Конструктор.

Игорь чуть исподлобья осматривает поле, как делал, кажется, тысячи раз до этого, и снова, твою мать, снова вылавливает взглядом Дзюбу. Признаться честно, это не такая уж сложная задача — Артём широкий в плечах, высокий, какой-то по-детски совсем угловатый и издалека даже непропорциональный — не заметить сложно. Встреть Акинфеев этого парня на улице, в метро или кафе, ни разу бы не задумался, как тот бывает хорош на ярко-зелёном газоне футбольного поля. Игорь ходит в воротах, от штанги к штанге мечется и думает слишком много и не о том, но перестать разглядывать нападающего не может. Дзюба приветливо машет ему рукой, улыбается искренне, а вратарь только заторможено кивает в ответ, хмурясь, будто не они полчаса назад в раздевалке общались, перекидываясь привычными шутками и подколками. Артём весь собран из противоречий, как из детского конструктора, больших и цветастых блоков, которые вместе составляют удивительно чёткую картину, и это Игоря почему-то раздражает. Дзюба может ругаться так, что уши не просто завянут, а ещё и отвалятся, на земле скукожатся до размера молекулы и исчезнут. От того, каким громким бывает Артём, когда кричит от счастья, злости или любых других эмоций, стёкла, если и не лопаются, то опасно дребезжат в оконных рамах. На поле он просто машина для убийств, на этом чемпионате мира точно, выкладывается на все сто пятьдесят процентов, откуда-то из своей дурной башки обязательно выуживая ещё сто. Дзюба на поле органичен донельзя: прыгает выше кого угодно, сосредоточен на игре каждую секунду, взгляд постоянно в поисках уязвимостей противника, которые можно было бы использовать. Он сливается с командой в единый организм, что должен функционировать и побеждать, выигрывать и снова. Смотри Игорь футбол с трибун, как болельщик, обязательно бы подумал, что Артём родился прямо здесь, извергся из этого самого газона посреди матча и сразу начал играть. В жизни Дзюба полная противоположность Дзюбы футбольного. У него совершенно, непереносимо отвратно-невинные голубые глаза, такие детские-детские, с ресницами длинными и тёмными, густыми, и Игорь дуреет от контраста этих глаз с рублеными чертами лица, носом большим и неровно растущей щетиной. У Артёма плечи слишком широкие, ладони огромные, кажется, что он одной левой мог бы Акинфееву череп проломить, если бы хотел. Дзюба вроде неотёсанный такой, как пещерный человек, волосы в перманентном беспорядке, клич воинственный точно где-то валяется. Игорю иногда кажется, что и квартира у Артёма мужицкая, стереотипная такая, с пивом в холодильнике вместо молока и горой грязной одежды, которая лежит до воскресенья или стирается, когда совсем уже носить дома нечего. Улыбка у Дзюбы — хоть вешайся. Искренняя, добрая, открытая, настоящая настолько, насколько вообще возможно. Она преображает серьёзное лицо в нечто очаровательное, а в купе с глазами даёт эффект атомной бомбы, которая, как в кино, грибом взрывается у Акинфеева в голове, отчего вратарю срочно требуется передышка. И голос Артёма такой вкрадчивый порой, с хрипотцой постоянной, бывает, выворачивает Игоря наизнанку, настолько нужным он ощущается. Дзюба — словно ребёнок в теле взрослого и взрослый, похожий на помесь танка, шкафа и медведя одновременно, у него на лице, этом чудесном лице, абсолютно все эмоции читаются с лёгкостью, что уж говорить про особенно яркие. Они дополняют образ Тёмы чем-то живительным и красочным, чёрт, безобразие просто. Когда после матча с Испанией Дзюба поднимает Игоря в воздух, отчего ноги устрашающе не достают до земли целую опасную кучу сантиметров, а хватка крепка настолько, что Акинфеев и жизнь бы этому парню доверил, он не может отказать себе в скрываемом и сладком удовольствии взять в руки лицо напротив, коснуться пальцами небритых щёк и скул, отслеживая контуры, черты, запоминая их на ощупь. В голубых, серебряно-голубых глазах Артёма такой чистый, неподдельный восторг, гордость, искристое, цепкое счастье, и в голове Игоря с очередным взрывом складываются воедино точёные фигурки. Артём просто чёртов набор Lego, который выпрашиваешь на Новый год месяцами, если не больше, когда тебе его дарят наконец, не используешь инструкцию, высыпая на пол содержимое коробки и смешивая все детальки, а потом жалеешь об этом, как только осознаёшь ошибку. Знал бы кто, как Игорю приятно было осознавать, что первое впечатление обманчиво, никогда вратарь так не радовался сломанным стереотипам. И квартира у Артёма прибранная даже, и музыка попсовая, чего Дзюба не стыдится ни капельки, напевая заедающие мотивы, которые раздаются из каждой машины, что томится в пробке. Акинфеев не всегда видит, но постоянно ощущает, как Тёма пропитан странной, трепетной нежностью, которую без колебаний вкладывает в команду, в каждого игрока лично, в свою семью. После игры с Хорватией ноги пронизывает то тупой, то острой болью, что-то клейкое и жуткое заставляет пальцы дрожать, и эта дрожь просто злит, адски, страшно злит Игоря. Он устал, сломался, точнее было бы сказать надломился, как ветка, на которой сидели тысячи-тысячи птиц и вдруг они все внезапно улетели, обрушив хрустнувшие палки на землю. Акинфеев знает, по телевизору, в интернете и газетах будут говорить, что парни выложились на миллион процентов, и будут правы, начнут искать виноватых и тоже вряд ли ошибутся. Вратарь сидит на поле, прижав к себе колени, и затылком чувствует хорватскую громкую радость. В раздевалке удивительно тихо. Всем есть что сказать, но никто не может найти правильных слов, потому что самые честные признания остались на интервью, за массой тяжёлых дверей и толстых стен. Игорь вскидывается, смотрит на Дзюбу, в его глаза покрасневшие, опухшие от слёз, и ему самому становится нестерпимо тошно, не от проигрыша и вылета из чемпионата, а из-за боли и обиды, которая ярко расцветает в душе Артёма. Он ведь такой цельный, каждый элемент конструктора на своём законном месте, большие кубы искренности и честности, кубики поменьше (надежд, шуток на любую тему и, вроде, любви к детишкам) тоже занимают нужные ниши. Боль откалывает от Артёма куски, разбирает на части и игнорирует любые просьбы о помощи. Игорь слышит эти мольбы всем своим существом и подходит к стоящему в углу раздевалки, крупно вздрагивающему Артёму, колеблется всего секунду, не больше, кладёт обе ладони на широкие плечи, словно заземляясь, показывая, что он сам не в лучшем состоянии, но обязательно рядом. Дзюба не перестаёт вытирать огромными ладонями горькие на вкус слёзы, но после тяжёлого вздоха утыкается лбом в чужое плечо, опустив руки вниз. Артём дышит глубоко, пробирается так же глубоко внутрь Игоря, и Акинфеев в ужасе. Разве можно так сильно любить? Артём постепенно, медленно очень, приходит в себя, кусая губы и шмыгая носом, криво улыбается, зарываясь пальцами в свои влажные растрёпанные волосы, а после — в короткую стрижку Акинфеева. Он не произносит ни слова, кивает только благодарно, но как только Игорь чуть не срывается, чтобы выдать признание, к ним начинают стекаться остальные ребята, такие же разбитые, уставшие, готовые делиться поддержкой и её же получать. Черышев не пытается даже сдержать всхлипов, а Марио заламывает руки, выискивая способ унять многотонное разочарование в груди. Дзюба каждого утешает в меру оставшихся сил, в ответ смотрит преданно, не перестаёт хвалить команду, потому что это правда, а правда — одна из самых важных деталек Артёма. Игорь хотел бы сцеловать солёную влагу с небритых щёк, прижать большое тело к себе и никогда не отпускать, не позволять жизни делать Тёме больно, но оба они разъедутся по домам, к своим семьям, и, нет-нет, Игорь свою жену любит, а ещё Дзюбу любит со страшной силой. Артём тоже любит свою жену, но с Акинфеевым дружит, и вот такая получается простая арифметика. Иногда, рассматривая идеально-нескладного Дзюбу на поле, хватая кончиками пальцев чужое тепло из воспоминаний, Акинфееву уже совсем не по-детски скребётся в сознании, эгоистично даже, что недостающий кусок этого огромного конструктора с обычным именем Артём и голубыми верными глазами — это сам Игорь. Но разве у него есть шанс?