***
Звук сирены разрывает тишину коридоров бункера, доселе нарушаемую лишь тихим урчанием системы очищения воздуха. Часто это самое урчание мешало уснуть, на что ребята, дежурившие на капитанском мостике, часто жаловались. Но Даня даже научился засыпать именно под этот звук и поэтому мирно посапывал, лёжа щекой на столешнице, пока не сработала сигнализация. В затуманенное сном сознание проник раздражитель, постепенно возвращая к реальности, и парень заворочался, а потом открыл глаза. Пару секунд мозг лихорадочно пытался сообразить, что произошло, а затем парень резко выпрямился, едва не ударившись головой о мониторы. Тревога. Чертова сирена визжала, как сумасшедшая, и Кашин не понимал, куда смотреть. На что смотреть? На панели управления ни единая кнопка не мигала красным. Все показатели были в норме, двери герметичны, в воздухе достаточное количество кислорода — это все показывали индикаторы. И здесь одно из двух: либо в панели что-то заклинило, показывая, что всё в норме, а на самом деле уровень радиации в бункере через считанные минуты станет критическим, либо неполадки с сигнализацией и тогда критическим станет только количество адреналина в крови Дани. Парень шумно сглатывает, пытается унять дрожь в руках. Черт подери, не стоило засыпать на посту. Кашин тянется к клавиатуре и трясущимися руками пытается ввести код для отключения сигнализации — получается только с третьей попытки, когда он наконец берет себя в руки. Звук тут же умолкает, и тогда наступает гробовая тишина. — Блядь, — шипит Кашин. — В чём проблема? — и смотрит внимательно на мониторы, которые транслируют изображение с камер наблюдения. Все двери запечатаны, о чем свидетельствуют сенсорные панели, встроенные в стену сбоку от каждой из них, которые светятся зелёным. Откуда-то из жилого крыла доносятся звуки открывшейся двери, затем ещё и ещё — сигнал тревоги не мог остаться незамеченным и разбудил других людей. Даня поворачивает голову к дверному проему, и через несколько секунд в нем возникает заспанный Миша, испуганно хлопая глазами, а за его спиной — ещё двое таких же заспанных ребят. — Что произошло? — резонно спрашивает кто-то из них. — Походу ложная тревога, народ, — Даня старается звучать как можно убедительнее, когда сам не уверен в своих словах. А затем из коридора, где находится кухня, доносится тихий стук. Как будто кто-то стукнул по металлической поверхности двери. Все синхронно поворачивают головы в сторону источника звука, а затем он повторяется снова. — Вы же это тоже слышите? — тихо спрашивает Миша, теперь уже совсем не на шутку испугавшись, хотя куда уже больше. Даня переводит взгляд на мониторы, пытаясь уловить хоть какое-то движение на изображениях с камер, но все коридоры и помещения, кроме жилого крыла, по-прежнему пусты. Затем стук повторяется ещё несколько раз в хаотичном порядке, и тогда Даня, недолго думая, открывает первый ящик стола и достаёт пистолет. — Возьмите оружие и идите за мной, — коротко приказывает он, после чего следует незамедлительный кивок от всех троих. В коридоре постепенно нарастали шум и суматоха, так как звук сирены разбудил почти всех, заставив людей покинуть свои обители, и теперь они пытались узнать причину или попросту паниковали, — или и то, и другое разом. Даня вышел в коридор и попросил всех успокоиться, вернее, попытался, но никто не обратил внимания на двухметрового рыжего парня, махающего рукой. В толпе Кашин заметил Юлика, темноволосого парня, который был у них кем-то вроде штатного инженера, и в целом они неплохо общались. Он так же пытался успокоить толпу, и Данил жестом попросил его продолжать, а сам двинулся в противоположном направлении в компании ещё троих людей. — У меня сейчас сердце к херам сломает рёбра, — шепчет хрипя Миша, пока они бегут в западное крыло, где находятся кухня, столовая и кладовые, где хранятся всякого рода припасы. По мере отдаления от толпы людей стук слышится все отчетливее — он и не прекращался, становясь то более, то менее интенсивным. И по мере приближения к кухне ребята определяют, что звук идёт не оттуда, а со стороны кладовых. У Данила тоже сердце стучит где-то в горле, он пытается как-то логически обьяснить происходящее, но пока возникают одни только вопросы. Все кладовые закрываются на ночь, но, может, туда каким-то образом попал человек и оказался заперт? Тогда почему сообщил о себе только сейчас? Почему сработала сигнализация? Кому вообще придёт в голову ошиваться здесь ночью? Нет никаких догадок, не говоря уже о чем-то обоснованном. Ребята бежали на источник звука и оказались практически в самом конце коридора, у третьей двери слева, из-за которой и раздавались стуки. Стучали в хаотичном порядке, не было чёткого ритма, будто тот, кто находится в том помещении, отчаянно хотел выбраться и уже порядком выдохся. В самом коридоре в этом крыле освещение так же было минимальным, лишь свет от нескольких тусклых ламп кое-как помогал ориентироваться в пространстве. Но Данил очень четко увидел, как опустилась вниз дверная ручка и, конечно, ожидаемо не поддалась. — Илюх, открывай, — обращается Кашин к одному из парней, которые стояли за его спиной, и отходит от двери, пропуская явно напуганного Илью к двери. Тот подходит на негнущихся ногах и, достав внушительную связку ключей, которая звенела при каждом удобном случае, пытается вставить ключ в замочную скважину. Тот никак не хочет наконец попасть, а стуки вдруг затихают. Тот, кто находится в кладовой, видимо, понимает, что сейчас его вытащат. Вот только что будет потом, Данила сам не знает и, честно говоря, боится представить, позволяя липкой пленке страха обернуть себя целиком, отделяя от остальных чувств. Наконец Илья справляется с задачей и проворачивает ключ несколько раз в замке, а затем оборачивается назад, на стоящих позади ребят, будто спрашивает немого разрешения. Данила жестом руки показывает, мол, не надо, я сам, лучше отойди, и Илье два раза показывать не надо — он тут же отходит от злополучной двери на несколько шагов, даже почти доходит до противоположной стены. Данила шумно сглатывает и пытается игнорировать гулкий стук сердца где-то в ушах, показать, что ему не страшно, потому что, черт возьми, если его тоже сейчас размажет живописной лужей по бетонному полу, то всё пиши пропало. Кашин собирается с силами и злится на самого себя: да что он, в конце концов, не может открыть гребаную дверь? Неважно, что или кто, кроме припасов, находится за ней, пусть оно и пугает их до чертиков и заставляет дрожать и хотеть спрятаться под одеялом, как маленьких детей. У них есть оружие, и конкретно сейчас Даня держит пистолет наготове, сжимая рукоять до побелевших костяшек, готовится в любой момент выпустить пулю. Он, черт подери, здесь босс, и поэтому решительно опускает ручку вниз и дергает за неё дверь на себя. Даня отскакивает назад и поднимает оружие на уровень глаз. Дула пистолетов одновременно устремляются на открывшийся дверной проем, откуда секундой позже едва ли не вываливается полубессознательное тело. Тело человека. С первого взгляда трудно определить, какого он пола, из-за мешковатой одежды на нем — чёрная футболка и такие же чёрные джинсы, все в пыли и грязи, непонятно откуда взявшейся в подземном бункере, впрочем, как и сам человек. Судя по всему, он не собирался их всех убить — по крайней мере, не сейчас, так как сам растёкся лужей по бетонному полу, хрипя и издавая нечленораздельные звуки. А потом затих. Данила опустился на корточки и за плечо повернул незнакомца к себе лицом, отметив, что он все же мужского пола, а волосы заплетены в дреды, что казалось весьма необычным — Кашин людей с такой причёской встречал в своей жизни довольно редко. Открывшаяся картина была зрелищем не из приятных: у парня из носа ручьями текла кровь, что уже оставила следы на полу, глаза были закрыты, из чего следовало, что он просто вырубился. Взгляд Дани зацепился за сбитые костяшки, которые так же кровоточили — это хотя бы можно было объяснить логично. Он хотел выбраться наружу. Вот только как он, черт подери, вообще здесь оказался? Остальные парни, опустив пистолеты, нависли над сидящим на корточках Даней и лежащим без сознания парнем, внимательно и с опаской изучая его. — Кто это, блядь, такой? — тихо и вполне резонно задал вопрос Миша. И вполне логично, что никто из присутствующих не знал на него ответа.***
— Давай на ту, — Даня указывает кивком головы на ближайшую кушетку, когда они всей гурьбой вваливаются в медчасть. Вваливаются, потому что вдвоём с Мишей — нашли силача! — вести истекающего кровью парня под руки, да ещё и когда он не при памяти, и при этом идти ровно — задача не из легких. Всю дорогу до медчасти они в буквальном смысле тащили его на себе, так и не приходящего в сознание, и, кажется, светлая футболка Дани безвозмездно испорчена пятнами крови, которые остались после того, как они пытались для начала хотя бы поднять парня. Миша где-то сбоку тоже бурчал, что это теперь не отстирается и его любимая пижамная толстовка годится разве что для мытья полов. Что уж говорить о том, как они пытались при этом всем ещё и не убиться сами, петляя коридорами. Дежуривший в это время в медчасти Кузьма, который, к слову, до катастрофы и правда работал терапевтом (но, как и Миша, не то чтобы любил свою профессию), развалился на одной из больничных кушеток и мирно дремал. По-настоящему выспаться удавалось только здесь, поэтому парень, собственно, брал от жизни, что дают, и умел пользоваться случаем. Даже после ложной тревоги, как объяснил потом Юлик, он с легкостью уснул. Грохот и характерный звук, будто кого-то волочат по полу («Только бы не труп», — подумал Кузьма, ещё пребывая на грани сна и яви), ожидаемо заставили парня проснуться и вскочить с места. Сказать, что он охуел, увидев, как Даня с Мишей тащат окровавленную тушу к ближайшей к двери кушетке и впоследствие пытаются не бросить тело кубарём, а аккуратно положить, — ничего не сказать. Кузьма даже двух слов не может связать — бурчит что-то нечленораздельное, поочерёдно смотря то на Цыркунова, то на Кашина. — Мы тебе все объясним, — спешит успокоить друга Миша, напоследок закинув на кровать руку парня, безвольно свисавшую с неё в результате неудачного приземления. Он сдувает со лба прилившую челку. — Честно, мы сами нихера не понимаем, — признается Данил, потирая лоб. — Но надо кровь остановить. — Не вкуриваю, — произносит Кузьма, — это мне сейчас не снится? Гридин в два шага оказывается у кушетки и спешно рассматривает незнакомого парня, который, надо отметить, внешне, насколько можно было судить по окровавленному лицу, был похож на азиата. — Аптечку принесите, — говорит Кузьма, указывая на шкаф у противоположной стены помещения. С таким успехом он может задавать вопросы сам себе. Миша послушно бежит за всем необходимым, а Даня плюхается на кушетку рядом. — Мы его нашли в запертой кладовой. Хер пойми, как он туда попал, да и кто он вообще — тоже хер разберёт. — Так тревога из-за этого была? — Скорее всего, что так. Хер знает, как магия какая-то, — Даня зарывается лицом в ладони и мычит: — Вообще нихера не понимаю, честно. — Главное, что он никакой угрозы пока не несет. — Так это только пока. Кузьма останавливает кровотечение, вытирает кровь с лица парня, обрабатывает царапины и ссадины антисептиком и заживляющими мазями, принесенными Мишей. Говорит, мол, у него истощение и, скорее всего, обезвоживание, поэтому нужно приводить организм в норму медикаментозно. Когда Гридин, найдя вену, с абсолютно невозмутимым лицом втыкает в руку незнакомца иглу и устанавливает трубку, чтобы поставить капельницу, Даня отворачивается. Не может на это смотреть, да и не мог никогда, сколько бы капельниц за двадцать один год жизни ему ни ставили, а за время обитания в бункере — и подавно. — Так когда он оклемается? — спрашивает рыжий, уже разглядывая парня. — Не могу пока сказать. Если обычное истощение, то день-два — и свежий огурец. Если есть что-то ещё — тут уж пальцем в небо. — Давай завтра зайдём? — предлагает Миша, уже практически стоя на пороге. Видно, что у того уже слипаются глаза — адреналин давно весь выветрился, оставив место банальной физической усталости. Даня тоже устал, сильно устал. Поэтому они прощаются с Кузьмой и плетутся в жилое крыло. Уже лёжа в своей кровати, укрывшись одеялом и смотря в потолок, Даня возобновляет попытки найти решение этой головоломки. Это не даёт спать, заставляя снова и снова прокручивать в голове произошедшее. Ей-богу, это магия какая-то. Как ни крути, как ты ни ищи лазейки в планировке бункера, ответа нет. Бункер запечатан. Герметично. Чертова герметичная жестянка непробиваема. С помощью ложки подземный ход не выроешь, а охранную систему не взломать даже тем, кто её разрабатывал, что уж говорить о любителях. В любом случае, для Даниных догадок это была конечная станция.***
За последние сутки в этих чертовых догадках они не продвинулись ни на один крошечный миллиметр — дредастый азиат ни разу не шевельнулся, тем самым не дав и «делу» ни малейшего продвижения. С утра Даня на пару с Куличом, немножко программистом и немножко инженером местного разлива, основательно начали копаться в программных обеспечениях систем защиты, искать в кодах следы взлома — хоть одна малюсенькая буковка или совсем незначительная циферка могли сломать так тщательно и старательно выстроенные стены их дома. Но ожидаемо — ничего. Ни единой лазейки, картина выглядела так же, как и предыдущие шесть месяцев, все работало исправно и точно, как атомные часы (ироничное сравнение, не правда ли?). Чтобы заставить эту конструкцию рухнуть подобно карточному домику, нужно быть кем-то вроде Ассасина или просто человека, имеющего при себе Мьёльнир, которому стены бункера — все равно что прессованная картонка. Если бы это все было реальным и люди действительно могли бы существовать на поверхности земли, тогда бы это стало поводом поджать булки. Но ничто из этого не является реальным, и в голове у Дани Кашина от осознания этого что-то доходит до кипения. По правде говоря, он не смыслит в программировании от словосочетания «ну почти совсем», не то что Илья, бывший учеником выпускного класса до катастрофы и обожающий информатику и всю внутреннюю составляющую компьютеров — поэтому парень и разжевывал Дане все происходящее на мониторах, из чего рыжий выкупил только одно. Ну пиздец теперь. Свалившийся им на голову незнакомый азиат — точно восьмое чудо света, не иначе. Ну, или уже единственное, ибо от предыдущих семи мало что осталось. Поэтому Кашину ничего не остаётся, кроме как начать пытаться привести парня в чувство, пусть Кузьма и говорит, что неизвестно, когда это произойдёт и произойдёт ли вообще. Поэтому он и пришёл в больничное крыло и сидит сейчас рядом с одной из кроватей, расположенных в ряд у стены, на которой лежит все такой же бессознательный человек, по цвету кожи мало чем отличающийся от мела. Многочисленные трубки, торчащие из рук парня, похоже, действительно поддерживают в нем жизнь. Бункер и правда хорошо оснащен медицинским оборудованием, возможно, даже последнего поколения — одним словом, все ради того, чтобы облегчить выживание здесь группы людей, иммунитеты которых настолько ослаблены, что летальный исход из-за обычной простуды вполне себе вероятен. А в данной ситуации — очень, если вообще не неизбежен. Но Даниле это совсем не на руку. Видимо, врождённое упрямство все же имеет свои плюсы: он сделает все, чтобы не дать этому пацану умереть, ибо от этого, возможно, и зависит судьба их дальнейшего существования здесь. То есть существования вообще. Если присмотреться повнимательнее, можно уловить движения грудной клетки вверх-вниз, очень нечастые, — единственное свидетельство того, что парень действительно жив. — Так, — нервно вздыхает Кашин, трёт переносицу и, честно говоря, сомневается в дальнейших действиях. — Ну, я читал когда-то, что люди, находясь в коме, могут слышать, когда с ними говорят и вся хуйня. Черт, я чувствую себя полнейшим дообоебом, — бурчит себе под нос парень. — Но если это сработает — ладно, я готов даже на такое, так что не обессудь, дредастый, усёк? Боже, какой же хернёй я маюсь, спаси и сохрани. Кашин прочищает горло и решает продолжать, ибо выбора другого, в общем-то, и нет: — Ну, меня Даней зовут, я в этой шарашкиной конторе кто-то вроде постового, за порядком слежу. И, собственно, потому что не уследил за ним, сейчас сижу здесь и пытаюсь наладить контакт с живым овощем, ты уж пойми и прости. Вообще, потому что я не уследил, ты вообще оказался здесь — хер пойми как, конечно. Надеюсь, что поведаешь такую интересную историю, когда проснёшься. Ещё какое-то время — может, полчаса, а может, и все два — Данила цепляется за любую, даже самую малость подходящую тему для разговора (читать: монолога) и развивает, иногда сам поражаясь богатству своего словарного запаса и ходу мыслей. Наверное, когда перед тобой незнакомый человек, раскрепоститься и открыто выражать свою мысль, безо всякой скованности, становится как-то автоматически проще. Особенно когда у тебя такой сговорчивый собеседник. Где-то в самых темных и пыльных уголках подсознания Данила ощущает этот самый контакт, что все его пламенные речи не растворяются в пустоте, а оказываются услышаны. А может, он это все себе сам навязал, ведь желание пробудить эту спящую красавицу очень бюджетной версии все сильнее толкало продолжать говорить, не замолкать ни на минуту. Ощущал ли Даня какую-то неприязнь? Он и сам не мог это определить. Собеседник не мог ему ответить или оказать сопротивление и уж тем более причинить какой-либо вред. По сути, он и своим появлением-то не навредил: бункер остался герметичен, в чем они убедились сразу же, сделав обход и проверив программное обеспечение. То, что шокировал — да, озадачил до чертиков — однозначное да, но подверг опасности он разве что мозги всех обитателей бункера, ибо они рисковали взорваться от такого количества пугающих странностей на пятьсот квадратных километров. — Кстати, я ведь не знаю твоего имени, — задумчиво произнёс Даня, уже прикидывая, как бы могли звать человека с такой внешностью. Знаете, как игра в ассоциации. — Ну, о’кей, раз ты молчишь, как рыба об лёд, тогда я сам догадаюсь. Пойдём от обратного: внешность у тебя азиатская, значит, ты откуда-то с Ближнего Востока. Возможно, монгол или казах? Или китаец? Так тут вообще пальцем в небо, — Кашин потирает ладонями лицо. — Хотя то, какая у тебя внешность, не отменяет того, что ты мог родиться где-нибудь в Москве или Питере, раз тебя сюда занесло. Значит, вполне можешь быть каким-нибудь Серёжей или Елисеем, а может, Прохором? Хотя и родившись в Монголии или Казахстане, ты тоже можешь быть Прохором. Или Глебом. — Прохором или Глебом?! — раздаётся хриплый возмущённый возглас где-то позади. — Серьёзно? Данила едва не падет со стула, на котором доселе едва не лежал, и издаёт звонкий нечленораздельный вопль. Он оборачивается, как ему самому кажется, в доли секунды, и видит в углу комнаты высокого парня, сложившего руки на груди. Он смотрит прищурено и вызывающе и выглядит точно так же, как и тот парень в коматозном состоянии на больничной кровати позади — в свете флюоресцентных ламп его трудно не разглядеть. Данила в этом убеждается, когда, уже погрузившись в полнейший охуенез, оборачивается, чтобы ещё больше в него погрузиться, ибо там и вправду лежит точно такой же человек, даже одет так же. Шестеренки в мозгу Кашина натужно скрипят и грозятся слететь ко всем хренам, если уже не слетели, ибо он уверен, что зрительное восприятие в какой-то момент точно взмахнуло сюрреалистической рукой и ушло в туман — письма не пиши, не ищи. И он не находит ничего лучше, кроме как уставиться на человека, как ни в чем не бывало стоящего в углу комнаты, во все глаза. — Еб твою мать, — шепчет Данила, — кто ты такой?! — Если ты думаешь, что уже окончательно поехал колпаком, — незнакомец вдруг оказывается рядом со стулом, на котором все ещё сидит Кашин, как в воду опущенный, — то поздравляю, так и есть! — парень хрипло и задорно смеётся, чем вызывает у Кашина волну раздражения — хоть что-то новое среди одной сплошной пелены ощущения противоестественности происходящего, мутной и тяжелой. Она не даёт связно мыслить, Кашин пытается как-то связать картинку с реальностью, но доходит до ступора. — Как это... Как ты оказался здесь? Кто ты вообще?! — он поднимется с места и оказывается почти что лицом к лицу с азиатом. — И почему вы оба, — указывает рукой на парня на кровати, а затем на стоящего рядом, — выглядите одинаково? Незнакомец, опять же, как ни в чем не бывало садится на уже пустующий стул, вытянув ноги и закинув их друг на друга. Вальяжно, как будто у себя дома. — Ну сообрази уже, рыжий, — тяжело вздыхает он. — Я это он, он это я — все проще некуда. В реальности этого просто не может быть. Даня, видимо, слишком мало спит. Мало сна вкупе со стрессом могут ведь дать зрительные и слуховые галлюцинации? — Так, ты не настоящий? — вдруг скорее утверждает, чем спрашивает, Данила. — В реальности тебя здесь нет, да? — Смотря в какой реальности, — подмигивает парень. — Но я и вправду нахожусь у тебя в голове. Но не спеши рвать волосы на жопе и обливаться святой водой. Это не галлюцинации. — Ясно, — хмыкает Даня и трёт пальцами переносицу, — ты реален, но в моей голове, и при этом ты ещё лежишь на этой койке и так же являешься реальным за пределами моей головы... — Ну, примерно так, — кивает головой. — Стой, я ещё не закончил, — машет руками Даня. — И? — Ещё ты пиздишь. По подозрительно прищуренным глазам парень читает явное неприкрытое презрение и тихий страх перед неизвестностью. Защитная реакция. Данила в данный момент не верит ни своим глазам, ни ушам, ни самому себе, а посему едва сдерживается от приступа истеричного смеха вкупе с пробиванием лица рукой. Ему с каждой секундой кажется все больше и больше, что все происходящее — плод извращённой, странной и ни капельки не смешной фантазии Руслана или Миши, которые решили устроить пранк ещё более не смешной, чем они сами. — Обороты сбавь, — усмехается азиат, как будто читает бегущую строку на лбу Дани, где яркими буквами выведены все его мысли. — Чтобы тебе доказать, что ты просто никак не мог это сам придумать, я скажу, что меня зовут Алишер. — Как? — вдруг прыскает со смеху Даня. — Да, тут ты прав: сам я бы такое точно не придумал. — И чтоб ты, сука, знал, — чётко выговаривает парень, резко придвинувшись ближе, — я башкир. Не монгол, не казах, не китаец. Башкир. Ещё раз услышу — выпишу крепких пропиздонов, ясно тебе? Он ниже самого Кашина на голову, но сейчас как будто возвышается над ним, выплевывая эту свою, господи прости, угрозу. Даня заливается смехом то ли истеричным, то ли нервным, то ли безысходным, потому что, — ну нет, блядь, бюджетный детективный триллер, браво режиссеру! — ему угрожает чувак в его голове. Вы такое вообще когда-нибудь видели, а, скажите на милость? У него уже закончились все аргументы в пользу здравого смысла, даже самые незначимые. Видимо, выглядеть ещё глупее, чем сейчас, у Дани больше никогда в жизни не получится, так что, как говорится, куй железо, пока горячо: — А фамилия у тебя тогда какая? — Моргенштерн. Нет, пожалуй, выглядеть ещё глупее он все-таки может. Как там пишется в научных статьях? Удивительные способности человеческого тела? Так вот. Даня проводит ладонью по лицу и трёт подбородок, принимая это. Хорошо, ладно, пусть продолжается этот карнавал поебистики, выбора ведь у него все равно нет, кроме как быть его зрителем. Или участником: — А это ты где прочитал? — В свидетельстве о рождении, — по взгляду Алишера отчётливо видно, несколького раздражён поведением Кашина. Но в какой-то мере он все же его понимает, ведь в глазах рыжего его собственная шизофрения приобрела человеческий облик и общается с ним. Пиздец, наверное, его закостенелым шаблонам. — И как же ты попал сюда? Отдаленно это напоминает что-то вроде «похуй, пляшем», ведь пусть у Кашина и плохо с доверием, но что ему стоит узнать то, за чем он вообще пришёл сегодня в эту палату? — Скажем так, — Алишер сощуривает глаза, — я здесь с миссией. — С миссией заебать меня окончательно? Знаешь, ты сюда как с неба упал, я вообще в душе не понимаю, каким образом ты попал в герметичный бункер, почему твоё тело так истощено и почему ты, бляха, ещё и в моей голове находишься! — наконец вспылил Даня. Он немножко такой человек, который долго (дольше нескольких минут) держать всё в себе не может, и все из окружения парня в курсе, что он может быть довольно вспыльчивым. Но здесь даже и удав бы не выдержал, а он, как говорится, гуру спокойствия. — Так, ладно, — Алишер прикрывает глаза и выдыхает, — я попал сюда снаружи, о’кей? То есть с поверхности. Пожалуйста, угомони таланты и перестань задавать столько вопросов. — С поверхности? — вдруг цепляется за эту фразу Кашин. Это и не удивительно, ведь за последние полгода употреблять это слово в позитивном ключе, как что-то, ну, знаете, обыденное, стало чем-то фантастическим. Без шуток. — Так, лады, ну давай разберёмся... — кажется, будто он и вправду принял факт и пытается рассуждать, но затем не выдерживает и выпаливает: — Да как это возможно-то, сука?! Ты азиатский бастард Гарри Гудини, что ли? — Осторожнее, у кого-то сейчас треснут шаблоны, — шепчет себе под нос Алишер, а громче произносит: — У тебя случится отвал башки, если я скажу, что снаружи существует жизнь? — Господи, — стонет Даня и зарывается лицом в ладони; он грузно оседает на пол, — блядь, я уже ничему не удивляюсь, — его пробивает на приглушённый смех, больше похожий на полузадушенные хрипы. — О’кей, что ещё? Фея Динь-Динь существует на самом деле? А видимость апокалипсиса создали америкосы и сейчас наблюдают за нами через скрытые камеры? Что ещё, а, Моргечлен? Алишер громко смеется, как-то даже по-доброму, будто вовсе не воспринимает тихую истерику Кашина всерьёз. Так оно и было. — Послушай меня сюда, — через несколько секунд следы веселья на его лице словно ластиком стираются, — как бы ты ни хотел и ни возлагал надежды на то, что я тебе все как на духу сейчас выложу, боюсь, что с радостью тебя огорчу. Видишь ли, я просто не могу. — В каком смысле? Почему? — Потому что у меня нет ответа. Ты сам должен его дать. — Боюсь, что сейчас могу дать только тебе по ебалу, — мрачно проговаривает Данил. Алишер запрокидывает голову и упирается взглядом в потолок, словно вопрошая у небес, за что же ему, такому молодому и перспективному парню, вот это вот всё. По крайней мере, Данила так это расшифровывает и в ответ фыркает. Моргенштерн внезапно заливисто смеётся: — Я ведь здесь благодаря тебе, — Кашин уже открывает было рот, чтобы встрять со своими пятью копейками, но башкир поднимает руку в предупреждающем жесте: — А-ну завали, я ещё не закончил. Ты это допустил. Так что вся ответственность на тебе. Не успевает рыжий и глазом моргнуть, как Алишер оказывается буквально перед самым его носом, словно растворился в воздухе и снова материализовался в другом месте. Ну, что-что, а такой банальностью как телепорт уже никого здесь не удивить. Данила глупо хихикает и взгляд от сверлящих его зрачки чужих глаз не уводит. Не дождется. Что он сделает теперь? Достанет из шляпы (а шляпу — из кармана) шпагу и проткнет Данила насквозь где-то в районе печени? Но Алишер поступает совершенно неожиданно, наклоняясь к чужому уху: — И что будешь с этим делать? — звучит насмешливый шёпот, от которого у парня расходятся мурашки вдоль позвоночника. Он почему-то не может пошевелиться, сдвинуться с места хоть на один чертов миллиметр, словно башкир неведомой силой пригвоздил к полу. — Хочешь сказать, это я тебя с хлебом-солью встречал? — прозвучало с напускной дерзостью — вернее, Даниле хотелось, чтобы так было. — Ты проглядел брешь в броне, Дань. — Откуда ты... — ...Знаю твоё имя? — на этот раз Алишер оказался прямо за спиной Дани, выглядывая из-за левого плеча. — Я же в твоей голове, глупенький. Вы, татары, такие несообразительные. — Так, стой, — Данила разворачивается и оказывается лицом к лицу с Алишером. — Как мне найти эту брешь? Где она? В программировании систем безопасности мы ничего не нашли. — Потому что не там искали, — уклончиво ответил Моргенштерн, закусив губу. — Когда ты проснёшься? — Как только мое тело восстановится. Насколько я могу ощущать, внутреннее кровотечение хорошо сделало своё дело, так что поцелуем можешь не будить — все равно не сработает. Данила закатывает глаза и хочет уже было парировать, мол, он и не собирался, но в ту же секунду слышит характерный звук, словно кто-то щелкнул выключателем, и все помещение разом поглотила темнота. Кашин открывает глаза и сразу же чувствует легкую, а затем нарастающую боль в затёкших конечностях, вызванную сном в неудобной позе. В неудобной позе на стуле возле больничной кушетки, в больничном крыле. Где все так же лежал дредастый азиат (вернее, его оболочка), но поблизости его ментального тела не наблюдалось, — как бы это абсурдно ни звучало. Даня сразу попытался расправить плечи, но это было очень, очень опрометчиво. Парень стонет и со скрипом поднимается, все ещё не осознавая, почудилась ему вся эта вакханалия или нет. В помещении больше никого нет, поэтому Данила может себе позволить выглядеть крайне глупо и озадаченно, разглядывая мониторы и трубки, увивавшие тело Алишера вдоль и поперёк, словно впервые это видит. Могло ли их с Моргенштерном знакомство быть не более чем выдумкой, плодом фантазии больного воображения Кашина? Ну просто, знаете, от нечего делать. Могло бы — и вполне, ведь камон, полгода находиться в подземной консервной банке и каждый день сталкиваться с одними и теми же людьми — так недалеко и колпаком двинуться. Но это было бы правдой, не будь у Алишера настолько необычного и непривычного имени, ведь на своём веку Даня никогда не встречал башкиров и тем более не слышал подобных имён. В школе с ним в одном классе учился один дагестанец, они даже неплохо общались, но разве в современном мире кого-то удивишь именем Рашид? — Ты реален. Совершенно точно реален, — говорит пустоте парень и, поднявшись с места, покидает медпункт. Он обязательно попытается ещё.***
Данила практически перестал спать. Сначала попросту не мог сомкнуть глаз даже на минуту, потому что услужливое воображение сразу же рисовало под веками картинку недавно увиденного. И, конечно же, немой вопрос, который он сам себе задавал — мол, не ебанулся ли ты окончательно, Дань? — висел в воздухе вокруг него плотным облаком. Скажете, что он окончательно умом тронулся, — и получите конфетку за сообразительность. Даня несколько недель ходил в больничное крыло, как будто реально работал там, и по несколько часов разговаривал с не подающим признаков жизни парнем. Он, к слову, выглядел все так же — сливался с простыней и белой футболкой, которую любезно одолжил кто-то из обитателей, и только яркие волосы выделялись на всеобщем фоне. Показатели не улучшались, но и хуже не становилось, как и не становилось меньше желания и упрямства Данилы для того, чтобы вывести этого паренька на разговор. И ничего. Как будто стучался в закрытую дверь. Но одним прекрасным вечером, когда на небе вновь загорались мириадами звезды, а луна не была скрыта за темными облаками, — это показывали наружные камеры наблюдения, — дредастый парень пришёл к нему сам. Во сне. Данила помнил, что отключился на своей кровати, так и не удосужившись вылезти из одежды, а потом — провал, полная темнота, из которой постепенно начали вырисовываться очертания мебели — стола с панелью управления, нескольких стульев и шкафов, из чего следовало, что он сейчас находился на капитанском мостике. А потом откуда ни возьмись на диване у стены нарисовался Алишер (а может, он и раньше был там?), вальяжно развалившись, насколько позволял его внушительный рост. Будто он его ждал. А потом он сам же это и озвучил, приведя Данилу в состояние «тихо охуевать от происходящего». Он подошёл как в тумане, как будто вокруг тела скопился густой туман, мешающий продвигаться вперёд и чётко видеть картинку. Но когда Алишер поймал его за запястье и утянул на диван, где любезно освободил место, туман будто по щелчку рассеялся. В тот раз они о чем-то долго разговаривали, вернее, говорил только Алишер, а Данила, если даже и вставлял свои реплики, то толком не помнил ничего из сказанного. И наутро, открыв глаза и увидев над собой темный потолок, Кашин долго не мог понять, где вообще находится и что это все был просто сон. Но далее выяснилось, что все не совсем так. С той ночи Моргенштерн стал сниться ему практически каждый раз, когда Даня засыпал, и это уже даже вошло в привычку. Они снова сидели на том самом диване и о чем-то разговаривали, притом наутро Кашин был ни сном ни духом о сути разговора. Помнил только, что в конце Алишер звал его пойти с ним куда-то, а дальше — уже темный потолок его собственной комнаты. И так длилось несколько недель кряду, и с каждым днём Данила все больше закрывался от окружающих в своей комнате, в частности, пытаясь выйти на контакт с Алишером наяву. И ожидаемо получалось аж целое огромное ничего.***
— Тебя как будто башкой приложили о что-то тяжелое, — участливо констатирует Тушенцов, стоя в дверном проёме жилой комнаты. Он в плотной чёрной медицинской маске и в совершенно разбитом состоянии, опирается на штатив капельницы и кашляет почти каждые две секунды. Сказать, что сердце Кашина готово лопнуть от этой картины — ничего не сказать. Но Руслан борется. Всегда боролся. — Отчасти так и есть, — вздыхает рыжий и опускает толстый том книги по психоаналитике (чего только не найдётся в сборной солянке всякого барахла в кладовых) на свои колени. — Так, ну-ка выкладывай, — Руслан старается аккуратно (от резких движений все кости в теле грозятся переломаться надвое) опуститься на кушетку, где полулежит у изголовья Даня. — Ты так грузишься уже не первую неделю после того, как вы того пацана нашли. И не пизди мне, что просто так решил почитать, культурно просветиться и случайно книга по психоанализу попалась под руку, — Кашин буквально физически чувствует на себе острый взгляд, от которого и вправду ничего не укрыть. — Да не в этом дело, — все же пытается слиться Кашин, старается не смотреть другу в глаза, дабы не сдать себя с потрохами и не рассказать обо всем том безумии, что с ним творилось — он сам себе с трудом поверил. — Мне в последнее время настолько херово в этих четырёх стенах... — Да кому ты заливаешь, — смеётся Тушенцов. — Правду, пожалуйста, и побыстрее. — Да блядь, — бормочет себе под нос Кашин, пытающийся выжать из своих извилин хоть что-нибудь в максимально сжатые сроки. Это же сумасшествие, и его попросту запрут в больничном крыле, будут лечить непонятно от чего и невесть чем, если вообще будут. Но это же твои друзья, шепчет внутренний голос. Они ведь поймут и помогут, вы со всем разберётесь вместе. Да, но может быть, он действительно спятил уже окончательно и бесповоротно? Этот странный дредастый хипстерской наружности парень — просто плод его больного, окончательно слетевшего со всех предохранителей сознания? Так бывает: не было никаких предпосылок и симптомов, но он понемногу терял рассудок на протяжение хер пойми скольких дней или месяцев? Тогда, может, ему и вправду стоит подлечиться? Или, в данном случае, просто изолироваться от других людей. Ну ты херни-то не неси<i>, — раздаётся гулкий и насмешливый голос прямо внутри его черепной коробки. Алишер. Он, блядь, в его собственной голове. Даня вскидывает голову, но не смотрит на озадаченного такой затяжной пауза друга, а в угол комнаты. Там, в мерцающей тени, отбрасываемой лампочкой на потолке и крутящимися лопастями вмонтированного в противоположную стену вентилятора, стоит он — гребаный Моргенштерн, настойчиво качающий головой, сложивший руки на груди и смотрящий прямо в глаза. Господи, он настолько реальный, как собственная рука Дани, на которую он опускает взгляд, чтобы хоть за что-нибудь уцепиться в этой реальности. Настолько же, насколько и сидящий рядом Руслан, пытающийся уловить перемены в поведении друга. <i>«Не говори ему ничего», — Моргенштерн шевелит губами, но звучит при этом прямо внутри головы Дани. От отражения мягкого баритона от стенок черепа кажется, будто вибрации создаются. Боже, насколько же он все-таки ебанулся в край. — Я... — начинает заминаться Кашин, потупив взгляд окончательно, когда его хлопает по плечу чья-то широкая — и наверняка же эфемерная — ладонь. — Ни слова, Кашин, — раздаётся резко и совсем близко, прямо над правым ухом. — Не смей. <i>Солги. Сказать, что в голове у рыжего в эту самую секунду просто дохуяллион вопросов — ничего не сказать. Но что-то упрямо, прямо-таки очень настойчиво визжит внутри, подсказывая послушать Алишера. Почему именно его — плод воображения, взявшийся просто из ниоткуда, — а не лучшего друга, с которым они знакомы, кажется, с самых пелёнок и дружат столько же? Руслан окликает Данилу, но парень слышит будто сквозь толщу воды. И открывает рот, выталкивает из глотки звуки, складывает их в слова, надеясь, что это прозвучит достаточно внятно: — То, что произошло, пиздецки меня напугало, и, если честно, я просто боюсь, что это не первый наш незваный гость. Поэтому я сейчас ищу любые способы, чтобы избавиться от тупого чувства страха, я... — Эй, — Тушенцов ободрительно хлопает друга по плечу дрожащей ладонью, складывает губы в неком подобии улыбки, — не ссы раньше времени, хорошо? — ему, кажется, и вправду хватило этого оправдания. — Мы здесь, все твои друзья, и раз мы пережили чертов конец света, то найдём решение и этой проблемы. Данила мямлит в ответ что-то невразумительное, опустив голову. — Ты от страха окончательно кукухой поехал, раз уже книжку по психоанализу открыл, — хрипло смеётся Руслан. — Не знай я тебя столько лет, подумал бы, что ты гей. Данила смеётся и пихает парня в бок, потому что, вопреки всем надеждам, даже если все живое на Земле будет выжжено дотла, даже если на поверхности не останется ни одной живой души, все попросту вымрет от колоссальной радиации, то шутки о геях — нет. Руслан лично позаботится о том, чтобы его детище процветало, даже когда не станет его самого. — Я хоть как-то пытаюсь развиваться, не то что вы — рубитесь в Мортал двадцать четыре на семь. — Меня скоро начнёт от него тошнить. Даня немного успокаивается, но четкое ощущение присутствия Алишера — тонкое и невидимое, но совершенно определённое, — висит над ним и вокруг него. Пусть он сам, кажется, растворился в воздухе, но Кашин не может перестать пялиться в тот злополучный угол и перестать это чувствовать — как будто... Как будто он просто в нём самом. Руслан хлопает по плечу, прощается и встаёт, но Даня это все видит лишь краем глаза, не отвлекаясь от созерцания стыка двух стен, где разыгравшееся воображение рисует контуры силуэта в мешковатой одежде и с ананасом вместо головы. Все-таки его Кашин сам придумать никак не мог, ибо попросту ранее никогда не встречал кого-нибудь хоть отдаленно похожего на Моргенштерна, и это не считая необычного имени. — Выходи, — вздыхает Данил, — поговорить нужно. И как по мановению гребаной волшебной палочки, стоит Дане снова посмотреть в угол, как там оказывается Алишер в своём материальном обличье (если, конечно, так вообще можно выразиться в данной ситуации) и уже привычно кривит тонкие губы в усмешке. — Если интересно, почему именно угол, то я отвечу: это чтобы напугать тебя ещё больше. — То есть в твои планы входило то, чтобы я обосрался окончательно? Куда уж больше, — трёт и без того покрасневшие глаза Кашин. — Мне нравится твоё наитупейшее выражение лица, когда ты меня видишь. Серьёзно, это оборжаться можно, — стоит Данилу моргнуть, как Моргенштерн уже оказывается сидящим на кровати напротив него, сложив ноги по-турецки. — Какого хера это было сейчас? Почему я должен был соврать лучшему другу? Усмехающееся лицо с морщинками-лучиками возле глаз тотчас мрачнеет. — Так было нужно. Просто поверь и прими это. — Да зачем?! — всплескивает руками Кашин. — Если ты хочешь выбраться отсюда, никто не должен знать обо мне. Веди себя как раньше: пытайся вывести меня из комы, говори с моим телом, да хоть гребаные сказки читай, но никак не выдавай нас. Усек? — Алишер наклоняется вперёд, ближе к Дане, так, что их лица разделяют буквально тридцать сантиметров спёртого воздуха. — Зачем мне отсюда выбираться? Как ты это, блять, себе представляешь?! — Так, — выдыхает Моргенштерн и снова набирает полную грудь воздуха. — Послушай. Да, я знаю, — парень поднимает руку в предупреждающем жесте, когда Кашин уже открывает рот, чтобы разразиться ответной гневной тирадой, — тебе тяжело мне поверить, просто потому, что ты совсем меня не знаешь, до конца не уверен, реален ли я, и не понимаешь, зачем тебе выбираться из самого безопасного места на Земле на данный момент, но... — Конечно, ты же в край ебанулся! — перебивает возгласом Кашин, а в ответ Моргенштерн тут же прикладывает ладонь к его губам и громко шикает, призывая к тишине. — Да ты, сука, можешь дослушать хоть раз? Двухметровый рыжий татарин — я даже подумать не мог, что будет так сложно, — парень вскидывает взгляд к потолку, будто снова вопрошая у Высших сил, за какие такие заслуги ему это все досталось. — Я пытаюсь здесь сп... Его резко обрывает скрип входной двери: тихий скрежет металла кажется громом среди ясного неба: Данила вздрагивает и на несколько мгновений теряется в пространстве. Прежде чем понять, что в комнату вошёл Миша, уходит несколько долгих секунд, столько же пропущенных ударов сердца и приступов тахикардии одновременно. — Дань? — голос паренька немного подрагивает, он явно чем-то удивлён или даже напуган; огромные карие глаза из-под пушистой челки сверлят парня не мигая практически. — Ты как? Алишера напротив и след простыл — он будто по щелчку растворился, чего и стоило ожидать. — Я в н-норме, — голос предательски дрожит, выдавая волнение и жуткий холодный страх своего обладателя. — Ты хотел что-то? — а сейчас Даня собирает всю силу своего мужского стержня в голосовых связках и старается звучать как можно более расслабленно. — Тебя там Илья звал. Он занимался корректировкой программ и говорит, ты должен это увидеть. — Да, конечно... Хорошо, я... — Даня постепенно успокаивается, по частицам возвращая прежнее самообладание, если он вообще владеет собой в последние недели. — Я сейчас приду. Складка между бровей лохматого паренька, тем не менее, становится лишь глубже, но он утвердительно кивает и, в последний раз бросив на Даню этот странный взгляд, покидает комнату. Кашин остаётся один и только теперь позволяет себе откинуться на подушку и глухо промычать в прижатые к лицу ладони что-то вроде «блядь, ничего не понимаю». Он лежит так какое-то время, пытаясь собраться с мыслями и определиться, чему же все-таки верить — собственным глазам и реальности или странному парню в своей голове, который твердит что-то о том, что им нужно выбираться. Да на поверхности сущий ад — все живое выжжено дотла вместе с людьми в том числе — теми, что не смогли спастись, — и так будет продолжаться ещё десятки лет. Они здесь, в бункере, в самом безопасном месте на планете, к этому моменту состарятся и уже физически не смогут выйти наружу, не оставляя за собой след из осыпающейся с костей трухи. А сейчас там ебаная доменная печь, ещё только раскочегаренная, набирающая обороты и жаждущая, как бы спалить внутренние органы любого, кто окажется на поверхности. Сунуться туда — полнейший, чистейший по природе своей идиотизм, но почему тогда Данилу так настойчиво тянет к тому, чтобы поверить этому парню, которого он знает без году неделя, появившегося из ниоткуда? Сопротивляясь сам себе, отрицая упрямо и затыкая свой внутренний голос, который, если судить здраво, несет полнейшую херню (как бы ему ни хотелось верить в обратное), Данила встаёт и плетётся к выходу, потому что там — реальные проблемы и реальные люди, которые в него верят (ну ладно, это не точно, ведь он же не их предводитель, а просто тип с лидерскими замашками) и чего-то ждут (а это уже наверняка, ведь каждый вносит свой вклад в поддержание хоть какого-то подобия жизни в этой чёртовой консервной банке). Илья ждал его в диспетчерской вместе с двумя дымящимися кружками с кофе, откинувшись на спинку стула и закинув ноги на столешницу. — Что там? — Данила заходит почти бесшумно, потирает переносицу и садится на свободный стул рядом с парнем, сразу прикипая взглядом к монитору и делая глоток ароматного кофе. На экране — бесконечно длинные комбинации из белых букв и цифр на чёрном фоне, сложенных в бесконечно длинные слова. Не то чтобы Данила в этом разбирался — да не то чтобы вообще он хоть в чем-либо сейчас разбирался, но парень узнает старые коды программы системы. Илья поясняет, что, в общем-то, пытался вносить правки, но править-то нечего — он просто в очередной раз убедился в целости и сохранности всех сигнализаций и предохранителей. Что и требовалось доказать. Откуда-то сзади — Кашин клянётся своим грёбаным правым мизинцем — слышится тихий смешок. Дредоголовый башкир попросту ликует из-за того, что в очередной раз доказал свою правоту. Данила делает ещё несколько глотков и борется с желанием повернуться и показать ему средний палец. Парень хочет было закатить глаза, как вдруг чувствует, что уже это делает непроизвольно; буквы на мониторе начинают медленно расплываться, а затем и вовсе сливаться в большое серое пятно. Илья все ещё что-то говорит, но с каждой секундой его голос звучит всё отдаленнее. Кашина ведёт в сторону, но благо на стуле установлены подлокотники, так что он просто заваливается набок. Внезапно собственные веки оказались в разы тяжелее: Даня понял, что ему больше не под силу их сдерживать и позволил им наконец сомкнуться. Он отчаянно не понимал, да и не мог понимать, что происходит, но сон стремительно одолевал уставший организм, заливал сознание будто патокой. Парень, может, и хотел бы, но не мог с этим ничего сделать — даже осознавать собственные мысли казалось труднейшей задачей. Последним, что он увидел перед тем, как окончательно отключиться, было лицо Ильи, нависающее сверху, а затем — совсем отдалённый голос Алишера, орущего благим матом и что-то о том, чтобы он ни за что не отключался, но звук был настолько далеким, Данила не смог ничего расслышать. А через секунду — пустота и приятная легкость, будто Кашин со своими восьмидесятью килограммами счастья и вправду стал пёрышком, и теперь воздушные потоки стремительно подхватывают его и кружат в воздухе. В кромешной темноте.***
Яркая вспышка словно прошивает глазные яблоки острой болью, заставляет рефлекторно зажмуриться до цветных кругов на сетчатке и отвернуться от источника света. Данила окончательно выныривает из чёрного омута, но поднять веки не решается. Во рту неприятная горечь, словно он заядлый алкоголик на утро после запоя, а во всём теле — слабость такая, что он даже при всём желании не смог бы даже пошевелить пальцами. Но он хотя бы может оценить своё состояние и отдавать отчёт о том, что вообще происходит — значит, ясность ума вернулась. Относительная. И ясно ему пока что только одно: вместе с сахаром в кофе размешали что-то ещё. И это, блять, просто не укладывается во все ещё тяжелой голове. Перед глазами всплывают последние увиденные картинки — расплывающиеся буквы на чёрном фоне и размытые черты лица Ильи. Постепенно слабость исчезает, Кашин чувствует, что может пошевелиться, и решается наконец открыть глаза. И видит перед собой темный потолок с одной-единственной лампочкой, висящей на проводе. Яркий свет, исходящий от неё, все ещё дико раздражает, но это на самом деле мелочь по сравнению с тем, как Данилу раздражает и просто приводит в бешенство происходящая ситуация. Просто какого черта? Мозг пытается подобрать варианты причин, по которым он оказался не пойми где, не пойми почему. Взгляд ползёт по темным стенам, оббитым металлическими листами, по бетонному полу, на котором Даня сейчас и лежит. Точнее, кто-то любезно уложил его бессознательную тушу на тонкий матрас, но по ощущениям — взвалил, как мешок картошки. Позвонки ноют, будто бы моля о помощи, и Кашин морщится от этой местами острой боли. Он знает бункер, его планировку, количество уровней и комнат, как свои пять пальцев, но это помещение почему-то не кажется хотя бы смутно знакомым. Он здесь раньше никогда не бывал и даже не знает, на каком уровне находится. И тогда на ум приходит только одна мысль: Даня ведь бывал почти везде. Почти. Исключение — нижние уровни, где находились так называемые резервные помещения, специально отведенные для использования в непредвиденных ситуациях для различных нужд — под жилые комнаты, под склад, под изолятор. На нижних уровнях никто не бывает — это как спасательная шлюпка на судне, которую используют только при необходимости. Эти этажи практически не освещаются, за все время пребывания в бункере использовать резервные комнаты не было нужды. Но теперь она, видимо, появилась. Это карцер. Данила поздно осознаёт, что его посадили под замок — и для этого не нужно даже дёргать дверную ручку. Его, блять, посадили в кутузку, изолировали от остальных, словно нашкодившего котёнка, прямо как в «Бегущем в лабиринте». Кашин нервно трёт лицо руками и тихо матерится сквозь зубы. Просто шик. Просто пиздец. Не понять, что удивляет больше: то, что это вообще произошло — кого-то посадили в карцер, или то, что это случилось именно с Данилой. Человеком, к которому прислушиваются, которому верят и, возможно, даже уважают. Хотя сейчас, надо сказать, Даня вовсе не уверен в этом. Он искренне не ебет, за какие заслуги лежит здесь сейчас в отнюдь не самой лучшей форме и ахуях от происходящего. Его предали собственные друзья? Бросили в карцер? За что? Данила нервно трёт виски длинными пальцами и мысленно взывает Вселенную как-то разрулить ситуацию, что ли, потому что он сам уже не вывозит. Даже до боли знакомого и уже ставшего привычным ментального присутствия одного двухметрового башкира не ощущает. И это пугает. Безумно пугает. Он остался здесь один. Да, возможно, он находится здесь недолго, может быть, к нему кто-нибудь придёт — и может, даже через несколько секунд послышится глухой стук по металлическим дверям — и объяснит, наконец, какого хера здесь происходит. Да, так было бы логичнее всего, Данила просто безумно вспыльчив и может завестись за секунду, и сейчас автоматически накручивает себя. Он немного успокаивается, но то, что Алишера здесь нет, заставляет нервно поёжиться. Кажется, будто тяжёлые металлические стены надвигаются на него, и, блять, Моргенштерна здесь нет, когда он так нужен — впервые, на самом-то деле... Мрачный монолог Данилы прерывает едва слышный стук по металлической поверхности. Гости пожаловали. Кашин сглатывает ком слюны, вставший посреди глотки, и приклеивается взглядом к двери. Затем раздаётся звон внушительной связки ключей — он даже может перечислить каждый ключ и знает, какую именно дверь тот отпирает. Какая ирония! Кусок металла со скрипом отодвигается, впуская в помещение высокого темноволосого парня. Миша бросает на него взгляд исподлобья, плотно сжимает губы. Данила с высоты своего опыта может заключить, что парень попросту мнётся, не зная что сказать. Поэтому Данила говорит первым: — Ну и какого хуя? — голос спокоен; парень откидывается на матрас, опираясь на свои локти. — Так нужно, Дань, — тихо отвечает Цыркунов. — Ты ведёшь себя невменяемо, с тех самых пор, как в бункере появился тот странный парень... Ты говорил сам с собой, иногда даже во сне... — Миша поднимает на него взгляд. — Совсем ебанулся? О чем ты говоришь, Совер? — Данила в считанные мгновения оказывается на ногах и смотрит на парня сверху вниз. — Ты лучшего друга упёк в кутузку! — В нашем положении любая — хоть малейшая! — опасность недопустима. Дань, ты ведёшь себя очень странно, как будто шизофреник! Чувак, — Миша повышает голос, как бывает всегда, когда он выходит из себя, — это огромный риск, блять, гигантский! Мы посреди ебучего Апокалипсиса, пытаемся выжить, и не хватало ещё всем посходить с ума! — Ты думаешь, что... — Да не знаю я, что думать! — вскрикнул Цыркунов. — Вдруг это заразно?! Я не знаю, понимаешь, вот в чем дело! И никто не знает! Любой риск может быть смертельным, и если ради того, чтобы всех обезопасить, придётся держать тебя в камере, то так тому и быть! — Вот, значит, как... — голос Данилы предательски дрогнул: слова друга действительно ранили его; ведь именно Даня был тем, за кем было решающее слово, тем, кто мог принимать решения, который в нужные моменты склеивал их разваливающуюся на куски надежду и веру в то, что когда-нибудь это все закончится. Даже когда не верил никто, когда выживать было особенно тяжело и паршиво. А теперь... — И что теперь? Оставишь меня здесь до тех пор, пока пребывание снаружи перестанет представлять смертельную опасность? — хмыкает рыжий. — Я не хочу этого. Даня, прости, но так правда нужно, — наверное, Мише и правда жаль, потому что это самая эмоция отражается яркой бегущей строкой на его потемневшем лице. — Почему ты так легко идёшь на это? Я не стану отрицать, что... Что я видел некоторые вещи. Не стану отрицать, что вижу определенного человека. Да, наверное, я и правда схожу с ума и не нахожу для этого хоть одной гребаной причины, почему это произошло именно со мной. Но ты, блять, Миша, ты! Мой лучший друг, так легко можешь бросить человека подыхать в кутузке... — Даня зарывается пальцами в рыжие волосы и с силой оттягивает. — Наверное, мне нужна помощь, — шепчет он. — Слышишь, блять, помощь, — Кашин подлетает к стоящему у двери парню и хватает за грудки, — а не тюремное заключение. Так друзья не поступают. Наверное, ему кажется — он бы очень хотел, чтобы казалось, — что глаза Миши, выглядывающие из-под лохматой челки, в данный момент абсолютно ничего не выражают. Пустота. У самого Кашина едва ли капилляры в глазах не лопаются, а Миша лишь смотрит прямо, холодно и безразлично. Да что с ним такое?! Цыркунов с легкостью отрывает от себя чужие руки и отходит назад ещё на шаг. — Тебе не помощь нужна, — ещё секунду назад участливый тон сменяется хлестким и безэмоциональным, — а изоляция. Ты сам не ведаешь, что творишь, поэтому так будет лучше для всех. Знаешь, — Миша понижает голос до едва слышимого, — лучше бы тебе и вправду хорошо себя вести. Возможно, так у тебя появится шанс когда-нибудь выйти отсюда. — Что ты... — Данила открывает в немом шоке рот и пытается сопоставить картинки недавнего прошлого с тем, что видит сейчас: это не может говорить Миша. Тот, кого он знал, попросту не может так поступать с лучшими друзьями. — Миш... Цыркунов презрительно хмыкает, разворачивается на каблуках и выходит за дверь. Кашин просит его остановиться, в несколько шагов оказывается у двери и вовремя ставит в проем ногу. — Ты не можешь бросить меня здесь! Миш, пожалуйста, — Кашин видит его спокойное лицо напротив, в то время как двое других парней, лица которых он не может разглядеть, пытаются отпихнуть Данилу назад. Он бьет по двери кулаком, что оказывается неожиданно пиздецки больно. — Вырубите, — выдыхает Цыркунов; двое парней заталкивают Кашина обратно в комнату. В них он узнает Илью и Юлика, но не успевает ничего толком сказать или возразить, когда блеснувший в свете лампы небольшой шприц с прозрачной жидкостью внутри Илья вгоняет в основание шеи Дани. Короткая вспышка боли на мгновение отрезвляет, но тело сразу же одолевает непреодолимая слабость и вялость. Кашин валится на матрас и пытается сфокусировать взгляд на стремительно вращающемся потолке и одинокой лампочке, но позорно проваливает попытки. Дверь скрипнула в последний раз, а затем послышался звук проворачиваемого в замке ключа и удаляющихся шагов. Его снова заперли. Наверное, это любезно подброшенные воспалённым мозгом на грани забытья и яви видения, но Дане и вправду кажется, будто его затылка касаются чьи-то руки, невесомо приподнимают. Кажется, будто его голову положили на мягкую подушку, хотя, надо признаться, он вообще ни в чем уже не уверен. — Какой же ты идиот, Кашин, — шепчет до боли знакомый голос где-то над правым ухом. Наверное, мозг пытается как-то разрулить ситуацию и стабилизировать состояние своего обладателя, но это все равно что пытаться из дерьма сделать конфетку: он сейчас овощ в прямом смысле этого слова. Но Алишер, поглаживающий лоб тёплыми руками и держащий его голову у себя на коленях, кажется настоящим во всех смыслах спасательным кругом. — Я же просил тебя, просил, тупой ты рыжий татарин, — Алишер звучит подавленно и зло, — а ты не слушал. Ты меня никогда не слушаешь. — Да, — с трудом выдавливает Данила заплетающимся языком и хватается за ладонь, которая переместилась на его плечо. Он сжимает так сильно, не хочет отпускать, потому что это единственное, что его удерживает наяву. Тёплые пальцы сжимают в ответ, голос Алишера просит не отключаться, кажется, даже приказывает. Но когда это Данила его слушал, правда? И сейчас тоже не тот случай.***
Хаотичный стук по металлу, оглушительно громкий и противный, будто клешнями выдергивает парня из мира беспокойных лекарственных снов. Данила с трудом разлепляет будто склеенные веки и фокусирует взгляд на низменном ненавистном потолке. Конечно, пространственная дезориентация — ещё самое легкое последствие влияния психоактивных веществ. Более тяжелое Данила ощущает, поднявшись на ноги: сильнейшее головокружение едва ли не сбивает с ног. Сколько же ему ввели снотворного? Наверное, никого не заботила дозировка. Там временем стук ни на секунду не прекращался, Кашин волочил ноги к двери через силу, а затем прислонился к холодной поверхности ладонями и лбом. Почему-то он уверен, кто за ней стоит. — Алишер? — тихо спрашивает парень, и стук прекращается. — Ну наконец-то, — выдыхают по ту сторону. — Как ты? — Ты смеёшься? — Кашин с трудом вяжет слов друг с другом. — Хуево, сейчас выблюю свои легкие. — Послушай, — Моргенштерн говорит вкрадчиво, но твёрдо, — у нас очень, очень мало времени... — Как ты оказался здесь? — осеняет Кашина. — Ты же... Ты же нестоящий? — Как мешок с костями и мясом, да, — отвечает парень и сразу продолжает: — У нас очень мало времени, Дань. Ты должен меня впустить. Прямо сейчас. — Я уж думал, у меня глюки. Но теперь понимаю, что нет: ты по-прежнему такой же ебанутый. — Придурок, я не шучу, — шипит приглушенно из-за преграды в виде огромного куска металла башкир. — Давай! — Я, блять, по-твоему, из страны Оз? Как я открою чёртову дверь? Щёлкну пальцами? Трах-тебедох? — Слушай сюда, рыжий. Помнишь, что я тебе говорил? Все в твоей голове... — Опять ты какую-то хуйню несёшь... — Да нет же! Ты можешь открыть сраный замок, просто захотев этого. Просто поверь мне уже, слышишь ты ушами своими огромными или нет?! Доверься, Даня, — чеканит Алишер и в приступе раздражительности хлопает ладонью по металлу. Ему и правда ничего больше не остаётся, кроме как поверить очередному бреду. Шипя что-то вроде «ладно, заебал, твоя взяла» он пытается представить дверь незапертой. Парень напрягает все свои заторможенные действием лекарства извилины и визуализирует картинка изо всех сил. Это все в твоей голове.</ii> Предел возможностей — собственноручно установленные рамки, и на долю секунды Даня как будто действительно их расширяет, а затем и вовсе разрушает. Перед глазами, прямо под веками, возникает на секунду наглое ухмыляющееся лицо настырного башкира и его «доверься» и «ты сможешь это». Возможно, он и вправду может... Напряженную умственную работу прерывает звук отворяющейся двери, а затем Алишер оказывается рядом и хватает за плечи, цепляется цепкими пальцами. — Я смог, черт возьми! — ошарашено шепчет Кашин и пялится на квадратное улыбающееся лицо напротив. Он здесь, из плоти и крови, живой и тёплый, вызывающий самые противоречивые чувства — наверное, это просто такая особенность, черта характера. Даня безумно рад. Настолько, что даже не осознаёт толком своих действий, когда прижимает Алишера к себе со всей силой. — Я тоже рад видеть твою рожу, Кашин, да ещё и относительно целой. Но сейчас нет времени на разговоры, — Моргенштерн отстраняется и хватает его за руку. — Нужно уходить. Бежать очень, очень быстро, усёк? Данила бездумно кивает и позволяет утащить себя прочь из проклятой тюрьмы, максимально напрягает мышцы ног, чтобы не отставать от Алишера. Надо сказать, это очень бодрит. Но ещё сильнее бодрит то, что за ними начинается погоня, когда двое парней, заворачивая за угол — они как раз делали плановый обход — видят два скрывающихся за углом силуэта. Это как удар под дых — и у Данилы будто открывается второе дыхание, вброс адреналина в кровь заставляет все инстинкты и чувства обостриться до предела и припустить вперёд с максимальным ускорением. Легкие пылают огнём, сбоку мелькают двери других помещений, чуть впереди хрипит Алишер, но ни на секунду не замедляется; над головой просвистели первые пули — их преследователи так же не отставали. Даня косится на их соединенные руки, а затем — на затылок Алишера и впервые осознаёт, что, черт возьми, сбегает с ним из самого безопасного места в мире. Где его посадили на цепь и заставили бы провести так остаток дней, скорее всего. Пусть происходящее кажется бредом, но все внутри просто кричит, вопит о том, чтобы ноги уносили как можно дальше от этого места. Да, до него доходит, как до утки на третьи сутки, но лучше поздно, чем никогда. <i>«Ты же мне веришь?», — звучит эхом прямо в черепной коробке. Вместо ответа Данила лишь крепче перехватывает чужую ладонь и на ходу взбирается по ступенькам наверх — они уже достигли пожарной лестницы и сейчас перепрыгивали через две, а то и через три. Они миновали пролёт за пролётом, как и их преследователи, пока не оказались на самом верхнем этаже. У самого выхода. Назад дороги нет и не будет. Данила не медлил ни секунды, на автомате поймал брошенный Алишером пистолет и приготовился прикрывать его спину. Моргенштерн добежал до бронированной двери и попытался повернуть кран вбок. Ожидаемо, это не сработало, и Даня, обернувшись, крикнул ему что-то про встроенную панель сбоку. Он сделал пару выстрелов почти вслепую, чтобы отпугнуть приближающихся преследователей, — это дало им полминуты форы. Кашин добежал до панели и практически на автопилоте начал вводить цифры, в то время как Алишер наблюдал за порхающими над клавиатурой пальцами. Но им все ещё нужно было отстреливаться, поэтому Моргенштерн выхватил пистолет из-за пояса и навёл прицел на лестничные перила. К тому времени, когда Даня закончил вводить код и над панелью зажегся зелёный огонек с надписью «Вход открыт», башкир уже успел подстрелить какого-то парня в ногу и сам едва не схватил пулю в плечо. — Алишер, — зовёт Даня, хватаясь за кран, — помоги. Моргенштерн хватается одной рукой за кран, а второй вслепую целится в то же место. Они начинают поворачивать круг по часовой стрелке, и конструкция с характерным скрипом поддаётся. Данила сам стреляет несколько раз и резко приседает, когда над головой в очередной раз просвистела пуля. Он лихорадочно соображает, мозг подкидывает картинки произошедшего буквально несколько минут назад: он смог открыть дверь карцера силой мысли, так почему он не может остановить их преследователей точно так же? Кашин прикладывает все оставшиеся силы и представляет, что все пистолеты оказываются незаряженными — и это меньшее, что он сейчас может. Когда свист прекращается и слышатся недоуменные возгласы и щелчки курков, Кашин понимает, что получилось. У него получилось и это. — Почти, — слышится откуда-то сверху, — ну же! Кашин, тащи! — кричит Алишер, и они вместе начинают тянуть кусок металла на себя, держа за кран. За несколько подходов с оглушительным скрипом дверь поддается, и Алишер отпускает. Вместо этого он хватает Данилу за руку и тащит на выход. На свободу. Данила видит полоску света на полу, образовавшуюся в щели дверного проема, и как заворожённый идёт за Алишером. Затем на короткий миг его ослепляет вспышка яркого белого света, заполняющая собой все пространство вокруг, будто пронизывающая тело насквозь. Снова послышалось несколько выстрелов. А дальше — чернота.***
— Надо бы его разбудить, пока Михалыч не пришёл и не засунул нам кочергу в жопу за это, — полушепотом говорит высокий парень в помятом светло-голубом халате; он опирается на дверной косяк ординаторской и недовольно смотрит на открывшуюся перед ним картину. — Надо бы, — поддерживает другой, стоя возле кухонной тумбы и помешивая ложкой только что сваренный кофе; он оборачивается и бросает взгляд на диван, стоящий в центре комнаты, на котором развалился парень под два метра ростом, скрутившись в три погибели, и мирно посапывал, периодически что-то бурча себе под нос. — Спит так сладко, что аж захотелось, — зевок сам просится наружу, но юноша его вовремя подавляет. Парни переглядываются и негласно решают дать другу поваляться так ещё с полчаса, пока не пришёл главврач и не увидел это сонное царство, за что бы все ребята разом огребли. К слову, такое случалось уже не единожды, но все интерны отделения были в курсе, что Алишер каждую смену на протяжении вот уже нескольких месяцев не позволяет себе сомкнуть глаз, работая с самыми тяжелыми пациентами, которых ему поручили. И только под утро, когда усталость буквально придавливает к горизонтальным поверхностям неподъёмным грузом, организм сам отключается. Поэтому удобный, но, к сожалению, тесный для этих двух метров чистой башкирской харизмы диван стал уже вторым домом. Первый — студенческая общага, где Моргенштерна в последние месяцы почти не видать, — по нему и не скучает. Лёша и Рома, — а именно так зовут двух закадычных друзей Алишера, — бесшумно покидают служебное помещение и выходят в светлый широкий коридор, пропахший уже ставшим родным запахом лекарств. Главврач придёт, в лучшем случае, только через час, так что ещё немного пребывания в царстве Морфея их другу обеспечено. — У тебя сегодня кто? — спрашивает Лёша, мельком заглядывая в больничные палаты через широкие окна, тянущиеся вдоль всей стены коридора. Он несет в руках несколько разноцветных папок с результатами анализов десятков пациентов, которых сегодня парню нужно обойти. — Пацан с тройным переломом, который поступил вчера, — тяжко вздыхает интерн, отпивает кофе из своей любимой кружки с символичной надписью «Big boss», которая, чего душой кривить, не соответствовала действительности. — Стритрейсеры хуевы, — хмыкает он. — Хотел бы я посмотреть, как его мама, когда сюда придёт, заставит пешком домой идти. — Доктор, харе уже выражаться, как шваль подзаборная, мы же приличные люди! — И работаем в больнице будущего, конечно. Парни разбредаются в разные стороны в конце коридора, успешно минуя самую последнюю палату справа, на белой пластиковой двери которой глянцевая табличка гласит: «Палата интенсивной терапии». Им не туда — и слава богу, правда, радуйся, земля! За такими дверями иногда скрывается так много всего, что, зайдя туда впервые, можно попросту испытать шок. И отчасти работа врачей состоит в том, чтобы уметь выдерживать иногда пиздец какой тяжёлый эмоциональный груз, иногда в разы сильнее физической усталости. Чего уж они там только не насмотрелись за несколько лет практики в этом месте, и отчасти поэтому работа врача настолько трудная: каждый день сталкиваешься с богатым калейдоскопом всего, не чуждого человеку. Тут тебе и боль, и жгучее отчаяние, и примирение, и борьба — ожесточённая, до зубного крошева, и много, много надежды. В каждой палате по-разному. Хорошо, когда эта самая надежда есть, потому что какой тогда без неё смысл? Лечить просто тело, которое само давно погрязло в болезни, — а разум тогда уж в первую очередь? Да тогда все лекарства мира можно разом пустить на утилизацию — от них толку, как от зонта в метро. Здесь, как говорится, поздно пить Боржоми, когда почки отказали. Но бывают и противоположные ситуации. Совсем противоположные, и это кажется таким несправедливым: почему одни теряют надежду на полпути, а иногда и в начале, испугавшись масштаба усилий, которые, представьте себе, нужно приложить, чтобы вылечиться (как и ко всему в жизни); а другие могут годами лежать обездвиженными, без возможности контролировать и вообще чувствовать своё тело, но разум живет. Значит, продолжает бороться. Значит, он все ещё здесь и есть надежда. И это важнее всего. Всегда. Именно с такими мыслями Алишер встречает (не сказать чтобы прям любезно) первые лучи осеннего солнца, проникшие сквозь темно-синие жалюзи в ординаторскую, едва продирая один глаз. Дом родной. Правда, иногда этот уже местами продавленный (благодаря угадайте кому) светлый диван кажется удобнее собственной общажной кровати. Хотя, на самом деле, затуманенному после рабочего дня и ночи сознанию под утро любая горизонтальная поверхность кажется мягчайшей периной. Но их с облюбованным диваном утреннюю идиллию регулярно нарушает не вовремя подоспевший главврач, и как раз в это время суток уровень его раздражительности достигает апогея. А как бы вы себя чувствовали в восемь утра в будний день с крепким похмельем? Да, Михалыч это дело любит. Но, наверное, это общая отличительная черта всех главврачей — работа у них такая, что без пятьдесят грамм иногда совсем никак. Но, конечно, не на работе. А вот после... Собственно, по ряду веских причин Алишер вылетает из ординаторской как ошпаренный, едва не снимая дверь с петель и поправляя донельзя помятый врачебный халат, под оглушительные угрозы Михалыча о том, что тот ему дреды отрежет хирургическим скальпелем. Тупым. Но это уже как музыка для ушей Моргенштерна — утренний ритуал, без которого невозможно правильно начать свой день. Находящиеся в этот момент в коридоре другие интерны и врачи наблюдают эту картину уже даже без толики удивления, провожая взглядами несущегося двухметрового дредастого парня в белом халате (кто бы мог подумать, да?) к регистратуре. У него сегодня много работы, как и весь последний месяц. Толстая синяя папка едва захлопывалась из-за большого количества наглым образом запихнутых в неё файлов. Алишер ярко улыбается тете Любе — полноватой женщине, можно сказать, в самом соку, что стояла за стойкой регистратуры. Та, конечно же, только и рада вниманию к своей нескромной персоне. Моргенштерн широкими шагами идёт по коридору, по пути здороваясь со знакомыми да и просто с людьми в халатах. Коллеги, как-никак. День сегодня предстоит долгий, но оттого не менее продуктивный.***
Пластиковая дверь с тихим щелчком автоматически закрывается. Выкрашенные в серый стены палаты встречают как-то радушно, приветливо, будто ждали с нетерпением. Весь шум и гам коридора Алишер оставляет за плечами, а затем и вовсе оказывается от него отрезан, оказывавшись по эту сторону двери, в обволакивающей тишине, прерываемой тихим жужжанием работающих аппаратов и писком датчиков. Алишер выдыхает. Наконец-то. — Привет, — кратко бросает он в сторону больничной кровати и сам подходит к аппаратам, чтобы снять и записать показания. Ему ожидаемо не отвечают, но оно и ежу понятно. Лежащий на кровати человек попросту не может этого сделать, так как находится в коме вот уже полгода. Да, сторонники традиционной медицины сказали бы, что благодаря дорогостоящим препаратам, что 24/7 пускают по венам парня через капельницы, и искусственной вентиляции легких и кровообращения он — аллилуйя! — ещё не склеил ласты, но. Алишер на двести процентов уверен, что здесь не все так просто. Этого пациента закрепили за ним несколько месяцев назад, и поначалу Алишер делал сугубо свою работу: брал анализы, менял капельницы, снимал показания датчиков и аппаратов, регулировал подачу кислорода за надобностью. Да и все на этом, собственно. Но однажды, после очередного рабочего дня, когда уставшее тело наконец приняло горизонтальное положение, читай свалилось на уже всем известный ординаторский диван, услужливое подсознание подбросило удивительно яркий сон. Ему приснился этот странный рыжий парень, лежащий на больничной кровати, только вот безо всех трубок и катетеров, как будто просто прилёг и уснул здесь ненадолго, вот так, в повседневной одежде, а не в больничной робе. Впервые Алишер видел его лицо без канюлей в носу и во рту, и в целом Данила, — а именно так звали парня, судя по документам, — выглядел вполне здоровым и румяным. И Алишер во сне почему-то принялся его будить, при этом отдавая себе отчёт в собственных действиях, будто он, знаете, осознанно действовал во сне. Но Кашин отчего-то не просыпался. Сказать, что по пробуждении Моргенштерн охуел, — ничего не сказать. Говорят, наш мозг и подсознание во время сна воспроизводят ранее увиденные картинки, так что во сне Алишера не было бы ничего странного. Он же видел этого парня каждый день в течение месяца, а мозг просто выдал желаемое за действительное, вот и парень лежал, будто просто спал. Но что-то здесь определенно было не так, и Моргенштерн это понял, когда Кашин приснился ему ещё раз, и ещё, а затем вовсе почти каждый день они вот так вот виделись. Место встречи изменить нельзя, как говорится. Самым странным был тот, где Алишер сам лежал на больничной койке в какой-то просторной палате, а говорил с ним уже Даня, но тот почему-то не мог даже пошевелиться. Будто сам впал в кому и просто наблюдал за тем, как Кашин пытается достучаться до него, что делал в реальности и сам Моргенштерн, общаясь с ним, как будто тот мог его слышать. И был почему-то твёрдо убеждён, что мог. — Не день сегодня, а пиздец какой-то, — сетует парень, меняя катетер, — Алишер, сделай то, Алишер, сделай это, — интерн принимается за сбор анализов. — Как будто других практикантов нет, решили сделать меня козлом отпущения. Он жалуется парню на жизнь ещё какое-то время, а затем, закончив со всеми необходимыми процедурами, садится у койки, привычно листая ленту новостей в телефоне. Алишер зачитывает Дане особенно интересные, по его мнению, а затем включает телевизор, что был встроен в стену прямо напротив кровати. Так как Моргенштерн сам любил фильмы ужасов, сегодня выбрал вечную классику — «Психо» и, откинувшись на спинку кресла, прилип взглядом к экрану. Послышался тихий стук в дверь, и интерн подпрыгнул, как ошпаренный, будто его застали за каким-нибудь запретным занятием. Фильм тут же был выключен, и, когда дверь открылась, впуская в помещение невысокого роста женщину с рыжими волосам, парень уже стоял возле кровати, делая вид, что измеряет показания датчиков. — Я вас не отвлекаю? — тихо интересуется мама Данилы, которая, по правде говоря, ходит сюда каждый божий день, как на работу, вот уже полгода. Она не раз уже заставала этого парня за подобным занятием в палате, где лежал её сын. И это давало ей надежду, что, наверное, не все ещё потеряно. Что её сын ещё может к ней вернуться, и они забудут ту аварию, как страшный сон. Ну а пока... — Нет, что вы, — бурчит себе под нос Алишер, спеша ретироваться отсюда восвояси. Но оказывается вовремя остановлен тонкой рукой, вцепившейся ему в предплечье, не дав уже было повернуть дверную ручку. Моргенштерн встречается взглядом с темными глазами напротив. — Спасибо Вам, Алишер Тагирович, — тихо произносит женщина, слабо улыбнувшись. —З-за что? — За то, что не оставляете моего сына одного. — Ну что вы, — улыбается парень в ответ, — как я могу? — Честно говоря, я и сама иногда думаю, что... Ну, знаете... — слова даются тяжело, поэтому интерн перебивает: — Нет, даже не думайте об этом. Он ещё бегать будет, вот увидите! — тёплая рука сильнее сжимает чужое предплечье с некой благодарностью. — Просто верьте в него. — Я постараюсь, — женщина его отпускает, и Алишер улыбается на прощанье. Когда он оставляет их по ту сторону двери, то почему-то испытывает странное облегчение. Моргенштерн идёт по коридору, направляясь в ординаторскую, по пути встретив хмурого главврача, которого улыбка долговязого наглого практиканта раздражает ещё больше, если не приводит в бешенство. Но Алишер так к этому привык, что уже даже не знает, что будет делать, когда их практика, наконец, подойдёт к концу. И будет ли он скучать по разговорам по душам с молчаливым парнем в палате интенсивной терапии? Наверное, это риторический вопрос, поэтому парень откладывает ответ на него в долгий ящик. По окончании смены коридоры больницы опустели, а вместо яркого дневного света, исходящего от люминесцентных ламп, освещались только ночными светильниками на стенах. Пациенты отправились по своим кроватям, а персонал — кто по домам, а кто — на посты дежурных или по свободным койкам и диванам ординаторских. Алишер лежал на прежнем излюбленном месте, свернувшись калачиком, и видел десятый сон, в котором они с Данилой пытались оторваться от погони. Тем временем в палате интенсивной терапии, где царил уютный густой полумрак, нарушаемый лишь яркими светящимися цифрами и буквами на аппаратах да лучами лунного света, проникающими через окно, на больничной кровати по-прежнему лежал парень, обмотанный многочисленными трубками. И, в общем-то, это была бы точно такая же ночь, как и сотни ей предшествующих, одинаково скупых на события, не пошевели вдруг парень пальцем левой руки, на который был надет датчик. Вспышка яркого света ослепила, а затем наступила кромешная темнота — она заполнила собой все пространство, будто колыхала на волнах, как перышко, из стороны в сторону, постепенно утаскивая не сопротивляющееся тело вглубь. Но ко дну ли?