О фантиках и глупых улыбках

Фантики от конфет с шуршанием падают на пол, а Гуаньлинь с вызовом смотрит Джихуну в глаза, порождая желание треснуть его. Потому что фантики от конфет с шуршанием падают прямо на, блять, чистый пол, который Джихун только что закончил мыть. Глаза Гуаньлиня все еще горят, а очередной фантик срывается вниз. Фиолетовая обертка блестит на солнце, отвлекая внимание. Джихун со вздохом убирает ее в симпатичный пластиковый пакет «бершка» и клянется себе, что в последний раз это терпит. Лай Гуаньлинь все пролжает: абсолютно невыносимо подносит конфету ко рту, промахивается — шоколад мажется на губах и розоватой коже. Гуаньлинь его стирает большим пальцем руки, облизывает (Джихун спешит обмануть себя, что это не завораживает) и демонстративно разворачивает еще одну конфету. Обертка повторяет судьбу предыдущих, а Джихун медленно закипает и мысленно считает сначала до пяти, потом до пятнадцати, потом до пятиста, но сбивается еще где-то на тридцати семи или около того. — Бэ Джинен, значит? — кривит губы Гуаньлинь и прищуривается. Пытается, видимо, выглядеть грозно, но выходит все еще по ребячески нелепо, так что Джихуну бы рассмеяться и растрепать его теперь блондинистые волосы, да ситуация не позволяет. — Да, Джинен, — ответно кривится Джихун, и у него это выходит, конечно, в разы лучше, поэтому Гуаньлинь сразу меняет выражение лица и надувается. — А я думал, у нас все иначе, — тянет он и путается в слогах, но что-то желания придти ему на помощь не возникает. — Это ты понимаешь все иначе, — огрызается Джихун, отворачиваясь к пластиковому пакету; шуршание разрезает тишину на лоскуты, а Пак благодарит «бершку» не только за удобные свитера (один из таких, кстати, Линь на днях залил вишневым соком — до сих пор жалко), но и за потрясающие пакеты. В следующий раз таких несколько штук купит. — Это потому, что я ребенок? Он старше, и поэтому ближе тебе? — допытывается, хотя до чего тут допытываться? Обычно не считающий их разницу в возрасте существенной (да и рост компенсирует), Джихун хочет взвиться и огрызнуться едким «да». Но вновь досчитывает до пятнадцати и терпеливо убирает очередной фантик, испытывая острое желание убрать себя. — Это была всего лишь игра, — яростно сминает пакет. — К которой ты отнесся слишком серьезно. — Потому что я ребенок? Да, потому что ты ребенок, чуть не срывается с языка. Еще подросток и собственник, Гуаньлинь иногда выводит из себя, что хочется на него прикрикнуть или вроде того, хотя умом осознаешь, что это подростковое, переходный возраст, у всех было. Джихун тоже будучи подростком творил такое, что теперь вспоминать стыдно и вообще не стоит. Вновь повисает тишина, а Джихун относит пакет в коридор и возвращается с влажным полотенцем для пола. Оно мягкое и пахнет чем-то лавандовым, как толстовка Гуаньлиня — Пак случайно услышал, когда мусор собирал, — и это рождает в голове какие-то дурацкие мысли. Хотя, задушить Гуаньлиня этим полотенцем — не такая уж и дурацкая. Самое то за вредный характер и проверку терпения-дружелюбия хёна на прочность. Впрочем, ничто не вечно, и на улице Пак Джихуна будет праздник, да такой, что все фантики-пакетики покажутся пустяком. Пока, правда, праздника не предвидится, потому что Гуаньлиню откровенно плевать, что сегодня их с Джихуном очередь дежурить. Он сидит на кресле, обложившись снеками и вытянув свои длинные ноги так, что Джихун подлезть под них не может, чтобы вытереть пол. Обидевшийся на какие-то свои личные выводы Линь — определенно один из всадников апокалипсиса, и, пиздец, его не переубедить, не дать понять ничего. Джихун к его ногам готов целый мир, хоть и пафосно звучит, готов забрать всю его боль и страдания, а этот ребенок сидит вытянув ноги и победно улыбаясь, словно только что выиграл войну и был провозглашен новым королем мира. Затруднительный титул, кстати, так что пусть не радуется; Джихун на своем примере, правда, не знает — куда же ему, если он нрав трудного подростка обуздать не может, — но в книжках и познавательных журналах читал. Надо, кстати, какой-нибудь такой дать Гуаньлиню, чтобы читал его себе в своей комнате и не действовал никому на нервы. — Если ты сейчас не поднимешь ноги, я тебе их сломаю, — обещает Джихун, а у Гуаньлиня торжество в глазах и уголки губ подняты вверх. Смотрящий на него снизу вверх Джихун чувствует себя еще более нелепо и отвратно, чем обычно. — А Джинену бы ты также сказал? — все о своем Гуаньлинь, нарочито стараясь своей позой помешать Джихуну еще больше. Но, как не посмотри, а навыков провокации у него меньше, и не то чтобы прожитый опыт сказывается, просто Джихун (по настроению) тоже вредненький. — Окей, я просто скажу хенам, из-за кого именно у нас тут грязные полы и крошки вокруг кресла. — Окей, а я скажу, что ты тут вместо уборки страдал по Джинену. Лицо Джихуна начинает краснеть, и определенно не из-за смущения. Полотенце в руках внезапно кажется грозным оружием, а Линь ловит его взгляд и спешно поднимает ноги, на мгновение становясь похожим на гнездившуюся перепелку. Пак подавляет смех, кивает, и спешит протереть пол, пока настроение ворчливого Линя не изменилось в еще более худшую сторону. — Я не понимаю, что в нем такого, чего нет во мне, — доносится сверху вместе с хрустом снеков. У Джихуна затекает спина и запястья, ему хочется как можно скорее все закончить. У Гуаньлиня торчат из-под шорт острые коленки, за которые хоть кусай и проси не дуться, потому что повод абсолютно пустяковый и вообще пустой, внимания не стоит. Пора привыкнуть и к фансервису, и к скиншипу ради рейтинга, а то с такой обидчивостью Гуаньлинь станет нелюдимым — не хочется, чтобы винили в этом Джихуна, который вообще-то любвеобильный, правда, не для всех и не всегда. Ну ладно, для Гуаньлиня всегда, но сейчас ему эта любвеобильность к черту не сдалась, он театрально заламывает пальцы и цитирует какие-то слащавые китайские дорамы, так что ни слова непонятно. Впрочем, когда Линя волнение накрывает с головой, даже по корейски ничего не понятно, ибо: проглоченные слоги и окончания, стабильно корявое произношение, а про правильное построение предложений забудьте вообще до тех пор, пока он не успокоится и не улыбнется так широко-тепло, что Джихун мысленно умирает и слепнет, зато счастлив. Его бы улыбку и сейчас увидеть, но он хмурое облачко (и от этого сравнения теперь в мире страдает один Сонун), ему нравится драматизировать и копировать лучшие выражения лица Сону-хена. Сил терпеть это нет; Джихун со стоном выпрямляется, вытирает влажные руки прямо об свою черную с каким-то придурошным (пожалуйста, не позволяйте Уджину покупать вам одежду) принтом, а после ладонями стискивает щеки Линю, так что тот сразу становится похож на рыбу. Ну, на ту, которую они вчера всей группой ели. Хмурая недовольная рыба, сама себя накрутившая. — Да я люблю тебя больше жизни, идиот, — тут Линь пытается что-то ответить, но Джихун сильнее нажимает на его щеки и продолжает. — И это серьезно было всего лишь для шоу. В итоге мы все равно одна команда, а ты строишь пустые обиды на ровном месте. — Они не пустые, — возмущается, когда его отпускают — на щеках расцветают красные пятна. — Будто я не видел, как вы милуетесь! — Не видел, — отрезает Пак. — Я, вообще-то, тоже чувствовать могу, — все еще делает попытки в театральное, но уже без прежнего задора — остывает. За окном горячий июль, Гуаньлинь тенью оседает в пустых комнатах, а Джихун думает, что нужно его будет выгулять хорошенько и накормить мороженым так, чтобы места для обид не осталось. — Ну и сколько раз мне сказать, что я тебя больше жизни люблю? — упирает руки в бока, трясет головой, пытаясь с глаз убрать чуть влажную челку, а у Гуаньлиня, оказывается, так забавно пушатся-кучерявятся светлые волосы с застрявшими в них лучиками солнца, что сердце Джихуна пропускает пару ударом. Жаль, что не останавливается — к мертвым у Гуаньлиня больше сочувствия: насекомым, животным, Пак Джихунам. — А Джинену ты это говоришь? — А ты сам спроси у него. — И спрошу. Отворачивается, снова шуршит-хрустит снеками, значит разговор окончен, Линю теперь нужно его проанализировать, найти, к чему еще прицепиться можно, а потом в отношении Джихуна вынести вердикт, и слава богам, если он будет помилован. Если нет, то прощай спокойная жизнь, здравствуй ураган в лице подростка с переходным возрастом, который родители Джихуна считали таким себе оправданием, и выросший сын теперь хочет поступить абсолютно также. С громким плеском разливается что-то за спиной Джихуна, по спине пролетают холодные мурашки, сердце внезапно останавливается, а полотенце кажется действительно оружием массового поражения. Оборачиваться пиздец страшно, но Пак Джихун не трус, он мужчина, он с третьей попытке делает полный разворот, готовясь если что выйти в окно, оставив выведенное собственными потом, кровью и слезами на стене «с этим ребенком невозможно справиться». Гуаньлинь без лишних слов выхватывает из рук Джихуна полотенце, и спешит стереть лужу вишневого (он проклят, что ли?) сока; смешно закусывает от сосредоточения губу, усердно трет пол полотенцем, старается быть тихим и незаметным, а Джихун широко-широко улыбается, у него на душе тепло и хорошо. У Гуаньлиня дрожат ресницы, а губы складываются в извиняющуюся улыбку. Все это, несомненно, значит, что… Пак Джихун прощен.