Я люблю тебя.

За окном раскинулся поздний вечер, сливаясь с рыжими мерцающими огнями. Уже стертая клавиатура на новеньком ноутбуке безустанно издает монотонные звуки. Время от времени по комнате раздается шуршание дряхлых листов с кучей писанины на них. Давно остывший кофе одиноко стоит на углу деревянного стола, отбивая свет настольной лампы, что обзавелся уже привычной желтизной. Мозги отказываются переваривать поступающую информацию, а тело ломит от усталости, но Чимин не прекращает работать, желая за ночь разобраться со всеми бумагами, дабы завтра иметь нормальный отдых в свой законный выходной день. Ладонь торопливо скользит по высветленным локонам, лениво их взъерошивая. На циферблате мигают нежеланные «двадцать три пятьдесят», а в уме лишь желания о скором сне. Шея звучно хрустит после легких движений головой, пока затекшее тело наслаждается приятной дрожью после смены длительной позы. Небольшой глоток остывшего напитка ласкает горло, пересохшее от недостатка влажности в теле и в самом воздухе, который витает в квартире. Хочется свежести. Парень неторопливо поднимается со стула, так же медленно шаркая в сторону окна. Поворот ручки, тихий щелчок — и вот дышать уже стало как-то легче. Легкие размеренно вздымаются, жадно поглощая воздух, наполненный летней ночной свежестью. Веки устало опускаются, а голова невольно опирается о вычищенное до блеска стекло. Устал. Хочется принять душ и поскорее скользнуть под одеяло, бегло погружаясь в царство Морфея. Мечтания прерывает тихая мелодия, звучащая где-то из-под стопки бумаг на столе. Чимин лениво перебирает босыми стопами по холодному паркету, заранее обвиняя все человечество в том, что ему, наверное, никогда не видать покоя. Нормального, человеческого, заслуженного покоя. На экране светится знакомое имя, и блондин понимает, какие его уже ждут новости, когда он возьмет трубку. Не в первый раз уже. И так предсказуемо. — Алло, — холодное и яростно кричащее: «оставьте меня уже в покое». — Привет, Мин, — хриплый голос друга по ту сторону трубки звучит так жалостливо, будто заранее просит тысячу извинений. — Опять? — и тяжелый усталый вздох. — Я понимаю, что ты очень вымотался, — тихий и слегка провинившийся тон, — но ты же сам прекрасно его знаешь. — Ладно, — блять. — Вышли мне адрес, я сейчас приеду. Чимину уже надоедливо привычно видеть опухшую пьяную мордашку, но на душе каждый раз мечутся двоякие чувства. Хочется убить этого паренька, потому что «мы как бы расстались», но в то же время забить на все и бросить на произвол эту родную тушку он просто не может. Каждый раз сердце гулко отдает в груди, ломая ребра изнутри. И не важно, что устал и вымотался за рабочий день как осел или есть дела поважнее. Потому что «поважнее», на самом деле, нет. И он мчится, несмотря ни на что, сломя голову, в указанное место, чтобы уложить пьяное тело на заднее сидение и привезти к себе в квартиру, ибо «ты же знаешь, родители его убьют, если увидят в таком состоянии». А он и не против забрать этого глупого крольчонка к себе домой, в свое убежище, потому что для него «все, что угодно». Черная кожанка, которая еще несколько месяцев назад имела в законных владельцах Пак Чимина, торопливо летит из податливых плеч, неряшливым комом падая на паркет. Мягкое тело, будто желе, размякает еще больше в крепких чиминовых руках, когда парень, тихо вздохнув, тянет его в ванную и мысленно примечает, что «блять, исхудал, идиот». — Чонгук, — твердо и серьезно звучит с пухлых уст, пока широкие ладони пытаются достучаться до улетевшего вдаль юношеского сознания. А в ответ лишь ленивое мычание и еле слышное посапывание. — Чонгук, тебе нужно очистить желудок, — обеспокоено, со скрытым заботливым теплом. Бездыханное тело притулилось вспотевшей спиной к стеклянной дверце душевой кабинки и через силу подает слабо заметные признаки жизни. Чимину ничего больше не остается, как самому выполнять самые сложные задачи, потому он быстро подхватывает мальчишку под руки и двигает ближе к унитазу. Заранее сует под кран небольшое махровое полотенце и набирает стакан воды. — П-плохо, — хриплое, больше похожее на шепот из рваного жуткими иголками горла. И блондин быстро подлетает, падает на колени рядом с «этим несносным ребенком», аккуратно поднимая голову за шоколадные пряди. — Открывай рот, — осторожно держит обессилено свисающую голову, а в ответ ничего. — Черт, Чонгук, ты можешь сам хотя бы открыть рот? — немного раздраженно. И помогает, потому как юноша неторопливо шевелит губами в попытках открыть пересохший рот. Чимин времени зря не теряет, сразу же просовывая в ротовую полость два пальца и слегка надавливая на корень языка. Долго ждать не приходится и остатки недавно выпитого алкоголя рвутся наружу, едва блондин успевает убрать руку. Парень под широкой ладонью болезненно сгибается в три погибели, позволяя хилым стонам срываться с тонких губ. Рваное дыхание и откашливания вызывают все больше сожаления у Пака, и тот успокаивающе поглаживает влажную спину, к которой прилипла светлая футболка, тоже «его». Вновь ярый порыв «чего-то» льнет из глотки, и юноша торопливо тянется к своему «новому другу», болезненно откашливая кисловатую жидкость со рта. — М-мне плохо, — так умоляюще и устало тянет дрожащий и измотанный младший, прижимаясь к широкой груди блондина. — Я знаю, малыш, но надо еще, — нежно шепчет куда-то в ухо и аккуратно поглаживает трясущиеся плечи. — Давай еще разок? — Не могу… Мне больно, — и чуть не хнычет, пошмыгивая покрасневшим носом. — Попробуй еще разок, ладно? — длинные пальцы ласкают побледневшие скулы, а глаза умоляюще вцепляются в кожу. — Всего лишь разок, а потом я тебя поцелую, договорились? Чон ничего не отвечает, просто неохотно тянется к унитазу, готовясь вытерпеть еще одну порцию неприятной боли. И терпит, невыносимо дрожа и задыхаясь от нестерпимого кашля, но терпит, а затем облегченно прижимается ближе, ибо выдохся совсем. Старший же вытирает лицо махровым полотенцем от накатившейся испарины и протягивает стакан с тихим: «прополосни рот, станет лучше». Тот сначала мычит и отрицательно мотает головой, чтобы в конце концов сдаться под обеспокоенным натиском. — Умница, — Пак довольно улыбается, когда Чонгук тихо сплевывает очередную порцию воды, потому что «слушается». Спокойно отставляет полупустой стакан и тянется горячими пальцами к бледному лицу. — Не надо, — недовольно бурчит младший и легонько отстраняется, ловя на себе непонимающий взгляд. — Я грязный, — смущенно добавляет. Но Чимину все равно, и он быстро льнет к губам, на которых взблескивали оставшиеся капли воды, вовлекая в требовательный, но такой нежный поцелуй. И, кажется, тело под его ладонями расплавляется с бешеной скоростью, растекаясь по прохладному паркету безобразной лужицей. И ему это нравится, потому что «все еще реагирует как раньше». Старший не скрывает радости и лыбится прямо в губы напротив, ловя своими приглушенный стон. — Тебя нужно искупать, — хрипло, не столько Чонгуку, а сколько самому себе шепчет и бережно подхватывает замерзшее тельце, дабы одарить его своей заботой. Темные шторы слабо пропускают ранние солнечные лучи в спальню, где слышится размеренное сопение. Белые простыни обнимают выделяющиеся мускулы на теле, отдавая ему все свое тепло, а затем тихонько шуршат в результате ленивых движений. Чонгук нехотя разлепляет тяжелые веки и беззвучно стонет, ощутив неприятную сухость во рту. Сонные глаза сразу же цепляются за стакан «такой сейчас нужной» воды и несколько таблеток рядом. Парень торопливо тянется к тумбочке, жмуря глаза от головной боли, что так ощутимо дает о себе знать. «Пора завязывать» — эхом проносится в голове, когда после быстрых размышлений все сводится к тому, что плюсов после вечерних похождений слишком мало, точнее, их почти нет. Ну, почти. Если учесть, что сейчас Чон сидит на мягкой постели в хорошо знакомой ему комнате, в нос бьет легкий аромат лаванды и мяты, а в виски — яростное осознание «я у него дома». Он быстро спрыгивает с кровати, беззвучно направляясь на поиски того, за кем так долго скучал. Торопливо проходит мимо ванной (о ночных событиях в которой он нисколечки не помнит) и кухни, где никого не было кроме пустоты, и заворачивает в гостиную, сразу же на пороге зависая. Светлая макушка умостилась на листах, которые хаотично красовались на столе, а широкие ладони вяло свисают на обтянутых серыми спортивками коленях. Лампочка, отдавая едкой желтизной, по-прежнему освещала деревянную поверхность и потухший ноутбук на ней. Из открытого окна веяло летней духотой, потому Чон бегло направился его закрыть, пытаясь как можно меньше издавать громких звуков. Еле заметный щелчок, и за столом слышится движение. Парень быстро оборачивается и наблюдает за усталым телом, которое сонно подхватило телефон и лениво понеслось в сторону коридора. Чонгуку слегка обидно от того, что ему никто внимания не уделил, потому торопливо бросает слегка обиженное: «Доброе утро». — Доброе, — спустя минуту слышится в ответ от застывшего тела. — Я хотел сказать спасибо за то, что забрал меня вчера и… — Я пиздец как устал и хочу спать, так что давай поговорим потом, — грубо перебивает и упирается холодным взглядом в кожу. От этого как-то слишком больно в груди и все сжимается от обиды, ибо «тебе важнее кровать, чем я». И, кажется, Чонгук об этом не только думает, а произносит вслух, потому что темные глаза стают еще безумней. — Да как ты смеешь такое говорить вообще? — раздраженный голос звучит еще громче, а лицо блондина открыто выражает презрительность. — Я, блять, устал от работы и хочу получить свой заслуженный отдых! — Ну да, тебе же всегда была важнее работа и все остальное, в отличие от меня, — голос Чонгука тоже срывается на крик, и, чудится, в комнате температура поднялась градусов так на двадцать. — Ты хоть понимаешь, что ты несешь? — Чимин устало потирает переносицу, не собираясь сбавлять обороты. — Да ты хоть когда-нибудь проявлял ко мне понимание? Думаешь, сука, только о себе! — и ладонь грубо сталкивается со стеной, одаривая комнату приглушенным стуком. — Что? Это я-то? — голос срывается на писк. — Да, ты! — орет так громко, что, кажется, стены содрогаются и соседям несладко придется. — Блять, ты! Если бы мне была важнее «работа и все остальное», то я бы не летел на всех парах за тобой в другой конец города лишь потому, что, видите ли, наш ребеночек напился до усрачки, снова, в миллионный раз. И не торчал с тобой возле унитаза полночи, тыкая свои пальцы в твой пьяный рот, лишь бы тебе стало легче, а потом еще полночи купал тебя от пота и рвоты, переодевал в чистую одежду и укладывал как младенца. Нет, сука, я делал все это только потому, что эти бумаги мне важнее и меня волнуют только они, блять! — взмах ладони и на пол летят помятые листы с кучей писанины на них. К Чонгуку осознание приходит молниеносно, и он мысленно бьет себя ладонью, нет, чем-то покрепче, в лицо, опуская стыдливо глаза. — Как же заебало, — хрипит Пак протяжно, и это еще сильнее ударяет в голову Чонгука, наполненную больше половины тупой бесполезной жидкостью, чем мозгами, и заводит бешеный мотор по новому кругу. — Заебало, говоришь? — так придирчиво и совсем неуместно. — Тогда зачем возишься со мной? Тупым надоедливым ребенком, который напивается каждую пятницу (лишь бы побыть с тобой опять)? — и в сердце больше мальчишеской обиды, чем злости, потому глаза потихоньку становятся влажными. — Да потому, что люблю тебя, идиота кусок, — кричит не для того, чтобы весь мир услышал, а всего лишь он. — Люблю такого несносного ребенка, который вечно ноет от недостатка любви и обвиняет меня в чем-то из своих выдуманных историй. А я лишь люблю тебя, понимаешь? И хочу только обычной любви взамен и хоть капельку понимания. Они оба обессилены от этого тяжелого, но давно нужного разговора. Чонгук падает на колени, пряча в дрожащих ладонях покрасневшее от нахлынувших слез лицо и подавляя громкие всхлипы, ибо нельзя показаться таким слабым в любимых глазах. И юноша совсем не понимает, что Чимину только то и нужно, лицезреть на хрупкого мальчишку, чтобы самому его защищать и оберегать от окружающих бед. Но он все же видит. Видит за подкачанными мускулами и проколотыми ушами того маленького хрупкого и чувствительного малыша, схожего на крольчонка. И сердце кровью обливается, потому как Чимин прекрасно понимает, что и сам от части виноват во всей этой каше. Он торопливо валится на колени рядом со своим «сокровищем» и прижимает его крепко и бережно, оставляя робкие поцелуи на шоколадных прядях. Чонгука ничего уже не удерживает, и он валится всем весом на широкую теплую грудь старшего, заполняя гостиную громкими всхлипами и сбитым дыханием. Ему стыдно и обидно за собственную глупость и идиотскую ревность к работе, ибо не замечал — Чимин старается лишь для него, чтобы водить в дорогущие рестораны, баловать изысканными сладостями, от которых Чон просто без ума, дарить мелкие побрякушки и принадлежности к любимой чонгуковой камере. — Прости, — тихое и стыдливое, сразу же теряется в где-то в широкой груди. — Прости меня, хен. Я такой глупый. Я ведь правда люблю тебя, очень сильно люблю, — и рыдает еще громче, не сдерживаясь, потому что перед ним не нужно, он поймет и не осудит. — Я знаю, малыш, знаю, — нежно поглаживает дрожащую спину, легонько усмехаясь. — Ты ведь простишь меня, хен? — горькие слезы скатываются с худых скул на помятую футболку, одаривая ее своей влажностью и соленостью. — Прости меня, хен, пожалуйста. Я ведь умру без тебя. — Прощу, малыш, не умирай только, — и как-то самому хочется кричать навзрыд, ибо невыносимо от этой безграничной любви в груди, приятно невыносимо. — Успокойся, или я сейчас тоже разрыдаюсь, — Чимин пытается развеселить, и вроде получается, ведь слышит тихий смешок между их тел.