Крыши

Это случилось четыре месяца назад. Тем утром они крупно поссорились и доезжали до офиса каждый своей дорогой. Тогда многие из их коллег умерли, даже не переступив порог центра. Непонятные выстрелы застали врасплох, вынудили напрячься и оглядеться. Пожар на верхних этажах штаба заставил немедленно развернуться и, не дожидаясь приказов, покинуть здание. Накахара считал, что тоже должен был умереть в тот день. Среди банды противников оказалось немало эсперов. Дазай понял это, когда на его глазах тело Огая разрубило пополам. Сердце билось как заведённое, в голове мелькали мысли о напарнике и его возможном местоположении. Осаму выбрался из штаба с чёрного хода и тут же заметил тяжело дышащего Одасаку, упёршего руки в колени. Неполноценный и рта раскрыть не успел, как услышал сиплое «Чуя-кун ещё там». Нет. Осаму подорвался с места и пустился обратно в горящее здание. Беспорядочно бегал глазами по сгоревшим заживо людям, разбитым стёклам и обломкам стен, перевёрнутой и догорающей мебели, а потом до ушей донёсся заливистый и звонкий смех — Чуя сражался с каким-то одарённым шпионом из вражеской шайки. Гравитационные дыры поглощали расползающийся всюду огонь, ломали первый этаж, с треском рушился потолок, в полу появились огромные провалы, и стал виден подвал — оружейный склад уже с воспламенившимися ящиками. Через несколько минут всё должно было взлететь на воздух. Чёрт возьми, он не успел. Видел, как красный шар отлетает в стену, сбивая своего хозяина с ног, стена падает, а потом… Посыпавшиеся мелкие крошки бетона царапали лицо, глаза слезились от ядовитого дыма, Дазай обжёг плечо, когда добирался до Чуи, судорожно протягивал руку вперед, пытаясь как можно быстрее до него дотянуться и остановить проклятую Порчу. Осаму рвано выдохнул, но тут же закашлялся, увидев ту кашу, в которую превратились ноги его напарника ниже колен. Блять. Слышались взрывы снизу. Времени совсем не осталось. Дазай оттаскивал бессознательного Накахару от упавшей стены, надрывно шептал его имя, умоляя не оставлять его, вымаливал прощение, торопливо поднимая раненое тело на руки. Одежда насквозь пропиталась чужой кровью. Неполноценный, пошатываясь, на дрожащих руках выносил рыжего эспера из офиса, не смея даже смотреть в сторону его ног, которых уже не было. Он встретился с перепуганной Озаки, заметил, как Хигучи прикрывает рот рукой, а рядом стоящий Акутагава просто отворачивается. Дазай не мог думать, пока они ждали неотложку; был не в силах отвести взгляд от неестественно белого лица своего партнёра. Он не мог представить, что всё закончится именно так, что последней в их жизни встречей окажется какая-то блядская ссора. Скорая тоже не успела. Осаму материл их до тех пор, пока трое в белых халатах не скрылись за дверями операционной. Чуя мог умереть от потери крови. Вывихнуто левое плечо, сломаны пара рёбер, сотрясение мозга и… После взрыва Накахара пролежал в реанимации восемь суток. Осаму безвылазно торчал в отделении, спал на серых и металлических холодных креслах, пил несладкий кофе из автоматов, метался от кабинета главврача до хирургов, постоянно спрашивая о состоянии своего напарника, и всё время слышал в ответ только одно.

«Стабильно».

Первое, что увидел Накахара после пробуждения — лицо своего любовника, бледное и осунувшееся; карие глаза слезились, а губы искривлялись в нервной улыбке; волосы жутко растрёпаны, а правая часть головы больше не замотана бинтами. — С возвращением, Чуя. Сам Чуя тогда ещё плохо соображал, мозг не хотел шевелиться и думать, всё плыло — будто приход словил — и размывалось, он еле мог сделать нормальный вдох — где-то с левой стороны кололо и словно мешалось. Он инстинктивно дёрнул рукой — мгновенная боль, задел капельницу. Ему показалось, что он не чувствует ног, но эспер сослался на обычное онемение. На следующий день ему стало хуже. Чуя собственноручно избавился от бесполезного катетера, оторвал из своего носа мешающиеся трубки и вырвал капельницу из вены. Голова закружилась, когда он попытался свесить ноги с кушетки и встать. Осаму тогда только зашёл в палату с принесённым белым пакетиком какой-то вредной еды, — секунда, — Накахара уже подхвачен под руки и уложен обратно. Последующие дни Чуя безжизненно смотрел в белый потрескавшийся потолок. Ему не нужно было объяснять, что произошло, — понял сам. Понял, но не осознал. В палату эспера перевели спустя неделю — Дазай сам носил его на руках, не позволяя пихать напарника в отвратительную железную коляску, сам кормил с ложки и купал в ужасном больничном душе. Он доплачивал отдельным медсёстрам за дополнительный уход, за невинные глазки перед дежурными врачами, когда Дазай оставался в палате на ночь, и за пристальное внимание к рыжему парню — ему всего лишь девятнадцать, — когда Осаму уезжал из больницы и наведывался в офис. Он занял место Огая, и приходилось вертеться с бумагами, носиться с чёртовыми отчётами и копошиться в центре порой допоздна. Дазай впервые так суетился и переживал, и как только находилась свободная минута, сразу звонил напарнику. В ответ из трубки доносились только скромные «угу» или совсем тихие «да». Чуя почти ни с кем не разговаривал, отчуждённо смотрел в окно в зале отдыха, когда молоденькие медсестрички катали его по этажу. Для него теперь всё серое и бессмысленное. Он ничего не хотел, делал что-то только потому, что так было надо. Рыжий больше не огрызался на своего напарника, не шутил, не отвешивал подзатыльники и не ругался семиэтажным матом. Когда ему хотелось курить, он приподнимался на локтях на больничной койке и немо дёргал Осаму за рукав его рубашки, намекая достать пачку сигарет и зажигалку и постоять на стрёме у входа в палату, пока рыжий немного покурит. Он всё просил молча, без слов, мотал головой, еле слышно мыкая, или показывал куда-то пальцем. Иногда, стоя Дазай перед ним, Чуя вытягивал руки вверх, и кивал в сторону — хочет посмотреть на ночной город, а значит нужно поднять его и подойти к окну. Если с ним ночевал Дазай, рыжий всегда крепко его обнимал и с трудом сдерживал ком в горле, сильно цепляясь тонкими пальцами за чужую рубашку и не имея ни малейшего представления о том, как жить дальше. А если Осаму рядом не было, больничная подушка насквозь пропитывалась слезами. У него горели щёки, будто его третий день лихорадило, плечи судорожно дрожали, а кулаки стирали хрустальные дорожки с лица и размазывали их по скулам. Он не хотел, чтобы Дазай видел эти слёзы. Чуя изо всех сил старался не подвести его, хотя каждый раз при встрече с губ так и норовило слететь беспомощное «зачем ты спас меня тогда?». К нему пытались привести психолога, но всё безуспешно, — Чуя никого не был намерен видеть рядом с собой, кроме Осаму. Никому не позволял притронуться к себе, кроме Осаму. Он не общался с коллегами, не видел их, только выслушивал по телефону, как же они ему соболезнуют. Блять. Его не нужно жалеть, его нужно было оставить там, среди обломков. Накахара твёрдо шёл на поправку, когда всеми силами этого не желал. Он не знал, что будет делать дальше. Гравитация, конечно, здорово помогала, но этого было недостаточно. Чуя снова хотел ходить, прыгать и бегать. Но это было невозможно. Выписали его спустя полтора месяца. Когда Дазай занёс Накахару в его квартиру, рыжий чуть не расплакался — так соскучился по своей мягкой кровати и запаху домашнего свежесваренного кофе по утрам. Осаму всё ещё не отходил от него, по-прежнему носил на забинтованных руках и, заботливо целуя в бледный лоб, выпускал из них. Когда Чуя оказался в родной обители, он стал плакать практически каждый день. Он не мог нормально смотреть на эти обрубки, которые у него остались после взрыва. Рыжий с отвращением бил себя по бёдрам, ругался и проклинал всё, на чём стоит белый свет. Он больше никогда не почувствует твёрдую землю под ногами или приятную и мокрую от росы траву, не сможет ощутить набегающие на песок холодные и пенистые волны, не сможет полноценно потянуться утром, будучи в постели, не насладится тем приятным покалыванием мышц после секса с Дазаем, не сможет закинуть ноги ему на поясницу, когда тот будет входить в него, не сможет… Чуя спокойно позволял Осаму брать себя, желая хоть как-то абстрагироваться от оледенелой окружающей действительности. Он чувствовал мокрые и горячие поцелуи на внутренних сторонах своих бёдер, концы которых теперь всегда туго замотаны бинтами, и тихо всхлипывал, отворачивая лицо в скомканную подушку, лишь бы партнёр не видел эти солёные дорожки, пока будет долго и бережно его растягивать. После таких вечеров Дазай, целуя Накахару в щёку, молча покидал квартиру любовника, а Чуя просто оставался лежать на измятых и испачканных простынях, застывшим взглядом смотря в потолок, на котором отдавались блики проезжающих мимо многоэтажки машин. Дазай всё видел в голубых и мёртвых блюдцах, застеленных слезами. Накахара надеялся, что скроет свою апатию за привычной улыбкой и наигранным смехом. Но маски из них двоих всегда носил Осаму, никак не Чуя. Рыжий не выходил на улицу, больше не пытался снова адаптироваться к жизни, пламя в его груди погасло, остался один лишь пепел. Он добросовестно что-то делал только когда в поле зрения был Осаму. Сердце невыносимо болело, стоило заметить, как Дазай старается растолкать или развеселить безмолвного Накахару, уже не пытающегося подыграть, чтобы поднять бинтованному настроение. Неполноценного не было, — парень забывал поесть, выпить таблетки, назначенные на время реабилитации, ему не хотелось курить или делать хоть какую-нибудь пассивную зарядку. Ну и плевать. Узнав об этом, Дазай не выдержал и хлопнул входной дверью. Не было больно, когда Чуя потерял контроль и с силой упал на свои оставшиеся части ног. На несколько минут всё противно закружилось, и Накахара потерялся в пространстве, хватаясь за голову, оттягивая руками волосы, разбивая в кровь кулаки о ближайшую стену. Он с безумными криками полз из спальни до кухни, желая поскорее добраться хотя бы до простого кухонного ножа, но нет. Снова загремела входная дверь, его резко подняли на руки и вернули на мягкое одеяло. Чуя в который раз плакал и цеплялся за пиджак своего любовника, умоляя отпустить его навсегда. Но Дазай грубо стиснул его в объятиях и пообещал, что сделает того счастливым. Накахара тогда, всхлипывая и опуская руки от безнадёги, просто кивнул, утыкаясь в забинтованную грудь, и тоже дал своему напарнику обещание.

Он не начнёт с чистого листа, но продолжит другим почерком.

Прошло три месяца. Не сказать, что что-то изменилось за такой короткий срок, но голубые глаза, теперь по-иному блестящие, говорили, что Накахаре явно лучше. Он снова стал ютиться у плиты — Дазай с прищуром наблюдал, как молча Чуя летает от холодильника до столешницы, потом к столу, ставит тарелки с приготовленным ужином, а после возвращается к духовке, где запекалось на тот момент мясо. Он принял эту чёртову железяку на колесах и прилежно гулял во дворе своего дома, потому что свежий воздух был уже просто необходим. Пытался получить, наконец, удовольствие от секса, проявляя инициативу и сам забираясь к Осаму на бёдра, хотя когда обрубки ног упирались в кровать было до чёртиков больно, и Чуя порой безвольно заваливался набок, жмурясь и морщась. Накахара не видел света, бродя в темноте и о неё же спотыкаясь, но он всё равно уверенно продвигался вперед, с желанием хоть как-то вернуться в социум. Рывками, пускай и совсем крохотными, он учился жить заново, хотя буквально пару месяцев назад думал, что жить ему уже незачем. Пищит лифт и выпускает из своей кабины двоих парней. Дазай гордо катит коляску, на которой сидит замотанный в плед Накахара и устало потирает переносицу. — Что ты удумал? — Увидишь. Они были в главном штабе, на последнем этаже офиса. Двести девяносто шесть метров. Дазай распахивает двери на крышу и везёт вперед своего напарника. В лицо сразу бьёт прекрасный и прохладный ночной воздух. Чуя с пару минут молчит, оглядываясь и подставляя лицо летнему вольному ветру, пока Осаму что-то там достаёт из взятого с собою рюкзака. Солнце давно село. По чёрному небу разбросаны звёзды, а мимо луны тянутся рваные длинные облака. Где-то внизу сигналят машины, и Чуя невольно поворачивает голову вбок. Взгляд цепляется за высокие железные перила, на которые он всегда любил запрыгивать, а после беспечно болтать ногами, наблюдая испачканный в розово-жёлтых красках закат. — Что у тебя там? — недовольно ворчит рыжеволосый, когда Неполноценный чем-то гремит позади него. Дазай улыбается уголком губ, — Накахара стал шевелиться и разговаривать как прежде совсем недавно, а это не могло не радовать. Осаму лишний раз не дёргал партнёра и не давил на него — понял, что сделал достаточно, чтобы дальше Чуя двигался сам. — Курить хочу, — буркнул Чуя, вытягивая руку из пледа и свешивая её с коляски. — Дай. — Сейчас иду, подожди секунду. Осаму расстелил на крыше толстый серый плед, поставил бутылку вина, откопанную в баре у Накахары, рядом придвинул пустую тарелку и ещё спрятанные в пакете какие-то закуски. Темноволосый, подойдя к коляске, шарит по карманам, потом передаёт рыжему сигарету и зажигалку, а после подхватывает парня на руки прямо в пледе и бредёт почти к самому краю крыши. Накахара, не заметив того, что там подготовил ему Дазай, положил локоть на ледяные прутья и начал затягиваться, стреляя глазами по автомобилям, сливающихся мерцающими линиями между собой на центральной магистрали, смотрел, как причудливо блестят рекламные стенды на безлюдной противоположной улице, как зелёные и синие неоновые вывески забавно потрескивают, отдавая искаженные тени на кирпичные стены жилых домов. Чёрт возьми, как же Чуя обожал ночную Йокогаму. Он был готов часами вот так просто сидеть и наблюдать за снующими туда-сюда машинами и прохожими. Эспер беспамятно и безвозвратно влюблён в эту атмосферу прекрасного блеска звёзд в тёмно-синем небе, в последние на этот день лучики заходящего солнца, в мигающие уличные фонари, в случайные вспышки мимо проносящихся иномарок, и в бинтованного придурка, который сейчас тянет глупую лыбу, не отрывая своего взгляда от заметно заалевших щёк своего напарника. — Я знал, что тебе понравится, — шепчет Осаму, утыкаясь носом любовнику в скулу. — Я ведь ничего не сказал. Чуя закидывает бычок за перила, и беспардонно ставит ладошку напарнику на лицо, чуть отталкивая от себя. — Но я вижу по твоим глазам, — булькает ему в руку Дазай, и Накахара спешит убрать её от греха подальше — лишь бы не облизал. — И что ты видишь? — цыкает Чуя и щурится, осматривая довольное лицо Осаму. — Что ты хочешь меня поцеловать, — ехидно тянет тот. Рыжий, хмыкая в ответ, тянет руку вверх, зарываясь пальцами в тёмные прядки на бинтованном затылке, и вынуждает Дазая наклонить голову. У Осаму губы сухие и обветренные, а у Чуи приятные и мягкие — целовать рыжего одно удовольствие. А целуются эсперы долго, чувственно, вовсе не мокро и вульгарно, как они делают это обычно, точнее, один из них — бинтованная шпала обожает изучать чужой рот вдоль и поперёк. Поцелуи нежные и ласковые Чуя любит, но он никогда не скажет об этом Осаму. Накахара уже начинает подмыкивать, когда Дазай отстраняется с пошлым причмокиванием. На какие-то доли секунд Неполноценный видит в голубых глазах прежний игривый запал, но это только на какие-то доли. Рыжий мафиози всё ещё тоскливый и подавленный, и только временами темноволосому удаётся хоть как-то растормошить своего любовника. Дазай аккуратно усаживает удивлённого Накахару на плед и достаёт из рюкзака бокалы. При виде бутылки любимого Чуей полусладкого у него совсем немного, но загораются глаза. Рыжий опирается левой рукой о крышу, а другой держит бокал и стукается им с бокалом партнёра. Они пьют в тишине, не произносят тостов, а стоило бы — Накахара с нетерпением ждёт, когда из-за рубежа приедут протезы, которые можно будет использовать только через год. Пока ещё очень рано, но эспер всё равно доволен покупкой. — Скажи, что они будут такими длинными, что я стану на голову выше тебя, — внезапно выдаёт Чуя, и Осаму прекрасно понимает на какую тему зашёл разговор. Темноволосый хихикает себе под нос, а рыжий чуть наклоняется вперед, сжимая одну руку в кулак. — Скажи! — Будут. Накахара посмеивается в ответ, и Дазай задерживает взгляд на его улыбке. Он ни разу не смеялся так искренне за последние четыре месяца. Накахара прикрывает веки и медленно выдыхает. Он давно не был на свежем воздухе, так давно не ощущал ветра в волосах, не чувствовал запах ночного города и безлюдных улиц. Он очень истосковался по ночным погоням и перестрелкам, по новым заданиям и тренировкам; окончательно расклеился, сломался тот стержень, который был всегда при нём в любой плачевной ситуации. Но ни одно из тех старых обстоятельств с этим несравнимо. — Помнишь, как мы бегали по крышам, когда нам было шестнадцать? — Помню. — Хочу, чтобы мы ещё раз так сделали, — тихонько произносит Чуя с замирающим в груди сердцем и чувствует, что на глаза опять наворачиваются слёзы. Дазай молчит, слабо улыбается и наслаждается таким спонтанным порывом Накахары поговорить, хоть и замечательно видит, что тому больно вспоминать о прошлом. — Обязательно, малыш. — Обещаешь? — нетерпеливо говорит Чуя, глянув на Осаму. — Обещаю.