости проснуться после ночи, и, все еще через силу, идти вперед. Возможно, ломая ребра об острые углы зданий. Возможно, шагая по головам тех вчерашних друзей, которые неосознанно загоняли его все больше вниз. У Рона хватит решимости не лежать пластом, понимая, что он ничего не способен делать, и мучиться этим, а заставить себя пройти половину города и купить этот сраный торт, который давно хотелось. У Рона хватит решимости на хладнокровное «я и без того делал достаточно, давайте как-нибудь без меня» в ответ на очередное требование классной. У Рона хватит решимости сказать себе: «Я хочу жить», которое звучит почти искренне. Самой тяжелой была первая неделя после этого разговора: пока шел домой, пока сидел у стола, пока не мог заснуть, Рон возвращался к этому разговору, искал в нем то, от чего Уильям начал все это говорить, размышлял, не мог понять, вновь и вновь вспоминая, как сверкали его глаза, когда он говорил эти вещи – абсолютно очевидные, на самом деле. Просто Рону, кажется, было нужно, чтобы их кто-то сказал. Он и сам это прекрасно знал, в глубине души. Что единственная причина, по которой он не влился в школьный коллектив, несоответствие его уровня и тех, кто по какой-то случайности оказался рядом. Что решение не в побеге, а в том, чтобы держать оборону и дальше. Что это состояние тоже имеет конец. Постепенно раздумья перешли в легкую эйфорию: всегда, когда становилось тяжело, муторно и плохо, а подсознание шептало: «Все будет еще хуёвее», Рон упорно вызывал в памяти этот разговор, пропитанный запахом сентябрьских листьев и светло-бежевыми пятиэтажками, вдоль которых они шли. Фильмы о супергероях Рон когда-то любил, но теперь единственным героем казался Уильям Ти Спирс, человек, с которым он вряд ли мог когда-либо встретиться снова. Нет смысла мечтать о ком-то еще, когда тот, кто понимает, знает то, что нужно сказать, кто сводит с ума после одного разговора, кто играючи сносит голову с плеч, точно существует. И к старому блокноту, на первом листе которого было криво выведено «причины жить», к уже записанному «запах книги, которая только вышла из типографии, теплые пончики с сахарной пудрой, бродячие коты, от которых веет теплом и которые мурлыкают, дешевый латте в кофейне возле библиотеки, возможность уйти из дома без вещей, сесть в поезд и уехать как можно дальше» добавилось еще и «Уильям Т. Спирс», без всяких пометок и примечаний. Ни о каких мостах уже пятого сентября не было и речи – а ведь с третьего, которое так перевернуло всю картину мира, прошло совсем мало времени. Двадцатого сентября Рональд проснулся с осознанием, что Уильям был прав. Он вышел победителем в этой борьбе. Оно закончилось. Он свободен и силен, и перед ним открыты все дороги. Мир открыт ему, и он играет самыми яркими красками. Он и есть самый сильный мальчик на земле. Вместо того, чтобы стоять на мосту в девять тридцать, Уилл стоит на крыше, на которой он впервые увидел этого мальчишку, и улыбается – довольно, по-отечески, радостно. (и впервые за долгое время не чувствует себя бесполезным).***
Уилл выдохнул, чтобы набрать воздуха в грудь и постараться дышать чуть спокойнее, что пока не особенно удавалось. - Диспетчер Сатклифф, давайте без фамильярности, - заговорил он чуть увереннее, чем раньше; Грелль стоял у стены, возле кулера с водой, и выглядел таким нахально-дерзким, словно и не ввязался в драку с нахцерером (что немецкая нежить вообще делает в Лондоне?). Словно и не бросался дерзкими словами, как метательными ножами, в бывшего возлюбленного. - А ты привык к той комедии, которую я устраиваю в отделе, верно? – Грелль жутко улыбнулся, демонстрируя оскал. – Не переживай, Уилл, я продолжу то же самое… если ты тоже продолжишь играть по правилам и не будешь мне мешать. - Зачем рисковать жизнью, если задача – всего лишь собрать пару душ? – не унимался Уильям. - Потому что не твое это дело, Спирс? Вдох-выдох. - В отличии от некоторых троечников, - Грелль выделил это слово в своей речи, которая уже начинала звучать так театрализованно, как звучали многие его слова, - я могу позволить себе импровизацию в работе. Мне же не приходится заниматься бумажной отчетностью и наставлениями тех, у кого есть возможность заниматься чем-то более-менее стоящим. - Считаешь, что я бездельничаю? – тихо спросил Уилл. - Считаю, что, будучи оперативником, ты бы и дня не продержался, - пренебрежительно ответил Грелль, выпивая воду из пластикового стакана. – Впрочем, вряд ли поймешь. Души, знаешь ли, плёнки старых женщин, терявших детей, мужчин, терявших товарищей на войне, детей, растущих в нищете. Ты же у нас сидишь в кресле и мнишь себя начальником, - подмигнул Грелль и хлопнул его по плечу. – Ну, сиди дальше. У меня еще куча людей в списке. Удаляется, поправляя отросшие до лопаток волосы элегантным движением руки и цокая каблуками. Вдох-выдох. Уиллу трудно не догнать его и не наорать из-за того, что он совсем не думает о своей жизни, безбашенно устраивая драки с любой нежитью, которую встретит. И действительно, потому что может. Потому что знает, что его тело восстановят даже если от него не останется почти ничего. Потому что и не думает надолго оставаться в Англии в надежде оказаться в родной Германии (а ведь когда-то обещал Уиллу, что возьмет его с собой и непременно покажет Берлин и Баден-Баден). Уилл растягивает стакан воды на целую минуту, выпивая очень маленькие глотки воды и чередуя их с вдохами-выдохами. Как же он заебался. В этом тихом гневе он медленно возвращается к своему рабочему столу в кабинете – жертвой того, что Сатклифф опять доводит его, стали листы бумаги – и сминает белоснежную гладь листа, которая так тяжело мнется; кажется, краем он оцарапал руку, но это быстро пройдет. В самом деле, жнецам ли бояться порезов. На столе, к аккуратно разложенным данным, добавлено несколько новых дел, запечатанных в конверты: диспетчеру Слингби, список на завтрашний день, Сатклиффу, документы на стажера Алана Хамфриза – у Эрика прибавится дел – и очередное самоубийство, которое нужно расхлебывать Уиллу. Те секунды, за которые он вскрывал конверт, показались невероятно быстрыми по сравнению с тем замедленным восприятием, которое пришло позже. И сердце, кажется, пропустило пару ударов. Рональд Нокс, 19 лет. Самоубийство на почве депрессии. 14 мая, 19:29. Единственным плюсом таких файлов было то, что они выполняли роль косы смерти обычных жнецов – в них была прописана вся информация о человеке, и сейчас Уилла радовало только это – не придется смотреть все наяву, текст всегда воспринимается легче, особенно если это такой сухой и равнодушный текст, которые пишет седьмой отдел. Даже Сатклифф ненадолго перестал волновать. Уильям с жадностью вчитывался в строчки, которые безразлично пересказывали содержание жизни человека, который вот-вот прекратит свое существование. После разговора с человеком, который не был ему прежде знаком, смог поверить в себя, перебороть болезнь и отказаться от идеи покончить жизнь самоубийством в шестнадцать лет. Находился в эйфорическом состоянии около полугода. Стал писать стихи, публиковаться, через год выпустил первый сборник стихов. (Уилл словно и не читает эти строки, а видит пленку, разворачивающуюся над телом, пока он стоит рядом, держит косу смерти и мучительно пытается придумать причину, по которой этот человек должен жить). Пережил влюбленность во встреченного человека, идеализируя его образ и превознося до уровня героя. (если я смог его спасти то почему этот файл лежит у меня на столе). В год пережитой эйфории постоянно надеялся встретиться с этим человеком снова и поблагодарить его за все. (почему он снова хочет умереть??). Сборник, изданный в ограниченном тираже, вызвал негативную оценку критиков и не пользовался популярностью читателей; юный автор стал разочаровываться в себе. (нетнетнет). Очевидная невозможность встречи с тем человеком привела к апатии. (я не хочу быть всему виной). К восемнадцати годам – потеря смысла жизни и отчаянный поиск, переезды, брошенная учеба, разлад с родителями. Восемнадцать с половиной – полное разочарование в идее «не прыгать с мостов и оставить в покое все то, что повыше». Девятнадцать – попытка суицида, не завершившаяся успехом; дата успешной – четырнадцатое мая. И даже не надо ровно распечатанных слов, чтобы понимать, о чем данный текст. Об отчаянии, которое вернулось снова и подчинило себе разум, уничтожая все другие мысли, накатывая резкими приступами? О самобичевании, которое приходит после первой же неудачи, после любого неверного шага, после случайно произнесенного слова? О ненависти к себе, которую не может побороть даже самая светлая и искренняя атмосфера? О нежелании жить, приходящем в моменты бессонных ночей, которое со временем настолько вживается в голову, что кажется неотъемлемой ее частью? Уильям убрал документ на край стола. Что там Грелль втирал про то, что ему никогда не понять оперативников? Был же прав, сволочь. От одного-единственного суицидника разрывается сердце.***
Верить не хотелось, была надежда на банальную ошибку седьмого отдела, но только – вот он, сидит на крыше, поджав под себя ноги, читает какую-то книгу, название которой Уилл не может рассмотреть. Уилл подавил смешок. Как же неотвратим рок событий. Вечернее небо невероятно высоко над ними, и несмотря на то, что крыша шестнадцатиэтажки ближе к нему, чем горячий асфальт, до него все еще нельзя дотянуться ни в каких мечтах. До заката еще неблизко, но прежде синяя гладь уже розовеет приближающимися сумерками. Город уже скоро утонет в них. Утонет так, как сейчас утопает в запахах цветущих яблонь и распускающейся сирени, цветет буйным цветом и готовит скорое лето – насыщенное теплом, зелеными травами, пряными ароматами и теплыми ласковыми волнами. Только все эти декорации – не для сегодняшнего героя. Несмотря на то, что трагедии сейчас не в моде, в трагедии Рональда Нокса Уилл сейчас сыграет главную роль. А выглядит мальчишка гораздо хуже, чем во время их прошлой встречи – светлые волосы давно не стрижены и торчат во все стороны, под глазами залегли тени – от недосыпа или слез, неведомо – и придали и без того нездорово-бледному цвету лица какое-то болезненное выражение; запястья исполосованы порезами, все тело кажется очень худым. Этому телу осталось от силы минут десять, если Уилл не вмешается сейчас, не выйдет из режима невидимости (разве это так сложно почему я этого не делаю) и не произнесет тех самых слов, которые помогли уже когда-то. Он, наверное, все еще может все отсрочить. Только второй раз говорить про то, что нужно открыть сердце миру и держать кулак сжатым, совсем не хотелось. Ему уже не стереть этого выражения вселенского отчаяния из его глаз. Рон откладывает книгу и встает, потягиваясь – выглядит совсем обычным школьником, который видит романтику в многоэтажках и чтении грустных книг. Уилл перевел взгляд на книгу – «Над пропастью во ржи», история Холдена Колфилда. Недочитанная до конца, которая, кажется, такой навсегда и останется. Рон смотрит вниз, склонившись над парапетом. Уильям думает, что сейчас – самое время появиться и произнести, что этот поступок глуп, что Рональду надо жить дальше. Что впереди, возможно, исправление нынешнего низкого положения в обществе, возобновление связи с родителями, успехи в издательстве. Что он найдет много верных друзей и встретит свою любовь, а потом будет гладить по голове своих детей. Что однажды его жизнь станет такой, что день попытки самоубийства покажется страшным сном, а герой его – некто из параллельного мира, совсем не похожий на него самого. Что он увидит те страны и города, о которых когда-то мечтал, пройдет по брусчатке улиц Праги, выпьет кофе из старбакса и сфотографирует закат с балкона с видом на море. Что он… Резкий порыв ветра еще больше треплет волосы Рона и чуть не сносит Уилла с ног; тот еще крепче сжимает секатор и внезапно осознает абсурдность того, что он хочет сделать. И дело даже не в том, что он пытается повлиять на чужой осознанный выбор. Просто он последний, кто может об этом говорить. Словно бы он не чувствовал на себе этого страха за каждую прожитую минуту, не опасался за свою жизнь, выходя на улицу. Словно бы не клал под подушку пистолет, опасаясь, что уже никогда не проснется. Словно бы это удушающее чувство, от которого в горле комья, в груди – невозможно быстрое сердцебиение, от которого трясутся руки, не знакомо ему. Словно бы не он чувствовал, как его сгрызает отчаяние, от которого некуда бежать. От которого хочется только взять и умереть. Знать, что никто не поддержит и не споет, потому что он слишком плох для того, чтобы общаться с людьми. Если кто-то и может отговаривать самоубийц, то только не Уилл, однозначно. Не Уилл, выстреливший в висок в надежде выйти из замкнутого круга нищеты, страха, неуверенности в завтрашнем дне и в себе самом. Вспомнилось все: холодный июнь тысяча девятьсот тридцать первого, невеста с длинными золотыми волосами, ушедшая после того, как его маленькая юридическая контора разорилась, обвинения в распространении паленого алкоголя, выселение с квартиры, два доллара на неделю, снующие по улицам бандиты и тикающие часы на руке, отмеряющие последние секунды. Мир был так хорош за секунду до выстрела. У Уилла не было ничего из того, что он мог пообещать Рону – ни семьи, ни друзей, ни счастья, ни долгих прожитых лет, ни смерти в теплой уютной постели, возле которой сидят дети и внуки. Не было и права судить, недооценивать, решать за кого-то, кроме себя. Все, что ему осталось – следить за жнецами, чтобы те не подбирали души, которых нет в списках, не ввязывались в бои с вампирами и демонами и следили за своими стажерами. И собирать души самоубийц, как бы он не ненавидел свою работу за это. Рон шагает за парапет навстречу закату. Последним, что проскочило в голове Уилла перед шагом Рона в пустоту, была молниеносная фраза: «самоубийцы больше всего на свете хотят жить, просто не знают, что делать с существованием, чтобы оно стало жизнью».