Я муху кормлю огнеглазку, Я муху кормлю златокрылку. Несёт она смерть в огнистых глазах, Несёт она смерть в ворсинках своих золотых И в крыльях красивых. В зелёной бутылке её я кормлю; Не знает никто — ест ли она, Не знает никто — пьёт ли.
***
Утро всегда начинается одинаково. По крайней мере, за последние полгода я не сделала ни одного отклонения от той последовательности действий, которую запускает каждые сутки утренняя звезда. Так и сегодня. Я просыпаюсь от того, что стены дворца вибрируют. Это говорят большие деревянные барабаны с нашего центрального храма. Их голоса подхватывают маленькие барабанчики из каждого теокалли. В темноте я неохотно протираю глаза, встаю с циновки и иду умываться.***
Я еще слишком сонная, чтобы понимать, что происходит, но такое событие я упустить не могу: сегодня в паровой бане я видела саму Тлапалицкуишочцин, дочь вождя Экатепека и одну из двух законных жен уэй-тлатоани. У нее крутые бедра и красивая упругая грудь. Я лью воду на разогретые камни и краем глаза смотрю на нее. Она видела уэй-тлатоани голым. В каком-то смысле это значит, что она ближе к нему, чем жрецы и чиновники, которые не могут даже смотреть ему в глаза и должны непременно склонять голову, уставившись в пол, когда он входит в зал. Но на самом деле это ничего не значит. Может, она видела больше, чем остальные, но она не знает, что он за человек. Впрочем, этого никто не может узнать. Никто, кроме меня, Теякапан.***
Мое имя значит «перворожденная». Я старшая дочь в одной из знатных семей Теночтитлана. Когда в шестнадцатый раз на моей памяти пришли немонтеми, жизнь в городе замерла. Никто никуда не ходил, не работал, не говорил, не занимался любовью. Я лежала дома на циновке и смотрела в потолок, потому что не могла уснуть. Я еще не знала, что на следующий день моя жизнь изменится навсегда. В то утро мать вплела мне в волосы перья и ленты и накинула на плечи уипиль цвета ила с бисерной вышивкой. В дом пришли какие-то люди в сандалиях из кожи, а значит, люди знатные. Меня привели во дворец и оставили там в большом зале вместе с какими-то девочками и женщинами, которые были настолько заняты своими делами, что сначала даже не заметили моего появления. Разве что какая-то смешливая девочка ткнула в меня пальцем и сказала: – О, какие у тебя серьги! Должно быть, ты будешь новой Тлапалицкуишочцин! Так я стала наложницей уэй-тлатоани.***
Когда имеешь десять сотен наложниц, трудно помнить каждую по имени. Малинальшочитль, Кецальшочитль, Иолокшочитль – не все ли равно? Думаю, уэй-тлатоани не помнит даже их лиц, если он вообще смотрит на лицо. Это, если подумать, довольно смешно: когда я родилась, мне долго не могли подобрать имя, потому что это случилось в немонтеми, пустые дни. Эти дни несчастливые, и по гороскопу жрец не мог дать мне хорошее имя. Я не Малинальшочитль, травянистый цветок, и даже не перо – Иуитль. Просто «старшая дочь». Но теперь я равна с ними перед лицом гневливого господина. Жрец переживал напрасно. Да и ладно бы запомнить имя или лицо – думаю, даже переспать с каждой из наложниц хотя бы раз не так-то просто. Например, я в покоях уэй-тлатоани не была никогда.***
Все наложницы живут в специальном дворце – это массивное здание с двумя этажами и рисунками на стенах. Но не все наложницы равны. Среди них есть рабыни – их задача дважды в день печь маисовые лепешки, убираться в общих комнатах и сплетничать о других. Есть любовницы – они с утра до вечера моют свои длинные волосы и втирают в кожу кремы и благовония, потому что, говорят, уэй-тлатоани любит запах меда и какао. Есть умелицы, которые шьют и красят новые наряды для себя и подруг. Есть девочки, еще не привыкшие к жизни во дворце – они ходят по его запутанным коридорам, в той части, где это разрешено, конечно, знакомятся друг с другом и с непривычным укладом жизни. Словом, дело находится для каждой, и у каждой свой интерес. У меня тоже есть интерес. Его имя – Мотекусома Шокойоцин, уэй-тлакатекутли, уэй-тлатоани.***
Я думаю, боги дают каждому человеку свою судьбу и свой талант. Например, у моей матери был талант трещать не замолкая и выматывать мне нервы. У меня же талант совсем другой. Рабыня входит в комнату и почтительно кланяется мне. – Твой дядя просил передать тебе это, – говорит она. Я уже знаю, что в этом свертке, и мне остается только кивнуть и подождать, пока она выйдет и оставит меня одну. Перевоплощение занимает у меня пару минут. Я достаю из-под циновки осколок зеркала и собираю волосы в узел. Теперь меня не отличить от мальчишки-раба.***
Мой дядя Эцтли – человек с медной кожей. У него длинные волосы, которые он собирает в узел и закалывает большой заколкой с перьями кецаля. Говорят, он очень хорош собой, но ему не до женщин. Он подает большие надежды как полководец. Сам тлатоани выделяет его. Мы всегда были близки с дядей – это он придумывал все те шалости, за которые в детстве отец до крови колол мою руку шипом агавы. Дядя ничего не боится. Вообще-то, наверное, он довольно безрассудный человек, и руководство армией я бы ему не доверила. Но тлатоани виднее. Дядя подмигивает мне, когда я вхожу в зал. У меня в руках большое опахало из листьев пальмового дерева. Я подхожу к окну, в которое заглядывает палящее летнее солнце, и становлюсь за самой крайней циновкой. Сегодня я прислуживаю кое-кому очень знатному. Рядом со мной стоит молодой раб с очень важным лицом, и мне становится смешно от этого, но я стараюсь не подавать виду. В зал входит много людей, но впереди идут трое – сначала уэй-тлатоани, сам Мотекусома Шокойоцин, за ним тлатоани Тескоко – Несауальпилли, высокий человек с сухим лицом и строгими зелеными глазами, а следом за ним и тлатоани Тлакопана, Тотокиуацин, мужчина лет тридцати. Я опускаю глаза и рассматриваю свои босые ноги. Тотокиуацин садится на циновку рядом со мной. Пока выполняются все ритуалы, пока дымится кадильница и запах специй щекочет мне нос, в зале висит торжественная и в чем-то зловещая тишина. Я исподлобья смотрю в противоположный угол зала. На циновке под опахалом важного раба сидит, скрестив ноги, человек лет сорока или чуть старше, среднего роста и обыкновенной комплекции, черные волосы острижены длиной до плеч. В профиль он похож на хищную птицу, нос у него с горбинкой, лицо гладкое, а кожа светлее, чем у других, но в целом, если бы не вычурный убор из зеленых перьев кецаля и не плоские золотые серьги в ушах, его было бы не так легко отличить от простого масеуалли. Я ловлю себя на этой мысли. Да, он красив, но мало ли красивых? И все же этот человек – тлатоани мира, уэй-тлакатекутли, уэй-тлатоани, и когда правитель какой-нибудь Семпоалы или даже Тласкалы видит его, он кланяется, и целует землю, и говорит: «о, господин, мой господин, мой великий господин». Я впервые вижу его так близко.***
Несауальпилли говорит велеречиво, но сухо. Слушать его скучно. У него монотонный голос и лицо, изможденное постом – недаром его имя значит «постящийся принц». Он очень религиозен. Его прорицатели и маги считаются лучшими во всем мире. Несауальпилли недоволен позицией Мотекусомы относительно отношений с тласкаланцами. Он не хочет с ними воевать. Мотекусома, в свою очередь, недоволен самовольством Тескоко. Он говорит Несауальпилли идти войной на Тласкалу. Тотокиуацин же постоянно кивает словам Мотекусомы, соглашаясь с ним, раболепно смотрит ему в рот. Эцтли научил меня читать, и я знаю многое. Например, знаю, что Тлакопан полностью подчинен Теночтитлану, и лично Тотокиуацин просто марионетка Мотекусомы. Знаю, что Несауальпилли, сын великого Несауалькойотля, не склоняет головы перед уэй-тлатоани. Эти слова говорят между собой военачальники, а история записана на свитках аматля. Я читала эти свитки ночами, когда надо спать. Читать их – не дело наложниц. Я смотрю то на одного тлатоани, то на другого, как будто герои легенд или сами боги ожили у меня перед глазами. На самом деле это живые люди. Я ищу в себе благоговение и страх перед ними, но нахожу только любопытство. Мне хочется узнать, о чем они думают на самом деле, когда говорят свои заранее обдуманные речи. Что, например, в голове у Тотокиуацина? Он молод, а в глазах у него пусто. Чего он хочет и о чем он думает? Несауальпилли заканчивает говорить. Рабы вносят бокалы с какао на серебряном подносе. Терпкий запах какао наполняет помещение. Мотекусома пьет его медленно, он мрачен. Он готовит свой ответ Несауальпилли. Я буду слушать этот ответ, и я запомню каждое слово. Ради этого я здесь.***
У меня затекли ноги стоять на приеме, и когда вся знать покидает зал, я с облегчением падаю на циновку Тотокиуацина. Важный раб неодобрительно смотрит на меня, но мне все равно. Выйдя из зала, я сталкиваюсь с дядей. – Понравилось? – с улыбкой спрашивает он. – Налюбовалась на своего ненаглядного тлатоани? Я качаю головой. – Мне интересна политика, а не наш господин Мотекусома. – Знаю я, что тебе интересно, Теякапан, – он подмигивает мне еще раз и вкладывает что-то мне в руку, – держи. Это тебе на мой день рождения. Я благодарю дядю, хотя подмечаю, что он недостаточно почтителен. Уже переодевшись, в своей комнате, я разворачиваю подарок Эцтли. Это зеленое перо кецаля, и если я правильно догадываюсь, где он его достал, я почти уверена, что он наживет себе однажды большие проблемы.***
В помещениях наложниц всегда шумно и всегда приятно пахнет. Сегодня мне не хочется больше погружаться в политические дебри, и я шатаюсь по расписанным коридорам и вспоминаю утро. У меня нет подруг среди наложниц – многие из них слишком взрослы, и даже несмотря на это глупы, как ламы – интересы у них примитивны, разговоры пусты. Мне с ними скучно. А девушки моего возраста… С ними я как-то не научилась ладить. У меня не было сестер. Я рассматриваю рисунок, изображающий Сиуакоатль – женщину-змею. Рисунок этот новый, и профиль Сиуакоатль напоминает мне Тлапалицкуишочцин. – Эй, – я вздрагиваю от прикосновения чьей-то теплой руки, – Теякапан, так? Где ты была весь день? Я разворачиваюсь и вижу перед собой девочку – по-другому ее и не назвать, – маленького роста, с блестящими черными глазами и зелеными лентами в волосах. Она смотрит на меня с каким-то непонятным мне лукавством. – Откуда ты меня знаешь? – Ты не помнишь меня? – девочка поводит плечом, как будто отгоняя назойливую муху, – Мы с тобой знакомились как-то… Ну, раз ты не помнишь. Ненетль. Она протягивает мне руку, видимо, ожидая, что я ее пожму. Я повинуюсь ее инициативе. – Я еще твои серьги похвалила тогда. – Ага. Меня не покидает мысль о том, что ей что-то от меня нужно, но я не решаюсь спросить. – Ты следишь за мной? – Немного, – Ненетль смеется, обнажая кривые зубы, – ты странная, ни с кем не общаешься. Я таких люблю. Не хочешь дружить? Я думала, так знакомятся только пятилетние дети.***
Я сижу рядом с Ненетль на улице. Уже стемнело. Она печет тамале в банановых листьях, и они соблазнительно пахнут, особенно если учесть, что я весь день ничего не ела. – Так где ты пропадаешь так часто? – Ненетль деловито переворачивает кукурузные лепешки на каменной печи, – за природой наблюдаешь? Или еще за кем-то? Она хитро смотрит на меня, и мне понятен ее намек. – За природой. Вот сегодня почти поймала кецаля. – Да ну! Я достаю из складок одежды перо и показываю ей. – Слушай, мы с тобой друг друга понимаем с полуслова, – Ненетль скалит свои зубы, и я так и вижу смех в ее глазах, – ты извинишь мой интерес, Теякапан, но у меня есть к тебе вопрос… Личного характера. Я киваю, мол, задавай. – Скажи стоп. Маленькие ладошки Ненетль сложены в молитвенном жесте перед ее грудью, и она медленно разводит их в стороны, пока руки не оказываются раскинутыми, как крылья. – Чего?.. – непонимающе спрашиваю я. – Ладно, давай еще раз. Она повторяет свой странный жест, но я так и не понимаю, чего от меня ждут, и сижу с растерянным видом. Тамале готовы, я протягиваю руку и надкусываю горячую лепешку. – Ясно. Я тоже еще не была в покоях уэй-тлатоани, – улыбается Ненетль. Я поперхиваюсь тамале и краснею до кончиков ушей.***
Ночью мне снится странный сон. Я иду по джунглям, и под моими ногами влажная земля, в которой копошатся разные съедобные и ядовитые жуки и черви. Я раздвигаю лианы руками, теплый тропический дождь бьет меня по лицу, очевидно, я заблудилась. Я пытаюсь позвать на помощь, но у меня не выходит даже открыть рот. Я выхожу на поляну и вижу диковинного зверя: не то ламу, не то ягуара, не то змею. Зверь извивается в предсмертной агонии. Я подхожу к нему вплотную и достаю из его раны невиданную стрелу, толстую, с наконечником из неизвестного мне металла. Из раны вылетают синие мухи и жалят меня, и во сне я чувствую боль. Я рассказываю этот сон Эцтли, и он говорит, что мне нужно развеяться.***
Много народа соберется сегодня на улицах, чтобы почтить бога Тлалока. Люди надеются, что он пошлет дождь, чтобы их чинампы плодоносили. Будут принесены жертвы, правда, не такие кровавые, как обычно, и не столь масштабные, какими чествуют, например, Уицилопочтли. Это отличный повод развеяться. Я умываюсь и надеваю свою лучшую юбку и уипиль красного цвета, а в косу вплетаю зеленое перо кецаля. Я редко выхожу в город, но сегодня сидеть во дворце просто глупо. Я не могу пропустить ритуальную игру в тлачтли, ради которой сам Несауальпилли приехал из Тескоко. Я выхожу из дворца, и мне в лицо бьет яркий свет, от которого я щурюсь и прикрываю глаза тыльной стороной ладони. До игры еще есть время, и я решаю пройтись по рынку, который сегодня будет особенно разнообразен. Именно здесь, среди этих шумных и пестрых рядов, наложницы – ауианиме – покупают мази и кремы, которые втирают себе в кожу перед визитом к Мотекусоме. У меня никогда не было такой косметики. Я прохаживаюсь между рядами, стараясь не привлекать внимания. Торговцы бойко расхваливают свой товар, блестит на солнце золото, которое добывают на юге, и серебро мешикатль, нефрит, яркие накидки из перьев кецаля и белой птицы, название которой я не знаю. Цирюльники моют и обрезают волосы посетителей обсидиановыми ножами, дразняще пахнут специи и сочные плоды сапоты, тут же в лавочках наливают октли – пьянящий напиток из забродившего сока агавы, который главное пить осторожно, чтобы не потерять рассудок – за это наказывают и даже могут продать в рабство. Я рассматриваю лоток с зернами какао – они стоят, как золотые слитки. Эти черные зерна привезли откуда-то с юга, где живут неизвестные мешикатль народы. Для какого покупателя рассыпаны они здесь в таком изобилии? Даже просто перебирать ароматные какао-зерна в руках доставляет мне удовольствие. Из-за сладкого запаха вокруг них вьется много мошкары и москитов, и я еле успеваю от них отмахиваться. Пару раз меня все-таки жалят. – Теякапан! – я слышу голос Ненетль, она машет мне рукой издалека. Когда я подхожу к ней, чувствую тонкий запах лотоса и других цветов. Мы как раз в рядах с косметикой. Губы Ненетль измазаны медом – она на рынке с раннего утра. – Смотри, этот крем с соком тотолькуитлацапутль, очень полезный и вкусно пахнет. Не хочешь? – она смотрит на меня, как всегда, лукаво и с каким-то намеком. – Зачем он мне? – я сую палец в черепок с кремом и размазываю его по коже руки. – А то ты не знаешь, – Ненетль улыбается во весь рот, – а вообще, просто чтобы чувствовать себя женщиной. Знаешь, все эти штучки, чтобы ухаживать за собой, пчелиный воск, духи… Это приятно. – Ну знаешь, – я пожимаю плечами, – я и так не чувствую себя мужчиной. – А я куплю, – Ненетль достает из складок одежды какую-то золотую побрякушку и расплачивается с торговцем. Потом протягивает мне полный черепок крема – мол, дарю. Мне неудобно, я отказываюсь, но она продолжает совать мне его, пока я не соглашаюсь.***
Игра в тлачтли – совершенно законный способ увидеть великих владык вживую. Сегодня они решают между собой, чьи прорицатели лучше. Маги акольхуа предсказывают победу своему господину, но честно говоря, меня мало волнует, кто из двоих тлатоани больше раз закинет каучуковый мяч в кольцо. Это дело техники и немного удачи. Дело совсем в другом. Именно это и занимает меня в последнее время. Дело в том, что маги Несауальпилли – те самые, которых считают лучшими прорицателями в мире, – уже долгое время пророчат закат государству мешикатль. Видимо, в расчете на то, что народ акольхуа останется неприкосновенным, Несауальпилли спокоен, как старая змея. Его лицо и сейчас, перед игрой, ничего не выражает, хотя он не может не знать, к каким последствиям для Теночтитлана привели слова его пророков. Где Несауальпилли религиозен и скрупулезен в соблюдении поста, там иррационально, как-то исступленно суеверен Мотекусома. В последнее время уэй-тлатоани, говорят, мрачен, как грозовая туча, потому что настоящие тучи сгущаются над Теночтитланом. Ему снятся странные сны. Я редко вижу его выражение лица, но я знаю его голос и интонацию, с которой он рассказывает их своим жрецам и толкователям. А когда Мотекусомацин недоволен… Реки крови заливают ступени теокалли, и, говорят, вода в каналах города становится красной. Одного из моих братьев принесли в жертву в прошлом году – я видела, как его тело лежало у ступеней храма, уже без сердца. Потом труп куда-то забрали родители. На другой год его хотели отдать в кальмекак Мрачного Настроения, тот самый, где некогда учился сам уэй-тлакатекутли, но судьба распорядилась иначе. Мне не жаль – думаю, для брата большая честь послужить богам. А жрецом после кальмекак становиться довольно мерзко – я всегда боялась жрецов. Это люди в черном, всегда с раскрашенными лицами, проколотыми носами и языками. Говорят, чтобы боги были молодыми, жрецы каждый день насыщают их своей кровью. Как раз такой жрец в черном и дает сигнал начинать игру. Люди вокруг меня собрались самые разные, но в основном это воины и просто какие-то мужчины. Я стою в толпе и надеюсь, что меня не заметят. В передних рядах стоят военачальники и братья Мотекусомы, наверное, среди них и Эцтли. Люди толкаются, и я стараюсь не опрокинуть черепок с кремом Ненетль.***
Несауальпилли почти ровесник Мотекусоме, но выглядит значительно старше. Кожа у него темная, а глаза зеленые, как ил. Он играет в красном шлеме. Мотекусома – в синем. Несауальпилли нескладен, высок и худ. Он двигается как-то неуклюже и неловко. Тотокиуацин, тлатоани тепанеков, скалит зубы в переднем ряду – он поставил на победу Мотекусомы целое состояние. Мотекусома же двигается пружинисто, как ягуар, но лицо его напряжено. Пот тонкими струйками стекает по его светлой коже. С замиранием сердца толпа следит за игрой тлатоани. Пока преимущество явно на стороне Мотекусомы. Мяч за мячом он точными ударами отправляет в кольца, летая по полю, словно стрела. Никто и не удивляется, когда он выигрывает первую игру. Но играть полагается три раза, и я продолжаю смотреть. Следующую игру, по праву победителя, начинает Мотекусома. Изящным ударом он подбрасывает мяч вверх, и… За этот раунд больше не прикасается к нему. Несауальпилли забивает в кольцо несколько мячей подряд, а потом с одного удара отправляет мяч в главное, высокое кольцо на стене площадки, обеспечивая себе незамедлительную победу в этой игре. Я вижу, как Мотекусома одобрительно кивает головой, поздравляя тлатоани с таким успехом, но только издалека. Я уверена, что радость его неискренняя. Ведь прорицатели из Теночтитлана предсказывают победу ему, и если в третьей игре уэй-тлатоани не одержит этой победы, это будет значить, что и другие предсказания акольхуа вернее наших. От мыслей меня отвлекает громкий восторженный гул толпы, который в следующие же несколько мгновений сменяется на негодование. Я смотрю на площадку и не понимаю, что произошло, потому что лицо Несауальпилли по-прежнему ничего не выражает. Я толкаю в бок рядом стоящего мужчину. – Что случилось? – Э, да ты все проморгала, пигалица, – он удивленно поднимает брови, – господин из Тескоко забил еще один мяч в верхнее кольцо. Такое ведь бывает раз в Новый огонь. – Да только дерьмо все это, – отвечает ему голос откуда-то сзади, – Несауальпилли смухлевал. Он чародей. Ты видел, как он играет? – Да он похож на дохлую ламу! Гул народа вокруг оглушает меня, но я вижу, как где-то впереди брат Мотекусомы, наследник престола, господин Куитлауак, задыхаясь от гнева кричит: – Магия! Магия! Он использовал магию, чтобы победить! Дядя хватает меня за локоть и тащит вон из толпы, где, кажется, намечается потасовка. Я пытаюсь выяснить у него, какова настоящая реакция на это уэй-тлатоани, но тот только качает головой.***
Я давлюсь купленной мне Эцтли черной сапотой. Это уже третья. Я не могу прийти в себя после игры. Черный сок стекает по моему подбородку и заливает уипиль. – Иди-ка ты домой, Теякапан. – Ага, – киваю я, – а как же жертвоприношение Тлалоку сегодня вечером? Эцтли хмурится, и на лбу у него выступают морщины, совсем как у отца. Я впервые вижу его таким серьезным. – Лучше тебе не видеть сегодняшнее жертвоприношение, поверь мне на слово. Я возмущенно мотаю головой. – Ты меня знаешь, дядя. Я видела, как Атля принесли в жертву. Что еще может меня удивить? Я вижу, что Эцтли неприятно напоминание о племяннике, и жалею, что сказала это. Но он делает вид, что пропустил это мимо ушей. – Не женское это дело. Хотя ты все равно все сделаешь по-своему. Он хлопает меня по плечу и уходит. Я остаюсь одна посреди улиц Теночтитлана.***
Народа у теокалли отчего-то немного. Может, все напуганы теми несчастьями, которые сулит нам проигрыш уэй-тлатоани в тлачтли, а может просто устали. Мне не приходится толкаться в толпе, и я стою чуть ли не ближе всех к жертвенному алтарю. Шестеро жрецов в черном похожи на хищных птиц. Они склоняются над каменным алтарем, на котором лежит некрасивый щуплый юноша. Его руки безжизненно свисают вниз, как веревки – наверное, его окурили дурманом или опоили октли перед смертью. Главный жрец заносит над ним обсидиановый клинок и привычным движением вонзает его юноше в грудь. Тот кричит и дергается в предсмертной агонии. Жрецы держат его за руки и за ноги. Воздух наполняется запахом горячей крови. Люди молча смотрят на то, как черный жрец с проколотым носом возносит руки с еще бьющимся сердцем к небу – это нужно, чтобы Тлалок принял жертву. Меня мутит от запаха крови и жреческих благовоний – я стою слишком близко. Ритуал еще не завершен. Прежде чем сбросить труп вниз со ступеней, как сделали с моим братом, жрецы ножами медленно отрезают ему руки и ноги. Я не понимаю, зачем они это делают, пока над моим ухом кто-то не задается этим же вопросом. – Тлалок принял жертву. Теперь эта жертва дает им силу. Они съедят ее и получат эту силу, – говорит чей-то хриплый голос из-за моей спины, таким тоном, как будто это обычное дело. Я не смотрю на последующие жертвоприношения. Меня тошнит прямо на улице. Я возвращаюсь домой затемно и думаю: что это за люди, которые приходят смотреть на каждое жертвоприношение? Это особый тип людей, жестоких и бесчувственных, равнодушных зевак, а может они находят в этом какое-то извращенное удовольствие. Мне становится страшно жить с ними в одном городе. Когда я иду спать, встречаю Ненетль. Она смотрит на меня с отвращением. – Ходила смотреть на жертву, да? Это мерзко. – Это не мерзко. Это нужно, чтобы боги были благосклонны. Я не хочу говорить с ней о том, что я видела. Если уэй-тлатоани говорит приносить в жертву людей, значит так и нужно. Если употребление их в пищу даст ему силу, я готова сама лечь на алтарь.***
Я сижу на окне сбоку от зала, в котором совещается Совет четырех. Коридор устроен так, что это место оказывается как бы слепым пятном. Здесь меня никто не увидит, хотя и я не увижу никого. Но мне это и не нужно. Я знаю голоса всех четверых. Сейчас говорит тлилланкалки – хозяин Дома мрака, голос народа. Он рассказывает о плохих предзнаменованиях, которые видели жители разных городов. – Близ Семпоалы в течение двенадцати ночей видели на небесах неугасающий огонь. В Теночтитлане ночью женщина ходила во сне и говорила недобрые речи. У двух крестьянок одновременно родились дети о двух головах, которые потом исчезли странным образом. – Бредни масеуалли, – это говорит есуауакатль, представитель знатных людей, – при Тлакаэлеле тоже видели в небе огонь и пугали народ россказнями. А ребенок исчезнуть никуда не мог. Значит, его и не было. Но тлилланкалки не смущает такой ответ. Он продолжает свою речь. Я представляю, как он стоит, развернув лист бумаги аматль, и читает все эти удивительные факты таким голосом, как будто все это его страшно утомляет. Проливающий же кровь – есуауакатль – слушает его, вальяжно развалившись на циновке. Эта должность считается более почетной, хотя все эти люди – братья или племянники Мотекусомы или просто знатные, текутли. – В горах вокруг Теночтитлана земля сотряслась три раза кряду. В Цонмолько молния ударила в храм. В озере Тескоко вода вышла из берегов и разрушила близлежащие деревни. Что на это скажет господин есуауакатль? На время зал умолкает. Потом проливающий кровь отвечает. – Все эти события разбросаны во времени. О землетрясениях говорили еще пять лет назад. Тлилланкалки пытается запугать нас? К чему? Не по наущению ли Тласкалы? Голос его то поднимается, то опускается, как будто бы он не политик, а лицедей в уличном представлении. – Такие предположения ставят под сомнение рассудок уэй-тлатоани, который доверяет мне эту должность, – сухо парирует тлилланкалки, – эта череда совпадений не может не пугать, особенно в связи с последним сном нашего господина. – Сны пусть толкуют жрецы, – подает голос тлакочкалкатль, глава Дома дротиков, – меня более волнует позиция господина Тескоко по поводу отношений с Тласкалой. Есуауакатль усмехается: – А вот за это уже в ответе наш тлакатекатль, господин Куитлауак, местонахождение которого сейчас является для нас загадкой. Я слышу шаги, гулом отдающиеся по стенам коридора. Кто-то идет сюда. Я подбираю под себя ноги и глубже вжимаюсь в стену. Это Тлильпотонкуи, сиуакоатль, главный советник Мотекусомы – человек педантичный и строгий. – Почему вас трое, Совет четырех? Уэй-тлатоани хочет видеть у себя тлакатекатля не позднее чем через час. – Господин Куитлауак не соизволил явиться на совет. Предчувствуя поиски Куитлауака, я соскальзываю с окна и тихо покидаю дворец Ашаякатля, в котором проходит совещание.***
Я иду по направлению ко дворцу ауианиме и думаю о том, какими разными могут вырасти люди в одной семье. Например, уэй-тлатоани и его младший брат Куитлауак. Единственное, что их объединяет – это вспыльчивый нрав. В остальном же неясно, как они могли учиться в одном и том же кальмекак. Куитлауак несдержан и несерьезен еще более, чем мой дядя Эцтли. А еще, говорят, он большой сластолюбец, в отличие от своего аскетичного брата. Страшно представить, что будет с мешикатль, когда тлатоани станет Куитлауак, человек, который не явился на Совет четырех в первый же месяц после своего избрания на должность тлакатекатля. Подходя к своей комнате, я слышу голос Ненетль. Она говорит тихо и вкрадчиво, как будто опасаясь чего-то. – Любимый, тебе не пора ли идти?.. Я перегибаюсь через проем окна и незаметно свешиваюсь вниз. С Ненетль мы не разговаривали со дня жертвоприношения, и мне хочется видеть, чем она занимается в моей комнате. Каково же мое удивление, когда я вижу лицо ее собеседника! – Поверь, Ненетль, я способен сам рассудить, когда мне будет пора, – мягко улыбается Куитлауак, – уж не выгоняешь ли ты меня? – Что ты, – она игриво прикладывает палец к его губам, – ты же знаешь, как я скучаю по тебе. Ты все время занят своими… Этими… Я не могу не заметить, что в профиль Куитлауак похож на своего брата, у него такой же нос с горбинкой и такие же коротко обрезанные волосы, разве что фигура у него более здоровая – это потому, что его цветочные войны еще впереди. – Я теперь тлакатекатль, – он насмешливо хмурит брови, – видела бы ты лицо Тлильпотонкуи, когда меня назначили на эту должность. Все думал, сможет обойти меня. Теперь жди только, я стану тлатоани, а ты – моей женой. Ненетль обнимает его за плечи и целует в шею. – Разве ты не желаешь долгих лет жизни своему возлюбленному брату Мотекусомацину? Куитлауак укладывает Ненетль к себе на грудь. Они оба раздеты почти догола, и мне неловко на них смотреть, особенно на то, как они целуются и обнимают друг друга. Куитлауак – тлатоани Истапалапана, и как и все тлатоани, а более всего – как брат нашего величайшего господина, окутан для меня некоторым ореолом божественности даже несмотря на его характер. – Желаю ему и его детям здоровья и процветания, – руки тлакатекатля скользят по худенькой фигурке Ненетль, спускаются ниже пояса, – но, между нами говоря, братец совсем свихнулся с этими предзнаменованиями. Еще и Тлильпотонкуи с Советом пугают его всякими россказнями. Слышала про рыбака и цаплю? – Нет, – Ненетль блаженно закатывает глаза и гладит грудь Куитлауака своей маленькой ручкой, – и знаешь, мне, честно говоря, совершенно все равно. Их губы сливаются в долгом поцелуе, а то, что они делают дальше, мне неприятно и неловко видеть. Могу только сказать, что Ненетль очень изящна, когда проделывает все это, и, наверное, от нее пахнет чудным кремом с соком тотолькуитлацапутль. И еще почему-то я ловлю себя на мысли, что живот уэй-тлатоани выглядит гораздо привлекательнее, чем мускулы его брата.***
Когда Куитлауак уходит, а Ненетль натягивает на себя помятый уипиль, я с демонстративным шлепком спрыгиваю с окна на пол. – Уютная комната, правда? Ненетль вздрагивает и оборачивается ко мне. – А?.. – Говорю, уютная комната. Хотела тебе сказать, ты заходи почаще. Чувствуй себя как дома. Ненетль растерянно улыбается, краснеет, заправляет волосы за ухо. – Послушай, не все могут запросто проникнуть в покои тлатоани. Я пожимаю плечами. – Я просто думала, мы больше не подруги. – Брось, – она растягивает улыбку до ушей и протягивает мне руку в знак примирения. Я жму ее маленькую ладонь во второй раз.***
Мы сидим во дворе и давимся холодной кукурузной кашей. – Теякапан, а ты что, все видела? – Что – все? – я смотрю в свою тарелку. – Понятно, – она смотрит на меня и вдруг заливается смехом. Я поднимаю на нее непонимающий взгляд. – Что смешного? – Ты ужасно милая. – Разве? Она утвердительно кивает головой и с набитым ртом продолжает: – Многим мужчинам нравятся девственницы, знаешь. Я молчу. – Ты можешь притворяться, сколько угодно, но ты же смотрела на нас. Значит, тебе интересно. Это же прекрасно. Только представь – ты и Мотекусомацин… Я отставляю от себя миску каши и встаю. Мне неприятно такое ее отношение к живому божеству. Куитлауак может кривляться, сколько угодно, но она не в праве говорить такие вещи. – Для тебя все сводится к этому, да?..***
Я подхожу к Эцтли в редкий момент, когда он не занят. – Расскажи мне про рыбака и цаплю. Эцтли удивленно разводит руками. – А ты разве не знаешь? – Если бы знала, разве бы я спросила? – я раздраженно поправляю косу. Мне неприятно, что это прошло мимо меня. Эцтли хлопает меня по плечу и смеется. – Да ты же у нас Тлакаэлель в юбке, всегда в курсе всего. Мне приходится подождать, пока он закончит зубоскалить. – Рыбак один выловил цаплю на озере Тескоко. У нее на голове хохолок в виде зеркала. Принес это зеркало нашему тлилланкалки, а тот не будь дурак – понес его самому Мотекусоме. Он посмотрел в это зеркало и сказал, будто видит там небеса и армию железных людей, которые скачут вроде как на оленях, – Эцтли приставляет к голове рога и завывает загробным голосом, – страшно? Я закатываю глаза. – А ты-то сам смотрел в это зеркало? – На что ты намекаешь? – дядя зажимает рот рукой и с наигранным испугом мотает головой, – Неужели уэй-тлатоани это… Привиделось?! Я вздыхаю. Чего еще можно было ждать от дядюшки Эцтли, как не этого. – Слушай, а где это зеркало сейчас? Только серьезно. Эцтли пожимает плечами. – Откуда мне знать? Может, в центральном храме, может, сам уэй-тлатоани забрал себе. Ты его не ищи. Займись лучше делом. – Да какие у меня могут быть дела, дядя… – Действительно. Война с Тласкалой еще не началась, Совет четырех был вчера, а Несауальпилли все еще в Тескоко. Бедной племяшке нечем заняться, – он треплет меня по волосам и смеется.***
– …И небеса разверзлись, как будто сам Черный Тескатлипока сошел с них, все было в огне, – Мотекусома сидит, закрыв лицо тыльной стороной ладони, – а по земле шли люди в железе, и многие иные, в вычурных одеждах, с невиданным оружием, всего числом более десяти шипилей. Жрецы в своих обыкновенных черных одеждах стоят перед ним полукругом, почтительно склонив головы, чтобы не смотреть ему в лицо. – Похожее я видел в зеркале, найденном рыбаком близ озера Тескоко на голове цапли, – уэй-тлатоани мрачен, говорит сквозь зубы. Который раз жрецы не могут дать ему ответа на его вопросы. После игры в тлачтли, похоже, он и вовсе потерял в них веру. – Третьего дня над Шочимилько видели комету, которая, очертив полукруг на небе, распалась на три части, – говорит главный жрец, – возможно, сон моего величайшего повелителя связан с этим чудом. Мотекусома отнимает руку от лица и с горькой насмешкой смотрит на жреца. – Не той ли же самой историей о трех падающих звездах вы пытались меня успокоить на прошлой неделе? Вы могли бы быть поизобретательнее в своих выдумках. Старый жрец открывает свой морщинистый рот, чтобы что-то сказать, но Мотекусомацин гневно смотрит на него, заставляя замолкнуть. – Почему бы вам, жрецам, не перестать слушать россказни масеуалли, которыми и без того пичкает меня тлилланкалки, и не начать заниматься своими прямыми обязанностями? – М-мой господин… – дрожащим голосом начинает жрец. Уэй-тлатоани топает ногой. – Вы должны говорить с богами и сообщать мне их ответы, а не собственные скучные измышления! Я прикажу принести вас в жертву и возьму на ваше место прорицателей Несауальпилли, которые хотя бы в предсказаниях погоды не ошибаются. Мотекусома встает со своего места и, оттолкнув жреца, подходит к окну. – Если сегодня же я не узнаю волю Уицилопочтли, ваши сердца на закате следующего дня послужат ему хорошим подарком. Жрецы, как мне кажется, боятся даже дышать. Он оборачивается и взгляд его падает на меня. Я крепче сжимаю опахало в руках и почему-то втягиваю живот. – Ты, мальчишка. Принеси мне зеркало, которое обнаружил рыбак. Посмотрим, что увидят в нем жрецы. Я нервно сглатываю, уставившись в пол. Мне некоторое время не верится, что уэй-тлатоани обращается ко мне, а когда я спохватываюсь, сам Тлильпотонкуи, сиуакоатль, выводит меня за локоть, больно вцепившись в него острыми ногтями. – Сегодня твой день, раб, – шипит он мне на ухо, – пойдешь в центральный теокалли, достанешь зеркало из золотого ларца. Попробуй только разбей его – и на закате разделишь участь с нашими лучшими прорицателями. Выходит, мне в любом случае выпадает большая честь.***
В храме пахнет специями и какими-то жреческими благовониями. Я чихаю, оглядываясь в поиске золотого ларца. Большая статуя Уицилопочтли недобро смотрит на меня пустыми глазами. Я почтительно склоняю голову, желая задобрить бога. – Я ненадолго. Я открываю ларец и дрожащими руками достаю осколок небольшого зеркальца, какие обыкновенно продают на рынке. На какое-то мгновение мне хочется закрыть глаза, чтобы сохранить его тайну. В глубине души я боюсь не увидеть там того, что видел уэй-тлатоани. Но в конце концов любопытство берет надо мной верх. Я заглядываю в зеркало и вижу в нем свое собственное лицо, искаженное благоговейным испугом. Никакого неба. Никаких железных людей. Я еще раз поднимаю глаза на Уицилопочтли, и меня вдруг как будто пронзает осознание своей посредственности. Кто я такая, чтобы думать, что увижу то, что видел сам величайший владыка Теночтитлана? Никто. Человек без имени и без лица. История не сохранит воспоминания обо мне. Отпечатки моих дрожащих пальцев сотрутся с этого осколка завтра же. Я кланяюсь божеству и осторожно спускаюсь по ступеням теокалли. На душе у меня скребут кошки. – Очень долго, – похожий на гиену Тлильпотонкуи опять вцепляется в мое плечо, – Мотекусомацин хочет, чтобы ты отдал ему это зеркало. Смотри, не касайся его своими грязными руками. Он подталкивает меня к уэй-тлатоани. Я протягиваю ему зеркало, по обыкновению уставившись в пол. – Даже от тебя больше пользы, чем от этих горе-прорицателей, – Мотекусома берет у меня зеркало, и на секунду я чувствую прикосновение его теплой руки. Остаток дня проходит для меня как в тумане. Вечером идет дождь, и я смотрю, как на вершине холма жрецы проводят обряд вокруг идола Уицилопочтли. Они протыкают себе уши, режут руки и срамные места. Вода стекает у меня по лицу и по спине, но я как будто не чувствую всего этого. У себя в голове я слышу голос уэй-тлатоани и чувствую тепло его кожи.***
Следующий день я провожу в ожидании. Мне интересно знать, что увидят в зеркале жрецы. С одной стороны, мне хочется верить, что Мотекусомацин доверяет толкование воли богов искусным магам. С другой – разве могут жрецы понять то, что понимает он? Разве им откроется то, что видит уэй-тлатоани? Ненетль кладет руку мне на плечо. – Слышала, что было? – она заговорщически округляет глаза, – Мотекусома сказал, что от раба больше пользы, чем от его жрецов. Я рисую пальцем узоры на пыли каменного подоконника. – Уэй-тлатоани обладает вспыльчивым нравом. – Он сказал, что казнит их, если они не увидят в нем будущее, которое он хочет там увидеть, – Ненетль смотрит на меня исподлобья, уткнувшись носом в колени, – просто убьет их, потому что встал не с той ноги. Я качаю головой. – На его плечах лежит целая страна. Очень много людей зависит от него. Жрецы должны ему помогать, а они заполняют дурманом его голову, пытаются запутать и обмануть. Разве он не должен наказать их? Ненетль фыркает, поднимая голову. – Неудивительно, что ты защищаешь его. Он тебе свет застит. Я хочу сказать ей, что Куитлауак бы делал так же на его месте, но молчу. Я не хочу опускаться до ее уровня непочтительности. Она говорит еще что-то, но я не слушаю. Просто сижу и жду, когда она уйдет. Вечером Эцтли говорит мне, что жрецы увидели в зеркале армию людей в железных одеждах, и что они предсказали уэй-тлатоани благоприятный исход войны с этими людьми. – Боги не дождались своего ужина сегодня, – он подмигивает мне, – а ты, похоже, своего часа дождалась. Про тебя спрашивал сам Мотекусома. У меня темнеет в глазах и я судорожно хватаюсь за стену, чтобы не упасть.***
Ночью я не сплю. Сижу, притянув колени к груди и смотрю в темноту. Моя голова как будто пылает, но сама я вся трясусь от холода. Завтра утром я предстану перед лицом Мотекусомацина. Что он хочет услышать от меня? Что я ему скажу? Я перебираю в голове все возможные варианты нашего диалога. Я встаю с циновки и зажигаю тонкую лучину. Завязываю волосы в узел, надеваю набедренную повязку при свете дрожащего огонька. В образе мальчишки-раба я сижу до утра, как будто пытаясь поверить в то, что это действительно я. Наутро за мной заходит дядя и ведет меня в большой зал. – Вот раб, про которого спрашивал Мотекусомацин, – он почтительно опускает голову, когда говорит, и отходит в сторону. В глубине души я знаю, о чем тлатоани спросит меня. «Что ты видел в зеркале, раб?» И я скажу правду гневливому господину. Я, Теякапан, видела в зеркале только свое отражение. Эти слова заставят его поверить откровению жрецов. Погрузившись в свои мысли, я не замечаю, как затягивается пауза после слов дяди. Мельком я поднимаю глаза и то, что я вижу, приводит меня в замешательство. Уэй-тлатоани молча разглядывает меня, как разглядывают воины трофейные безделушки. В его миндалевидных глазах отражается мое побледневшее лицо. Он говорит то, чего я меньше всего ожидаю услышать. – Ты девушка, – я чувствую, как пальцы Мотекусомы касаются моего лица. Он приподнимает его, чтобы лучше рассмотреть, – ты обманула меня. Я судорожно сглатываю слюну. – Я вижу этого раба уже не в первый раз, – Тлильпотонкуи говорит резко и зло, – всегда вертится под ногами, будто выслеживает кого. Мотекусома молча отпускает меня и отступает. Я чувствую небывалую легкость во всем теле, когда представляю, как лежу на жертвенном алтаре. Жрец достает мое еще бьющееся сердце и поднимает его к солнцу. Мысленно я падаю со ступеней храма в бесконечную тьму, и меня начинает мутить. – Я хочу видеть девушку-раба сегодня ночью, – Мотекусома поворачивается к Тлильпотонкуи, – она меня позабавила. Я вижу, как Тлильпотонкуи услужливо кивает, проглатывая свое недовольство.***
– Ты говорила с ним?! – Ненетль держит меня за локоть и захлебывается соком от восхищения, – С самим Мотекусомой? – Я ничего не говорила, – я осторожно отвожу ее руку, – и с каких пор тебя так возбуждает мысль о Мотекусомацине? Ненетль качает черной головой. – Ну ты и дурочка, Теякапан! Я же за тебя радуюсь! Ненетль болтает, не переставая. Наверное, на ее месте должна быть я. Но я чувствую только беспокойство и страх. Ненетль замечает это и замолкает на время. – Отчего ты не рада? Я зажмуриваюсь и падаю на жесткую траву, раскинув руки. Мне не хочется говорить с ней об этом, но мне больше не с кем поделиться. Говорить или не говорить? Я набираю в легкие теплый воздух до головокружения и открываю глаза. – Я не знаю, что мне делать. Ненетль пожимает плечами. – В смысле – что делать? То, что делают все наложницы. Мне на ладонь садится зеленая муха и щекочет мою кожу своими лапками. – Что они делают, Ненетль? – Любят, – Ненетль смахивает муху и шлепает своей ладошкой по моей руке, – ты поймешь, что делать, если ты любишь. Все понимают. – Это вроде проверки? – я убираю руку, – Люблю или не люблю. Ненетль смеется и опять качает головой. – Какой еще проверки? Просто все это понимают. Все женщины. И ты поймешь. – Я не такая, как все женщины. – Да-а, – Ненетль закусывает губу и щурит смешливые глаза, – и что же в тебе не такого?***
Рабыни вплетают мне в косы перья и ленты, втирают в кожу кремы и благовония. Я вдыхаю сладкий запах какао и сока черной сапоты. На коже аромат раскрывается совсем по-другому, чем из черепка. Он становится менее резким и более многогранным. Я ловлю себя на подобных мыслях и начинаю понимать, что имела в виду Ненетль, когда говорила «чувствовать себя женщиной». Это чувство непривычно для меня. Сама Тлапалицкуишочцин входит в зал, чтобы нанести мне на лицо желтую краску. Двумя пальцами она рисует желтые полосы от носа ко лбу, от скул к щекам. Я смотрю на нее и думаю, что вблизи она не так уж и красива. У нее усталые глаза и грустные уголки губ. Должно быть, Мотекусомацин в последнее время не слишком благосклонен к ней. Я улыбаюсь ей, почтительно опустив веки. Чем теперь она лучше меня?.. Ненетль хлопает меня по плечу, когда я выхожу из зала. – Удачи тебе, Теякапан, – она зевает до слез, прикрывая маленькие влажные зубы ладошкой. Я молча киваю ей. Вечер спускается на Теночтитлан и накидывает на дворец Ашаякатля черный уипиль.***
Я вхожу в покои Мотекусомы Шокойоцина в сопровождении рабыни. Уэй-тлатоани полулежит на возвышении. Он смотрит на меня с интересом. Рабыня выходит, оставляя нас наедине. В полутьме покоев я вижу, как блестят его глаза. – Добрый вечер, Мотекусомацин, уэй-тлакатекутли, уэй… Мотекусома опускает руку в миску с ломтиками гуанабаны и кладет один себе в рот. Он продолжает рассматривать меня. Я догадываюсь, что слушать речи наложницы ему неинтересно. Расстегиваю брошь из зеленого камня, и легкая накидка соскальзывает с меня, обнажая изукрашенное желтой краской тело. Я смотрю на себя, и мне кажутся очевидными все мои недостатки. – Красивая, – Мотекусома кивает, – подойди. Я подхожу и сажусь на край его циновки. От вечерней прохлады или от близости к нему у меня по коже бегут мурашки. – Ты следила за мной? На Мотекусомацине только белоснежная набедренная повязка. Вблизи он кажется мне еще более притягательным. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его груди, но спохватываюсь и отстраняюсь. Кто я такая, чтобы трогать самого уэй-тлатоани? – Оставь, – он кладет мою руку себе на грудь, – ответь на мой вопрос, ауианиме. – Да, – я чувствую, как горят мои щеки, – я следила за тобой, мой господин. Для меня нет большей чести, чем находиться так близко к тебе. Мне хочется спросить его о зеркале, о войне с Тласкалой, о Несауальпилли, постящемся принце, и много о чем еще. Но Мотекусома усмехается, отпуская мою руку. – Ты много говоришь для наложницы. Мне становится страшно от мысли, что я могла утомить уэй-тлатоани. Я ощущаю досаду на себя. Я обнимаю уэй-тлатоани руками в тяжелых браслетах и целую его лицо, шею и грудь. Это выходит у меня неловко и неумело. Мне начинает казаться, что я все делаю не так. Мотекусомацин привык, что наложницы искусно ублажают его. У уэй-тлатоани сухие теплые губы, и когда он целует меня, мне щекотно. Как и у многих наших мужчин, у него почти нет волос на теле, а кожа мягче и нежнее, чем я думала. Но на этом приятное кончается. Когда Мотекусомацин целует мою грудь, мне больно. Когда он гладит меня, я не знаю, что мне делать. Я неуверенно глажу его в ответ, легко провожу руками по спине, по плечам и куда еще могу дотянуться. Уэй-тлатоани нависает надо мной сверху, и я чувствую его дыхание. Он пахнет какао и соком гуанабаны, приторно и немужественно. Я с ужасом чувствую, как рушится перед моими глазами его недосягаемый ранее образ. Неужели он, великий Мотекусома, станет для меня чем-то вроде Куитлауака?.. Уэй-тлатоани снимает маштлатль, и я оказываюсь в одном взгляде от величия Тлапалицкуишочцин. Но я не решаюсь смотреть на него. Меня выручает темнота комнаты. Мне хочется исчезнуть и никогда больше не возвращаться сюда. Неужели же мое желание настолько приблизиться к уэй-тлатоани оказалось ошибкой?.. Мотекусомацин берет мою руку и направляет ее вниз. Я становлюсь равна любой из старших наложниц, лучше Ненетль и лишь немногим хуже жены уэй-тлатоани. Я покорно выполняю все, чего он хочет, но не делаю ничего сверх того. Мне хочется, чтобы все поскорее закончилось: мне больно и неприятно. Наконец Мотекусома откидывается на циновку рядом со мной и тяжело выдыхает. Я лежу, закрыв глаза, и жду, что он скажет мне что-нибудь, но он молчит. Я вдруг понимаю, почему. С наложницей не о чем разговаривать. Если она хороша, хвалить ее незачем, потому что это ее работа. Если же она плоха – тем более не стоит опускаться до разговоров с ней. Я поворачиваюсь на бок и принимаю позу неродившегося младенца – сгибаю ноги в коленях и подбираю руки под щеку. С моей груди на циновку стекает капля липкой белой жидкости.***
Утром я просыпаюсь рано. Это оттого, что я спала на новом месте. За окном еще темно. Уэй-тлатоани пока не проснулся. Его кожа белеет в темноте, как у людей из моего сна. Грудь равномерно поднимается и опускается, поднимается и опускается снова. Я вытягиваю левую руку и рассматриваю ее. Следы желтой краски частично стерлись и теперь смотрятся на ней некрасивыми пятнами. Это видно даже без света. Я кладу руку на спину Мотекусомы и пробегаюсь по ней пальцами. – Юная госпожа, – рабыня окликает меня из коридора, – тебе лучше пойти, пока уэй-тлатоани не проснулся. Я сонно киваю головой и встаю с циновки. Пора уходить. По пути в помещения наложниц я не встречаю ни души. Втайне я рада этому. В бане тоже никого нет. Я лью на горячие камни воду, и пар окутывает меня с ног до головы. Я смываю с себя краску и семя гневливого господина, но не чувствую очищения. Я как будто оплевана. «Странно. Ведь я должна бы быть благословлена его вниманием», – проносится у меня в голове. – Госпоже нездоровится? – услужливо спрашивает рабыня, подавая мне ковшик. – Отчего ты так решила? – я слышу, как дрожит мой голос, и понимаю, что плачу. С этим осознанием приходит ко мне облегчение. Я лью воду себе на голову и плачу громко, навзрыд. Мне хочется поделиться своим горем с кем-нибудь, хоть с рабыней. Но я сдерживаюсь. Она расчесывает мои мокрые волосы, а слезы все льются и льются из моих глаз. В своей комнате я продолжаю рыдать, пока не засыпаю.***
– Теякапан! Теякапан, проснись! – Ненетль трясет меня за плечо, – Тебя искал Эцтли! Вставай! Я раздраженно отмахиваюсь от нее. У меня сильно болит голова, как будто после удара. – Проснись! Ты спишь уже двое суток! Эти слова Ненетль заставляют меня открыть глаза. Двое суток? Эти слова срываются с моих губ невольно. – Да… – Ненетль одета в синий уипиль. У нее настороженное лицо и непривычно серьезные глаза, – Что на тебя нашло? После ночи с Мотекусомой я и не видела тебя. Почему ты мне ничего не рассказала? Я сажусь на циновке и скрещиваю руки на груди. Так вот что волнует её! – Тебе лишь бы сплетни разузнать, да? Ненетль сердито морщится. – Да что же ты не поймешь никак… Мы же подруги! Я просто переживала за тебя! Ты всегда встаешь рано, а сейчас вдруг пропала на два дня и… Я не хочу слушать Ненетль. Я не верю ей. – Принеси воды, – я нахожу повод отослать ее. Пока Ненетль нет, я быстро натягиваю на себя одежду и выхожу из комнаты. Мне нужно найти Эцтли. Он хотел меня видеть, значит, ему есть что сказать. В глубине души я почему-то надеюсь, что у него есть вести от Мотекусомы. Может быть, уэй-тлатоани хотел видеть меня наутро или на следующую ночь. Может быть… Я хватаюсь за голову и чуть не плачу опять от досады. Как я могла все проспать! Почему ни одна из рабынь не разбудила меня! И почему я так хочу опять видеть Мотекусому после той ночи?.. – Эцтли, – я ловлю дядю в одном из коридоров дворца Ашаякатля, – ты хотел видеть меня? – Да, – дядя улыбается мне своей обычной улыбкой, прищуривая глаза, – я хотел поздравить тебя. Слышал, ты стала женщиной. – Да… – растерянно соглашаюсь я. Поздравить. Значит, Мотекусомацин не посылал за мной. – Держи, – Эцтли сует мне в руку что-то маленькое и теплое, – мне пора идти. И сходи развейся в город, на тебе лица нет. Я киваю ему, раскрывая ладонь. На ней лежит небольшой треугольный камень, нагретый солнцем и рукой дяди. Это кусок обточенного водой янтаря. Внутри застывшей смолы, отчаянно дергая лапками в предсмертной агонии, замерла муха-огнеглазка.***
Я иду по центральной площади и прислушиваюсь к тому, о чем говорят люди. Масеуалли в торговых рядах спорят о ценах. Ловят какого-то раба. – Он украл плод какао! Держи его! – плюгавый торговец гонится за вором, а за ним бежит еще и кучка зевак. Меня больно толкают в плечо. – Э-эх, будь он неладен!.. Я смотрю на эту суматоху и думаю, зачем рабу плод какао? Что он будет с ним делать? Может, хочет отведать напиток тлатоани? В рядах с зеленью говорят о каких-то иноземцах, вооруженных не по-нашему. Говорят, они ограбили пару поселений к югу от Семпоалы, на побережье, и учинили там большой беспорядок. – Не с миром они идут, – качает головой зашедший поговорить цирюльник, – говорят, грядут темные времена. Я потираю ушибленное плечо и прохожу дальше, мимо рынка, мимо садов, туда, где возвышается пирамида теокалли. Сегодня нет жертвоприношений. В храме пусто. Одинокий жрец вышел на площадку перед теокалли и смотрит вниз, на окропленные кровью ступени. Мне хочется окликнуть его, но мне не следует находиться здесь, и я молчу. Я брожу по городу до боли в ногах и стараюсь ни о чем не думать – развеяться, как посоветовал мне Эцтли. Мне это не удается. Когда я вхожу обратно в свою комнату, мысли захлестывают меня, как дождь осенью хлещет чинампы крестьян.***
Я пью воду, оставленную в комнате Ненетль, и думаю о том, что произошло. Я все испортила. Я не справилась с работой наложницы. Ненетль обманула меня – она сказала, что я пойму, что делать, но я не поняла. Я вспоминаю виденное мной – Ненетль и Куитлауака, и как изящно и естественно у них все выходило. Как непохоже это на то, что случилось со мной! Как же так вышло, что я научилась читать и писать, а любовь оказалась для меня слишком сложным искусством?.. В моем сознании все переплетается, и от негодования по отношению к Ненетль доминанта моих чувств смещается к презрению к себе. Я чувствую себя ничтожной еще более, чем тогда, в храме. Все мои мысли и чувства до той ночи вдруг обесцениваются и кажутся мне не более важными, чем груда разбитых на рынке черепков. Мне хочется обратиться в прошлое и жестоко отчитать себя за эти мысли и действия. Следить за Советом Четырёх! Подслушивать речи Несауальпилли и Тотокиуацина! А как можно было думать, что Мотекусома станет говорить со мной о своих снах и войне с Тласкалой?.. Я сижу на своей циновке до вечера, неподвижно, покачиваясь из стороны в сторону, как при медитации. Мысли циклически сменяют одна другую. Я обдумываю их по кругу до тех пор, пока в голове моей не становится совершенно пусто. Меня охватывает жар, потом холод. Я покрываюсь испариной, которую отираю краем уипиля. Я ложусь спать, но меня знобит. Я с трудом засыпаю, только чтобы через несколько минут проснуться в холодном поту. Меня мучают кошмары. Под утро озноб сменяется жаром, и я тянусь за кувшином. Ледяная вода обжигает мои запекшиеся губы. Должно быть, я заболела. В полдень солнце начинает резать глаза. Входит Ненетль: – Что с тобой?! – вижу страх в ее глазах. – А что такое, – еле ворочается у меня язык. Ненетль молча сует мне осколок зеркала. Я заглядываю в него и вижу исхудавшее, желтое лицо. Оно покрыто красными пятнами, как будто кровь излилась мне под кожу. Я смотрю на свои руки, тело. Вся я покрыта этими кровоподтеками. Циновка сырая от проливного пота. – Не знаю, – я рассеянно пожимаю плечами. Должно быть, сами боги покарали меня. Я пытаюсь сказать об этом Ненетль, но объяснение выходит бессвязное. – Ты лежи здесь, я позову лекаря! Только лежи, не вставай! – она бросается вон из комнаты. Я пытаюсь встать, но у меня не получается.***
Так проходит неделя. За эту неделю меня посещают многие лекари, мужчины и женщины, и даже один жрец-шаман, бывший однокашник Эцтли. Он отвечает на все вопросы очень уклончиво, так, чтобы никто не мог упрекнуть его в невежестве. – Что это за болезнь? – Это жар-болезнь, холод-болезнь. Лихоманка. – Девочка будет жить? – Если будет воля Тлалока, если не прогневается Черный Тескатлипока. И правда, кто будет спорить? Если будет на то воля Тлалока, что угодно может произойти. Эцтли злится на жреца и выгоняет его. – Лихоманка! Я будто не вижу, что так! Иные знахари и вовсе разводят руками. Словом, наши лекари не знают моей болезни. Только старая знахарка – тучная женщина откуда-то издалека, говорит наконец, что со мной. От нее пахнет травами и немытым телом. Кожа у нее темная и грубая. Она называет мою болезнь: южная лихорадка. Он объясняет дяде на плохом науа: – Муха летает, муха кусает. Плохо человеку. Умирает человек. Дядя качает головой. Он что-то отвечает ей, но я уже не слышу. Звуки и предметы расплываются у меня перед глазами. Мне жарко и мокро. – Пить, – прошу я. Чья-то рука услужливо подносит черепок к моим губам. Рука женская – женщиной пахнет кожа. Запахи я сейчас чувствую особенно остро. Я показываю на дверь. – Выйдите все. Хочу видеть Ненетль. – Я здесь… – отзывается она. Сейчас ночь, и в темноте я пытаюсь нащупать ее руку. Она подает мне ее сама. Почему-то сейчас мои обиды отходят на второй план. Я не хочу уносить свои мысли с собой в загробный мир. Мне хочется поделиться ими с кем-то, но не с дядей. Я хочу поговорить с Ненетль, хотя говорить мне тяжело. – Ты не спеши, не спеши, – тихо говорит она. Откуда-то сверху на меня капает ее горячая слеза. Я рассказываю ей, что произошло ночью. Она пытается меня утешить, но как всегда слова ее пошлы, мысли очевидны. Она не находит ничего, чтобы успокоить меня. – Мужчине достаточно того, что ты молодая и красивая… Ты понравилась ему. Просто ты же понимаешь, у него много наложниц… Он не может звать тебя все время. – Я не такая, как другие наложницы, – хрипло говорю я. Она хочет спросить меня, наверное: чем же это я не такая. Но не спрашивает. И я говорю сама: – Я хуже. – Это не так! Умение приходит с опытом, Теякапан. Ты поправишься и опять пойдешь к Мотекусомацину. Ненетль опять раздражает меня. Я знаю, что не поправлюсь. Более того, это знает и она. Я отнимаю от нее свою руку. – Дай мне перо и камень. До рассвета я сижу на циновке и держу в руках зеленое перо кецаля и кусок янтаря – рассматриваю свои сокровища. Утреннее солнце играет на сердцевине янтаря и подсвечивает золотые крылья мухи. Ненетль все это время сидит со мной, хотя больше всего я хочу, чтобы она ушла. Ближе к полудню меня начинает клонить в сон. Перо и янтарь выскальзывают из рук. – Будешь спать, Теякапан? Я мотаю головой. Какое-то шестое чувство подсказывает мне, что спать ни в коем случае нельзя, но понять, почему, я не могу. Я поднимаю руку и опять рассматриваю свои пальцы. Они теперь желтые и без краски. Я перебираю ими и любуюсь. Ненетль молча смотрит. Я пытаюсь вспомнить, о чем мы говорили с ней, потому что чувствую какое-то раздражение по отношению к ней. Что-то произошло, что сильно тревожило меня, но что, я не могу вспомнить. Я вспоминаю еще, что любила кого-то в той, прошлой своей жизни. Мотекусому! Я любила Мотекусомацина. Почему я не сказала ему этого?.. «Когда проснусь, найду его и скажу обязательно», – обещаю себе я. И закрываю глаза.