Long live my feelings Blind and childish*
— Мы сможем исправить это, Ньют. Да, это точно, — произнеся это, Томас и сам удивился, как убедительно за эти годы он научился лгать. Лгать себе и самому дорогому для него человеку в этом мёртвом мире. — За меня не волнуйся. Главное сейчас — Минхо. Мы очень нужны ему. И если есть хоть малейший шанс спасти его… мы это сделаем. Мы просто обязаны вытащить его оттуда, — Ньют замолчал на пару секунд, будто собираясь сказать всё остальное молящим взглядом проницательных карих глаз, но потом всё же решил поставить точку: — Не важно, какой ценой. — Да, согласен. Еще несколько мгновений зрительного контакта, прежде, чем Ньют опустил глаза, одёргивая обратно рукав куртки, чтобы скрыть ужасные симптомы Вспышки от посторонних. Взгляд на небо. В попытке найти ответы на все вопросы, заданные немым укором безоблачной бездне? Отчаянная просьба о помощи в последней миссии? Или же простое желание сказать безмолвное «прощай» ясной небесной лазури? О, этот взгляд… Глаза. Только они и спасали Томаса, когда ему была смертельно необходима поддержка, когда всё катится к чертям, когда не помнишь прошлого и не веришь в существование будущего. Только эти глаза, которые теперь сами умоляют о спасении. Не за себя — за друга. Сейчас Томас как никогда чувствовал необходимость в том, чтобы стиснуть Ньюта в крепких объятиях и больше ни за что не отпускать, да хотя бы привычным жестом ободряюще потрепать по плечу. Что угодно, лишь бы дать блондину понять, насколько много он значит для Томаса. Но приходилось держать себя в руках, ведь Томас знал, что для Ньюта лучшим обезболивающем будет только отношение близких людей. Не как к безнадёжно больному, требующему нескончаемого присмотра, опеки и излишней ласки, а как к старому товарищу. Не то чтобы откровение Ньюта сильно шокировало Томаса. Вовсе нет. Он заметил перемены в нём намного раньше. Не мог не заметить. Просто не желал в это верить. Такая удобная позиция, за которую брюнет с лютой ненавистью внутренне ругал себя: легко можно опровергнуть то, чего ты не знаешь наверняка, и на какое-то время оттянуть неизбежное. Однако Ньют прав — это совершенно ничего не изменило бы. — Томми, — позвал Ньют, не отвлекаясь от созерцания неба. — Ммм? — интонация друга показалась Томасу совершенно не похожей на ту, что была пару минут назад. — Скажи, — теперь взгляд Ньюта вновь был прикован к заинтригованному Томасу, а привычной напряжённой складки между бровями как не бывало. — Ты когда-нибудь в своей жизни танцевал? — блондин довольно улыбался. — То есть… в каком смысле? — Томас вообще не был уверен, существует ли у того вопроса какое-то другое значение, но вдруг он ослышался? Не хотелось бы верить, что Ньют так быстро слетел с катушек. — Ну, знаешь, танцы. Музыка, движения, все дела, — выставить Томаса дурачком перед самим собой лёгким стёбом в планы Ньюта не входило, но и такой прекрасный шанс грех упустить. — Хмм, дай-ка подумать, — брюнет в свою очередь изо всех сил пытался подражать внезапно воскресшему настроению друга. — Гриверы в этом плане не очень сговорчивы, видите ли, я не в их вкусе. Потом уже Галли сам несколько раз пытался уломать меня на медляк, но тут уже я заупрямился. По выражению лица Ньюта было понятно, что именно такой ответ он ожидал услышать. Попытки Томаса пошутить были для него неким напоминанием о том, что в этом мире всё же осталось кое-что поистине прекрасное. — Хорошо, ну, а до Лабиринта? — Не знаю. Ничего такого при всём желании я не смог бы выудить из памяти, — Томаса снова в грудь ударила обида, ведь у него украли самое дорогое, что есть у каждого человека, — его воспоминания. Что-то, конечно, он смог себе вернуть, но разве этого достаточно? — А вот я знаю. На сто процентов уверен, что я танцевальный девственник, — наверное, последний раз Ньют улыбался так, когда презентовал Томасу напиток Галли. Брюнет даже не догадывался, как нелепо выглядел со стороны: уголки рта нервно вздёрнуты вверх, а в глазах напряжённое непонимание. Это не могло ускользнуть от чуткого друга. — Боже, Томми. Вид, будто горошек перца раскусил. Не от ошизения я тут демагогию о танцах развёл, не волнуйся. Блондин вмиг нацепил маску серьёзности и невозмутимости, поднимаясь на ноги. Затем парой нехитрых движений стряхнул пыль со штанов, церемонно склонился над Томасом, протягивая ему руку: — Молодой человек, не окажете ли честь потанцевать со мной? — Разве для танца не нужна музыка? — вопреки словам, Томас принял протянутую ему руку и неуклюже встал. — Сам ведь говорил, — его озадаченный вид сменился смирением, украшенным тихой улыбкой: мечта всего лишь обнять своё, родное материализовалась в более интересную форму. — А ты не слышишь? — Не отпуская ладони Томаса, Ньют сделал полшага к нему — теперь между их телами свободно места не оставалось. — Нет… — брюнет наивно прислушался, хотя знал, что собственные уши его редко обманывают. — И что я должен услышать? — Музыка в голове. Неужели не можешь заставить свои мысли петь? — Ньют говорил на полном серьёзе, будто добрая училка, восьмой раз объясняющая двоечнику элементарную тему. — Н-не уверен, — Томас всерьёз задумался о неизученных симптомах Вспышки, и нет ли среди них «музыки в голове». — Как же это работает? — Ты убийца романтики, Томми, — с приукрашенной досадой выдохнул блондин. — Закрой глаза.*[Rae Morris — «Grow»]
Томас послушался. Причём тут романтика, спрашивать как-то не хотелось. Только сейчас он мог признаться себе в том, что ему было приятно и смертельно необходимо хоть на минуту абстрагироваться от тревожных мыслей, планов по спасению кого-то, ненависти к несправедливому миру, даже от знойного полуденного солнца. Только сейчас, ощущая близость самого родного ему человека на этой выжженной солнцем земле. Человека, который всегда был на его стороне. Нет, Томас не может так просто взять и отпустить его, отдать жестокой судьбе на растерзание. Отпустить… Брюнет и не заметил, в какой момент его свободная рука так вольготно расположилась на талии партнёра. Он и не думал об этом, пока толстый слой одежды во главе с курткой не начал раздражать — мешает, рисует невыносимые сантиметры до желанного тела. О том, как рука Ньюта очутилась на его спине, Томас и подавно боялся задаваться вопросом. Медленно покачиваясь, словно лодка в безветренную погоду, каждый из них всецело отдавался чувствам. Это мгновение принадлежит лишь им двоим, пусть хоть весь мир захлебнётся в эпидемии и сойдёт с ума, но эти секунды казались даже ценнее, чем лекарство… если бы не факт, что для одного из них оно означало жизнь. Но сейчас это не важно. Сейчас они живут, возможно, в последний раз. И этот момент нельзя тревожить — он вспорхнёт, как сказочная птица, напуганная неосторожным восторженным вздохом наблюдателя. Томас не стал открывать глаза и тогда, когда Ньют положил голову ему на плечо. Положил — громко сказано. Скорее, небрежно уткнулся в него. Не часто он позволяет себе какого-либо рода слабости, и Томасу было приятно, что именно с ним блондин мог хотя бы на миг скинуть с себя маску непоколебимого героя. Теперь стало понятно, о какой музыке он говорил. Её создавали не ветер, не шелест листьев и даже не щебетание птиц. А только родное размеренное дыхание, тихий стук двух сердец в унисон, синхронное шарканье ног в ритме медленного танца и что-то ещё, настолько абстрактное, что невозможно описать словами. Казалось, что нет вокруг больше этого злого мира, есть только они, плывущие в обнимку на райский остров, где им предстоит прожить долгую и счастливую жизнь. Нет, Томас не спрашивал себя, почему ему так хорошо в объятиях парня, никогда не занимался самокопанием и прежде. Ему было достаточно знать, что этот парень никто иной, как Ньют. Оставшись без родного дома, без близких, без цели в жизни, он обрёл всё это вновь в глазах цвета горького шоколада, в пшеничных непослушных волосах и спасительной улыбке, что были рядом каждый день, сколько Томас вообще себя помнит, как бы иронично это не звучало в рамках злых «шуток» ПОРОКа. — Томми, — от неожиданного шёпота куда-то в плечо брюнету пришлось открыть глаза. — А знаешь, что ещё я никогда не делал? — солнечный взгляд из-под пушистых ресниц действовал, как крепкий алкоголь. Томас знал. Или думал, что знал. Но ни времени, ни желания сомневаться у него сейчас не было. — Теперь твоя очередь закрыть глаза, — слова вместо ответа, сказанные так тихо, что расслышать их не смогла бы ни одна живая душа, кроме их двоих. Мягко отстранив свободной рукой голову Ньюта от своего плеча, Томас ещё раз внимательно взглянул на его безмятежное лицо, будто ища в нём разрешения или протеста на то, что сейчас должно произойти. Но ничего такого, кроме послушно закрытых глаз, в выражении лица светловолосого прочесть было невозможно. Они уже не двигались под воображаемую музыку, но продолжали стоять, не разрывая прочного контакта рук и тел. Медленно, буквально крадучись, Томас приближался к неплотно сомкнутым губам Ньюта, словно фотограф, который боится спугнуть трусливого зверька. Затаённого дыхания почти не оставалось, когда их губы невесомо соприкоснулись. Не встретив каких-либо возражений, Томас смог наконец с облегчением выдохнуть, чем заставил Ньюта усмехнуться в поцелуй, который и без того был весьма неловким. После секундного милого замешательства блондин с ещё большим напором ответил на робкий первый шаг Томаса, развеяв остатки сомнений последнего. Если бы время сейчас измерялось в частоте ударов сердца, то их порыв нежной страсти длился целую вечность. На самом же деле — секунд десять, не больше. Оборвав поцелуй на первых попытка Томаса привлечь к действиям язык, Ньют тактично отстранился: — Дурак, — выдохнул он, чуть нахмурившись, — нас могут здесь увидеть… вообще, хватит тут расслабляться, ещё куча дел. Рука, которой он ещё сильнее сжал ладонь Томаса, явно сопротивлялась разумным словам, правда не долго… — Да, ты прав. «Здесь никого нет, дела подождут, весь мир подождёт!» — хотелось закричать. Но Ньют уже расцепил объятия и, опустив взгляд, направился к выходу с крыши. На полпути с грустной улыбкой он обернулся к застывшему на месте Томасу: — Я хотел сказать, что никогда не катался на аттракционах. Хочу прокатиться на американских горках, Томми, — подмигнув, добавил, — ты оказался находчивей. Ньют скрылся за дверью. «Знаешь, похоже, я тоже так и не сделаю кое-что в этой жизни… Я тебя…» — несказанные вслух важные слова тягучей болью застряли в горле, поцарапав душу.