☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Минсок улыбается через силу, кивает людям, описывает детали по десятому кругу без нервозности или недоумения. Это его работа — разъяснять, уговаривать и помогать. Ему за это платят, пусть крохи, по сравнению с предыдущей работой, но всё же. Работа есть работа. Насыпав последнюю порцию, Минсок поджимает губы, выдавливает очередную улыбку и уходит, оставив младшего парня дежурить у кастрюль на случай прихода кого-то ещё. На лицо возвращается привычная маска боли, от которой он и рад бы убежать, но она приросла за год — не снять. А если и удастся, то только с мясом, с корнем. Минсок дрожит губами, но берёт себя в руки, умывается в уборной холодной водой и смотрит на себя в зеркало. Слишком бледный, исхудавший. И самое страшное — с почти белыми радужками. Таких, как он, боятся и жалеют. Но это глубже, под цветными линзами, которые Минсок научился надевать в любом состоянии. Чтобы никто не видел, не шарахался, и уж тем более — не жалел. Это его боль. Личная, душевная, сердечная. Его и ничья больше. Никого не касается, никому не нужна. Но глаза он прячет старательно каждый день, даже без зеркала, чтобы самого не выворачивало от ужаса блёклой радужки. В их мире закат любви всегда ознаменуется потерей цвета глаз, неспешно с уходом любимого обесцвечиваются глаза у тех, кто любил сильно и искренне. У многих со временем радужка восстанавливается, лишь у единиц остаётся такой же блеклой и невыразительной и никогда больше не обретает цвет. Прошлое он долго учился оставлять в прошлом. Раньше болело так, что выворачивало наизнанку, перемалывало в костяную муку, сейчас же он почти смирился. Смирение и принятие — единственное, что ему осталось. Чтобы сохранить хоть крохи разума и жить дальше, иначе выход только один — с карниза вниз. Минсок так стоял на мосту, вглядывался в зыбкую рябь стальных волн под ногами и сам себя перемалывал воспоминаниями. Он почти сделал шаг, чтобы взлететь, расправив крылья, только не вверх, а вниз. Но остановился, будто за руку удержали, не дали совершить непоправимую глупость. А может, и тяжёлый взгляд Ёнгука не пустил. Минсок был уверен, тот стоял поодаль, наблюдал, готовый в любой момент кинуться. Словно оценивал его со стороны. Как всегда. Подумаешь, разлюбили. Не он первый, не он последний, кого оставили. Не он первый, не он последний невзаимно влюблён. «Это же не конец света», — со слезами на глазах шепчет Минсок. Это просто конец их отношений. Подумаешь, его мужчине насильно привили любовь к другому человеку. Подумаешь… Он не смог сделать шаг в манящую бездну, чтобы оборвать страдания, он настоящий трус. Но было ли трусостью сохранение жизни? Он никогда не задумывался о самоубийцах так всерьёз до того момента, как сам встал на краю, на тонкой разделяющей линии между жизнью и смертью. Почему он не умер тогда, когда его сердце втоптали в грязь? Почему не тогда, когда его методично день за днём избивали и выматывали жилы со стальными улыбками-оскалами. Минсок и раньше знал, что люди пантерам не ровня, а тогда в него вбивали это знание плетью, кулаками и коваными каблуками. — Мин, ты здесь? Минсок закрывает глаза и малодушно желает не быть. Низкий голос пробирается под кожу, даже глубже, и не скрыться никак. Пантеры, раз закогтив свою жертву, никогда больше не отпускают её. Кому, как не Минсоку, это знать. Ведь прочувствовал до конца и сполна. Так, как не хотелось бы никогда в жизни. Отпираться бессмысленно. Ёнгук всё равно знает, что он здесь. Знает, но из вежливости уточняет, будто что-то изменится, если Минсок не ответит. Ведь не изменится же ровным счётом ничего. Всё равно прижмётся всем телом, запустит пальцы под футболку, смыкая широкие ладони на животе. Всё равно тронет губами шею и положит подбородок на плечо. И посмотрит на него сквозь зеркальную гладь так, что Минсок в который раз пожалеет о том, что не имеет смелости самоубиться. Если Ёнгук не видит его из-за перегородки, то чует наверняка. Пантеры никогда не отпускают свою жертву. — Здесь. Закручивая вентиль и отряхивая руки, Минсок опирается на раковину. Вцепляется пальцами в скользкий фаянсовый бок. Ему тошно, противно и гадко. Смирение — всё, что ему остаётся. Смирение — единственное, что может дать шанс на выживание. Смирение, черти б его побрали. Ёнгук будто скользит по полу, крадётся неслышной поступью, даже будучи в человеческом обличье. Минсок внутренне сжимается и выдыхает. Он обязан жизнью, потому всё, что происходит сейчас, лишь малая доля платы за дыхание, сердцебиение, яркий мир вокруг и изнуряющую внутреннюю боль. — Неважно выглядишь, малыш, — низким голосом возле уха, жарким дыханием по шее и носом в волосах. Большой кот, что отфыркиваясь, принюхивается, скользит носом по хребту, зарывается в волосы. Жадно дышит и собственнически складывает руки на животе под тонкой футболкой, распустив до этого тугой пояс фартука. Минсок не смеет поднять глаза, потому что знает, вновь наткнётся на тяжёлый изучающий взгляд пантеры. Пантеры перед броском. И хотя всё пока ограничивается властными, хоть и достаточно целомудренными прикосновениями, Минсок знает, что скоро будет нечто большее. То, что было только с одним человеком — человеком ли? Ведь Чонин тоже из пантер, как и его старший брат Ёнгук. — Устал. — Идём домой. Минсок не отвечает, просто кивает. Он пробовал спать здесь, в ночлежке, отговариваясь работой, но Ёнгук не позволил ему ни разу остаться здесь. Он забирал его и привозил на работу, будто тенью следовал по пятам. И даже когда его не было рядом, Минсок будто чувствовал на себе его взгляд. Ему и слова не сказали, что пантера расхаживает по зданию. Пантер всегда боялись, они были выше по классу, богаче, сильнее, опаснее. Хочется одному из сливок общества заявляться в их людском клоповнике — пожалуйста. Охота якшаться с обычным человеком — пусть его. Лишь бы не схарчил на обед, да в раба не превратил. А так всё стерпят, слова не скажут. В лицо. А вот за спиной Минсок не раз слышал шепотки, от которых мутило ничуть не меньше, чем от ударов ногой в живот или кулаком под дых. Слова не хуже выбивали почву из-под ног. Но стоило появиться Чансону в пределах видимости, слова застревали в глотке, а Минсок выдыхал. Начальника боялись ничуть не меньше, чем Ёнгука. Пожилой, но крепкий и телом и духом начальник своих в обиду не давал, не раз уже приют отстаивали перед властями, пытавшимися их закрыть, не раз спасали от голодной смерти на улицах даже тех, от кого иные приюты отказались. Вот только приют Чансон давал всё равно не всем. Минсоку повезло, что он прошёл собеседование, хотя уже и отчаялся найти работу, которую искал больше месяца, не желая чувствовать себя везде должником Ёнгука, хотя именно им он и являлся. Чансон спокойно выслушал Минсока и взял к себе, несмотря на недовольство персонала, которым не нравилось присутствие пантеры в округе. Но голос Чансона в приюте был законом для всех, все были равны, кем бы они не были в «прежней» жизни, и что бы с ними не случилось раньше. Здесь люди трудились, некоторые и жили, получив не только работу, но и дом. Потому перечить не решались, чтобы не потерять разом всё. Благодаря Чансону у Минсока появилась отдушина и возможность зарабатывать свои кровные. Не быть зависимым во всём… Всё из прошлой жизни пришлось забыть, отдать и смириться с утратой. Когда он очнулся в небольшой комнатке, он долго пытался понять, жив он ещё или уже давно умер, но так и не понял, пока не уловил движение в дальнем углу и не сжался в комок, ожидая удара.☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Минсок испуганно осматривается, но сумрак размывает очертания, они плывут, подёргиваются лёгкой дымкой, однако, ощущения опасности, притаившейся в темноте, не умаляют. Минсок подбирается, готовясь дать отпор, хотя если это пантеры, вся его готовность — пшик. Сомнут, затопчут, схватят за глотку острыми, как бритва зубами, а для надёжности рядом с позвоночником тяжёлую лапу с когтями примостят, чтобы знал, кто хозяин. — Очнулся? От этой дурацкой манеры пантер констатировать очевидное хочется выть. Явно, это в крови, иначе объяснить это Минсок не может. Точно так же это делал Чонин. Всего полгода назад, когда они опаляли дыханием губы друг друга. Не узнать голос старшего брата Чонина Ёнгука невозможно. Минсок поджимает губы и прикрывает глаза. Последнее воспоминание — дым из-под двери в пристройке, в которой его запирали, как скотину. Треск разгорающегося пламени, густая, насыщенно-серая, плотная завеса, не позволяющая дышать. Одна-единственная дверь, обжигающая, разогревшаяся, почти плавящаяся ручка двери, и глухие, без окон, стены. Минсок задыхается, скребёт ногтями у притолоки, срывая их до мяса. Инстинкт сильнее, жить хочется так, что выть охота. Или умереть. Но только не так. Только не сгореть живьём, уж лучше задохнуться. На помощь никто не спешит. Люди для пантер — развлечение, рабы, прислуга, игрушки, но никак не ровня. Лишь Чонин видел в нём равного, но ему сейчас плевать. Выкашливая лёгкие, Минсок дышит глубоко, часто, чтобы наверняка. И когда сознание начинает меркнуть, он чувствует невесомость, слабо улыбаясь тому, что жизнь решила всё за него. Покончить с собой он не осмелился ни тогда, ни сейчас. А то, что он дышит глубоко и с задержкой, чтобы ядовитый дым отравил лучше — это случайность, не иначе. Лучше так, чем быть куклой в руках пантер, мальчиком для ежедневного битья, рабом, которого унизить — подняться выше в глазах домашних, чем видеть, как каждый день Чонин целует не его. Минсок обмякает, уже не чувствуя падения, будто оно тянется вечность, и даже боль в содранных пальцах медленно отпускает, не пульсирует так, не болит. Наконец-то закончится бесконечная боль с того момента, как у него вырвали сердце из груди и заставили каждый день умирать. Погружаясь в небытие, Минсок заново видит их с Чонином случайную встречу, когда он согласился на подработку у пантер. — Обслужим праздник — и в шоколаде, полгода можно не работать, — говорит Шону, парнишка, с которым Минсок заканчивал последние классы школы. Он доверчиво кивает и не знает, что с этого дня начнётся рай и ад одновременно.☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
— Ммм, как вкусно пахнет, это парфюм или запах твоей кожи? — словно гром с ясного неба, только за спиной на ухо. Минсок застывает, и стаканы с бокалами начинают дробно стучать друг о друга на подносе. Он знает, что пантерам палец в рот не клади, дашь повод — о тебе могут больше никогда не вспомнить. — Оставь его, Чонсу, — от этого голоса у Минсока по спине ползут мурашки. Ничего особенного, тоже низкий, грудной голос, но такой, что не оглядываясь, Минсок уже представляет его обладателя. Высокого и гибкого, и наверняка до безумия красивого, как все пантеры. — Как скажешь, братишка, — мягким смешком по открытой коже шеи, и Минсок выдыхает чуть свободнее, когда от него отстраняется один из хозяев праздника и уходит вглубь аллей. — Как тебя зовут? — Минсок, — он уже жалеет, что вообще согласился на эту подработку, если бы не крайняя нужда в деньгах, чтобы заплатить за обучение без отрыва от производства, он никогда бы не переступил порог не только богатого дома, но и вообще квартала пантер. Жизнь дороже. — Красивое имя. М и н с о к. Незнакомец повторяет его, катает на языке, а потом в один шаг оказывается рядом, и поднос едва не выскальзывает из ослабевших пальцев. Любопытный нос владельца приятного тембра скользит по одежде от плеча к накрахмаленному воротничку, застывает надолго на кромке волос, и Минсок дрожит от прикосновения горячей кожи к своей. — А тебя как зовут? — Минсок знает, что не имеет права, что он никто здесь, на этом празднике жизни, но этот голос сводит его с ума. Не только голос, волнующий, будоражащий, до остро-горячего ощущения в солнечном сплетении и неожиданной узости форменных брюк. Минсок краснеет стремительно, прежде чем шеи касаются подушечки пальцев. Шёпот скользит дыханием по шее, и Минсок теряет связь с реальностью. Когда они собирались на подработку, получили подробнейшие инструкции о том, как вести себя с пантерами. Не разговаривать, не перечить, быть невидимыми. А в случае, если хоть кто-то заинтересуется ими, выполнять все просьбы и приказы. Чтобы не только остаться в живых, но и, возможно, получить куда больше денег. Минсок не слышит голосов проходящих мимо гостей, на глаза падает пелена, делает его совершенно беззащитным. Остаётся только голос, прикосновение дыхания и пальцев. Из рук исчезает поднос, его сменяет тяжесть сомкнувшейся на кисти чужой руки, что тянет за собой. И Минсок ступает, завороженный, обречённый на послушание. Быть прижатым к стене оказывается очень приятно и неожиданно, и Минсок впервые поднимает глаза, пусть это и будет последним, что он сделал в своей жизни. На мгновение ему кажется, что он падает в тёмную бездну глубоких карих глаз, а в следующее мгновение отвечает на поцелуй, которого, как ему кажется, ждал всю жизнь. — Чонин. Меня зовут Чонин. Минсок приоткрывает рот, но слова теряются где-то на корне языка, так и не сорвавшись. Чонин божественно красив, и Минсоку плевать на чужое понятие о красоте. Для него Чонин — воплощение юношеских мечтаний. И пусть это лишь поверхностное впечатление, но Минсок уверен, что Чонин отличается от общего представления о пантерах. — Ты красивый, — шепчет Чонин. Непривычные слова выбивают почву из-под ног, Минсок неосознанно дёргается, будто от удара, и давится кислородом. Он никогда не считал себя даже симпатичным, что уж говорить об избалованных красотой пантерах? Чонин крепче обхватывает его поперёк пояса и притягивает ближе. В его руках Минсок чувствует себя хрупким и тонким, и абсолютнейше плевать, что в обычной жизни он таскает ящики весом с себя, что на недавнем соревновании по армрестлингу он победил всех своих коллег. Сейчас всё иначе. Чонин целует так, что кругом идёт голова. И это Минсока ещё не добило осознанием, что Чонин в любой момент может превратиться в настоящую огромную пантеру, и тогда не останется от Минсока даже воспоминания. Таких же, как он, безработных вчерашних школьников на улицах города пруд пруди. Друзей и родственников нет, никто не кинется искать. А и кинулись бы, полиция не станет связываться с пантерами. — У тебя красивый голос, — говорит Чонин, припадая губами к шее, словно замершие в глотке звуки пытается нащупать сквозь кожу. — Интересно, как он будет звучать, когда ты будешь стонать моё имя? Слова отрезвляют, бьют под дых, и Минсок упирается ладонями в широкую грудь, отталкивает от себя Чонина, не думая, что не понравься что пантере — разорвёт в клочки. Пантеры привыкли к покорности людей, получают, что хотят. Очарование Чонином начинает медленно спадать. Минсок шокировано смотрит на ударившую Чонина ладонь, на белесый след на смуглой щеке от удара, и втягивает воздух в лёгкие, понимая, что это последний его вдох. Он не ожидал от себя удара, он от себя вообще ничего подобного не ожидал и уж тем более не думал, что будет ощущать себя воском в чужих руках. Он распахивает глаза и вжимается спиной в стену. Не будет больше работы, комнаты на двенадцать человек, денег, редких пирушек, долгих прогулок, обучения, ничего не будет. Потому что жизни придёт конец. Один удар лапой — и изувеченный труп никогда не поднимет руку. Сомкнувшиеся челюсти на горле — и некому будет противиться. Чонин ловит ещё горящую от удара ладонь и прижимается к ней губами, у Минсока внутри словно коротят все проводки разом. Он ожидал удара, крепкого словца, смерти. Чего угодно, только не этого. И уж тем более не сладкого шёпота «хороший мой, прости». — Какой смелый малыш, — раздаётся из-за спины Чонина, и Минсок клянёт себя за то, что согласился на эту подработку. — Ёнгук, иди себе, куда шёл. — А ты борзый, — говорит парень и выходит на слабо освещённый луной участок у стены. — Хочешь драки, младший? — Нет, — Чонин продолжает держать Минсока в кольце рук, лишь немного поворачивается, чтобы ответить. — Уж не тот ли это мальчишка, которого нашёл Чонсу, он им все уши прожужжал и не только мне, — Минсоку кажется, что в голосе звучит отголосок печали, но это необъяснимо, и он лишь кусает губы. Ёнгук смотрит прямо, не мигая, и Минсок готов поклясться, что в глазах вспыхивает янтарём, и тьма вертикальных зрачков клубится. Но, скорее, это сумерки обманывают, да, именно так. — Он мой, — почти рычит Чонин. — Тронешь — убью. — Да ладно тебе, мне просто стало интересно, что за беззубый так заинтересовал нашего младшенького. Ищу, а тут ты по морде от малыша получаешь. Занятно. — При всём уважении, я не собираюсь отвечать на твои подначки. — Уважении? — в голосе Ёнгука сквозит яд. — Мелкий, ты самый борзый в нашей семье, хотя это и забавно, — он подходит ближе, и Минсок сглатывает. В каждом из пантер есть нечто такое, отчего становится неуютно и хочется сбежать. Но Ёнгук улыбается краем губ и склоняет голову к плечу: — Это у нас семейное, от мамы досталось. Ну ладно, развлекайтесь. Только я бы рекомендовал дальний конец парка, чтобы палки в колёса не вставили. Чонин кивает, ждёт, когда Ёнгук скроется в темноте парка, и только тогда отпускает Минсока из объятий, хватает за руку и тянет за собой. Минсок борется сам с собой. Ему хочется оказаться в родной кровати, укрыться с головой и уснуть под гул голосов. Ему хочется вцепиться в Чонина клещом и получить ещё один поцелуй, от которого в голове шумит. Ему хочется стереть загадочную улыбку Чонина кулаком. Ему хочется никогда больше не появляться на глазах пантер. Спираль внутри свивает кольца, сжимается, туго давит на внутренности, вот-вот распрямится, меняя весь мир, изменяя восприятие и в то же время самого Минсока. Дышится тяжело, будто воздух тягучий, липкий, цепляется за глотку, не позволяя сделать вдох. В груди сжимается, а в висках стучит. — Что это было? — шипит Минсок, забывая обо всех правилах поведения и приличия, которые вбивали им несколько часов кряду перед тем, как впустить в дом пантер. Он выкручивает руку из хватки и замирает на грани лунного света и темноты, которой ознаменуется вход в арку из деревьев. Чонин замирает и внимательно смотрит на него. Удивлённо и немного растерянно. Минсок приписывает одно очко в свою пользу. Удивлённых и растерянных пантер не видел никто. А если и видел, то явно не смог никому рассказать. Слева кованным холодом отдаёт витиеватая ограда, а за ней виднеется дорога. — Что происходит? — Минсок не может сдержаться и говорит, как думает. Чонин смотрит прямо, не мигает, и Минсоку вновь чудится, что на дне глаз зарождаются янтарные сполохи, а зрачки становятся вертикальными. Лунный свет серебрит смуглую кожу, и, кажется, вот-вот проступит чёрный мех, щёлкнут смертоносные челюсти, и поминай как звали, но пружина уже разжалась. — Ты мне нравишься. Слова неожиданные, глаза распахиваются сами собой, а в сжавшиеся от происходящего лёгкие удаётся протолкнуть жизненно необходимый кислород. Лёгкие от шока сами собой расправляются, и грудная клетка ходит ходуном. Странно слышать такое, и, по правилам, Минсок должен смириться, поддаться. Хотя и слова, и сам застывший в лунном сиянии Чонин порядком возбуждают. — Не играй со мной, пантера, — настороженно шипит Минсок, напрягаясь всем телом, которое отсчитывает последние секунды своей жизни. — Я не забава, я — человек. Если тебе просто скучно, то найди себе другое развлечение. Чонин склоняет голову к плечу, как минутами ранее это сделал Ёнгук, и медленно расплывается в улыбке. Вот-вот сверкнут клыки, и последнее, что увидит Минсок перед смертью, будет гибкое тело крупного хищника и янтарь глаз с вертикальными зрачками, полыхнувшими победным огнём. — Ты мне действительно понравился. — Если ты говоришь правду, то найдёшь меня, — говорит Минсок, поражаясь своей безрассудной смелости. С помощью Чонина он перелезает через ограду, удаляется на приличное расстояние, которое ему кажется вполне безопасным, и оглядывается, замечая силуэт всё так же стоящего у ограды Чонина. Пантера не делает никаких попыток догнать, просто стоит и смотрит на него, отчего Минсок чувствует взгляд, физически ощущает прикосновение. Он кусает губы и тихо шепчет: «Найди меня». Когда Минсок добирается до своей гудящей десятком голосов комнатушки и обессилено валится на кровать, звонит телефон. Минсок долго смотрит на незнакомый номер, прикидывая, кто это может быть, и понимает, что кроме Шону, брошенного им среди пантер, больше некому. Ему стыдно, но он всё-таки принимает вызов, хотя собирался сбросить секундой ранее. — Нашёл. Пальцы разжимаются, и телефон падает на подушку, а Минсок смотрит на него одновременно как на ядовитого скорпиона и как на послание небес. Трясущейся рукой он поднимает телефон и прикладывает к уху. Молчит, кусая губы, и по-дурацки широко улыбается. Чонин желает спокойной ночи и отключается, а Минсок сдавленно визжит в подушку, выпуская скопившееся напряжение наружу. Чонин звонит Минсоку в те моменты, когда тот не ожидает, но всегда, когда не занят. Минсок улыбается в трубку и изредка что-то отвечает. Если звонок застаёт его на улице, он оглядывается, и готов поклясться, что видит гибкий силуэт пантеры среди спешащих с работы или на неё людей. Телефон становится частью Минсока. И если раньше он не придавал ему значения, кроме средства связи с несколькими людьми, которые помогали с подработками, сейчас телефон становится какой-то святыней, средством связи с запретным для людей миром. Даже засыпая, Минсок сжимает его в руке и жутко боится, что потеряет возможность услышать бархатистые нотки перед сном. Так продолжается около месяца, и хоть говорит в основном Чонин, Минсок понимает, что влип и влюбился по уши в того, в кого не следовало бы. Вместо того, чтобы разорвать на части или уничтожить как личность, он получает оплату отработанного вечера, и даже Шону не винит его в бегстве. А Минсок и не спешит посвящать знакомого во все тонкости произошедшего. — Давай встретимся, — не выдерживает Минсок в один из очередных звонков. На работе перерыв. Он сжимает телефон в пальцах так, что трещит корпус. И ждёт ответа, хотя почти на сто процентов уверен, что Чонин откажет. — Я найду тебя. По телу пробегают мурашки, и Минсок судорожно соображает, когда пантера настигнет его. В любом случае он должен быть готов на двести из ста. Возможно, это будет первая и последняя встреча, но Минсок не собирается отступать. Он не жалеет, что сбежал тогда, проверяя Чонина, не пожалеет и теперь, даже если это будет его последний вечер в жизни. Он устал от осязаемых фантомных прикосновений, пока говорит по телефону с Чонином, ему надоело просыпаться от желания, он хочет того, чего желать не следует, и с тем, с кем и говорить бы не стоило, чтобы уберечь своё тело и душу. Но любовь оказывается сильнее его. И пусть говорят, что хотят, пусть называют это манией, одержимостью и лишённым смысла самоубийственным желанием. Минсок хочет ещё раз коснуться запретного, ощутить на коже горячее щекочущее дыхание Чонина, почувствовать не фантомные, а настоящие прикосновения. Напористые, уверенные, но аккуратные, с ощутимо сдерживаемой силой. Услышать бархат голоса, ощутить его кожей. Каждую ночь во сне он отдаётся сладкой истоме, он буквально чувствует дикое желание во сне, медленно с каждой новой ночью перерастающее в вожделение. Минсок не знает, есть ли у Чонина родинки там, где они ему снятся, так ли Чонин касается, объятый страстью, но он поддаётся жарким сновидениям и мычит в подушку, просыпаясь. Это всё похоже на одержимость. Или любовь. Желание дышать, жить, двигаться в одном ритме с пантерой, ворвавшимся в его жизнь, лишь растёт. Кажется, у него уже начинается бред, но он чувствует Чонина на каком-то новом уровне, недоступном прежде. Никого и никогда он так не желал, никто и никогда не преображал его мир одним своим существованием. Будто с каждым звонком, с каждым словом и последующими снами их тела прошиваются тонкими стальными ниточками, связывающими друг друга, крепнущими с каждый днём и превращающимися в стальные тросы, что вминают их друг в друга. Он определённо сошёл с ума. Минсок сжимает в руках телефон как единственное средство связи с реальностью. Он готовится к встрече, проматывает в голове все варианты одежды. Но из приличного есть только застиранная футболка и потёртые джинсы. Может, это и не свидание вовсе, а он тут размечтался? Но голос Чонина каждый раз убеждает его в обратном. Какая-то искра, нечто большее, чем интерес. Притяжение, которому невозможно сопротивляться. И они не сопротивляются, тянутся друг к другу, голосами проникая через расстояния, словами выговаривая всё. Минсок не знает, во сколько и где они встретятся, об этом не договаривались. Чуть обсохнув после душевой на работе, он выходит за дверь и застывает. Взгляд Чонина физически ощутим, сильнее, чем прежде. Он оглядывается и робко улыбается, замечая стоящего под деревьями Чонина. В расслабленной позе сквозит дикая животная грация, и Минсок ловит себя на мысли, что он хотел бы увидеть, каким является Чонин. Узнать, насколько преображается его тело, приобретая очертания пантеры. Насколько длинные ресницы обрамляют янтарь глаз, мягкая ли у него шерсть и любит ли Чонин почёсывания за ухом. Минсок нервно хихикает и поджимает губы. Идиот же, ну. Минсок делает шаг навстречу, и слышит, как в спину ему громко присвистывают, но стоит Чонину чуть сменить позу, и всех будто ветром сдувает подальше. Он подходит к Чонину и смотрит в глаза, протягивает руку, но так и застывает, не коснувшись, пока Чонин не тыкается щекой в ладонь, и Минсок его крепко обнимает. Они гуляют по ночным улицам, и Минсоку плевать, что завтра в пять утра он должен быть на работе. Рядом с Чонином хорошо, тепло, защищено и по-своему уютно. Нет того ощущения ожидающего прыжка хищника, которое исходило от Ёнгука и Чонсу. С Чонином спокойно, вот только коленки превращаются в кисель, когда пальцы Чонина переплетаются с его. Прохладный воздух обдаёт ледяным дыханием и немного гасит разрастающийся в теле пожар. Чонин ничего не говорит, но большим пальцем чертит восьмёрки на тыльной стороне ладони Минсока, поглядывает изредка из-под полуопущенных ресниц. От взгляда кидает в жар, и Минсок борется с накатывающей дрожью и желанием прижаться к горячему гибкому телу. Чонин всё понимает без слов и притягивает Минсока к себе на краю трепещущей гривами ив и берёз аллеи огромного парка. Горячие ладони ложатся на щёки, большими пальцами Чонин оглаживает скулы и смотрит в глаза Минсоку. На дне зрачков пантеры будто взрываются вселенные, и Минсок тянется за поцелуем, неотрывно глядя в темноту зрачков. И лишь прикасаясь к чуть шершавым полным губам, позволяет себе прикрыть глаза, потому что от янтарных вспышек на дне глаз Чонина кружится голова, и он теряет над собой контроль. Он сошёл с ума, без вариантов. Потому что впивается голодным поцелуем в губы Чонина, обхватывает за шею, прижимаясь к нему выступающими сквозь застиранную футболку рёбрами. Минсоку мерещится слабый, приглушённый рык, когда Чонин сжимает его бока до боли, впиваясь ногтями в кожу. — Что ты со мной творишь? — глухо шепчет Чонин, с трудом отрываясь от Минсока и упираясь лбом в его лоб. — То же, что и ты со мной, — отвечает Минсок, едва касаясь своим носом носа Чонина, и в этом прикосновении столько интима, что становится жарко. — Я не знаю, что происходит со мной, никогда такого не было… — А много было? — спрашивает Минсок чисто на автомате, не задумываясь над ответом. — Достаточно за девяносто девять лет жизни. Минсок предпочитает молчать. Ему девятнадцать, и он напрочь забыл о том, что пантеры долгожители. В голове всё равно не укладываются две девятки и облик Чонина. Минсок чувствует, как окружающий мир приятно плывёт, и тянет Чонина вглубь парка. К озеру и скамье влюблённых в лучшей точке обзора на парк и плещущуюся посреди водную гладь. Они падают на скамью одновременно и съезжают к центру по чуть наклонённому сиденью. Минсок кладёт голову на плечо Чонину и смотрит на дрожащую рябь озерной глади, в небе сияют звёзды, он знает, пусть их и не видно, ощущение крайней интимности растёт в нём с каждым вдохом. Чонин тянет Минсока к себе ближе, оглаживает лицо шершавой ладонью, заглядывает в глаза и вновь целует так, что сбивается дыхание и сердечный ритм, и Минсок ничего не может с собой поделать, зарывается в густые волосы пятернёй и млеет от поцелуя. Грудь вздымается всё чаще, и сердце внутри заполошенно дрожит, когда его накрывает крупная ладонь. Оно толкается в центр, в самое сплетение линий жизни, любви и талантов, мечется, а Минсок ощущает, как летит в раскрытый цветок вечности. — Люблю, — срывается с губ прежде, чем Минсок успевает осознать. Чонин целует яростнее, опускает ладони на напряжённую спину, оглаживает торчащие лопатки, спускается ниже и накрывает поясницу, чуть надавливая на неё, заставляя прогнуться навстречу себе. Одним движением пересаживает Минсока себе на колени и забирается ладонями под растянутую футболку. Краем сознания Минсоку стыдно за свой вид, но ничего другого у него нет и не предвидится, и все мысли разом вылетают из головы от ощущения горячих ладоней на ягодицах. Всё происходит, как во сне, всё так же пьянят чужое дыхание и сбивчивый шёпот, руки такие же горячие, как во сне, язык и губы даже более ловкие, чем он мог представить. В слабом освещении утонувших в зелени фонарей, посреди общественного парка, Минсок отдаётся без стыда. Он ловит ртом расплавленный воздух, дрожит от перепада температур и движения Чонина в себе. Минсок дышит Чонином, сходит с ума и познаёт нечто большее, чем просто близость. Он сцеловывает с широких плеч бисеринки пота, стонет в чужие губы и теряется в реальности. — А ты? — хрипло и совсем наивно спрашивает Минсок, не надеясь на ответ. Всё, что снилось, подтверждается, и родинки, скрытые доселе одеждой, и страстная натура Чонина, всё будто уже происходило с ними не раз, будто они знают тела друг друга лучше таблицы умножения. Минсок ощущает, что тросы натягиваются, сплющивают их в единое целое. Минсоку нужен Чонин, его запах и сила, его страсть и тепло, его поцелуи и шёпот, его вкус и сердцебиение. Отними Чонина, и получится лишь половинка Минсока. Словно сломанная, никому не нужная частичка чего-то большего, что было целым и неделимым. Сплетённая из шорохов и стонов ночь укрывает любовников мягким тёмным покрывалом, кутает разгорячённые тела в сумрачное мерцание, проводит прохладной рукой по спинам, поднимает дыбом волоски. У Минсока такое впервые, он задыхается в чужих руках и от настойчивых поцелуев, он дышит чужим дыханием, делит его на двоих, превращает в собственное. Тишина парка кажется оглушающей, звенящей, когда содрогаясь, Минсок видит вспыхнувшие перед глазами мириады звёзд. А следом громко стонет от сомкнувшихся на коже над сердцем острых зубов. Чонин продолжает целовать, даже когда истома уступает место подрагивающей слабости, но внезапно отрывается от припухших губ Минсока и смотрит ему в глаза. Минсока ведёт, он будто пьяный от всего происходящего, даже привкус собственной крови будоражит нутро покруче игристого вина, он тянется за очередным поцелуем, но на губы ложится ладонь. — Я всегда хотел знать, что такое любовь? — говорит Чонин, заглядывая куда глубже, чем просто в глаза. Он смотрит в душу. — И лишь благодаря тебе понял, что это. Любовь — не просто эмоция, это необычное чувство, нечто глубокое и необъяснимо проникновенное, нечто большее, чем вселенная, любовь не выразить словами. Любовь — это обещание. Спасибо тебе. Слова трещат, как электричество в провисших между опорами проводах, неспешно пробираются к сознанию, тревожат, обнажают своё нутро, заставляя открываться в ответ. Минсока плавит, крошит, его взгляд подёргивает тонкой дымкой, мерцающим маревом, отчего он не может думать, мозг отказывается решать непростые задачи, и Минсок просто приникает к Чонину. Вновь. Ищет защиты, пока в раскалённый мозг впиваются глушащие зрение слова. Медленно доходит их смысл, и Минсок вцепляется в Чонина, как в спасательный круг, чтобы не пойти ко дну. Он старается дышать ровно, размеренно, но его трясёт и подбрасывает. Он не замечает, как Чонин медленно приводит его в порядок, вытирая салфетками, которые достал из кармана лёгкой куртки. На груди пульсирует сверхновая, грозящая превратиться в наружное сердце. Словно укус Чонина за мышцу открыл в нём новую вселенную. А Чонин давит на неё ладонью, заставляя отзываться на прикосновение, биться в едином ритме с его бешеным пульсом, Минсока окончательно ведёт, и он обмякает в руках Чонина. Минсок просыпается на огромной мягкой постели в незнакомой комнате. Рядом спит Чонин. Минсок спешит принять душ и одеться, смущаясь своего обнажённого тела и следов вчерашней страсти. Тело гудит, приятно, хоть и немножечко больно. Он выходит из душа в четыре, когда лучи просыпающегося солнца едва-едва окрашивают небеса. Нужно уходить на работу, хотя так не хочется. Одевшись, он склоняется, чтобы поцеловать Чонина, но отлетает к окну, больно ударившись затылком. Он ощупывает полыхнувшую болью голову и непонимающе смотрит на окровавленные пальцы. Звуки куда-то улетучиваются, а картинка мира превращается в бессмысленную сумятицу. Оглушённый ударом Чонин висит в руках громил, а рядом несколько молодых пантер и ухмыляющийся Чонсу. Его куда-то тащат вслед за Чонином, но Минсок периодически отключается от реальности и приходит в себя лишь в комнате без окон, судя по затхлому запаху стоячего воздуха, в подвале. К стулу привязан Чонин, к руке которого подведена трубка капельницы. Минсок непонимающе смотрит на Чонина и суетящегося рядом немолодого доктора, потом переводит взгляд на Чонсу и получает первый удар. Голова мотается из стороны в сторону, будто у куклы. Минсок рвётся из удерживающих его рук, даже что-то кричит, Чонин поднимает на него мутный взгляд, дёргается в путах, но обмякает после очередной инъекции в трубку капельницы, и голова безвольно опускается на грудь. Минсок вновь пытается вырваться, но тщетно, держат на славу. — Смотри, беззубый, — склонившись к уху Минсока, говорит Чонсу, — на твоих глазах творится таинство. Новейшая разработка — инъекция любви. Реальность превращается в странное месиво, Минсок не уверен, что что-то вообще воспринимает, нечто, похожее на больную фантазию режиссёра арт-хаусной постановки мелькает перед глазами, он что-то кричит, срывая голос, рвётся из рук, получает град ударов. Голову Чонина фиксируют на подголовнике и надевают на лицо узкую полоску очков виртуальной реальности. Чонин пытается качнуть головой, морщится, напрягает все мышцы, стараясь разорвать путы, но очередной укол сводит все его попытки на нет, его лицо медленно обретает отстранённое выражение, а тело расслабляется. Череда ударов и глумливый смех мешают здраво мыслить, видеть страдания Чонина невыносимо мучительно, но больнее всех издевательств звучит холодный голос и страшный вопрос Чонина: «Это кто?» и рассеянный кивок в его сторону. Последующий месяц превращается в ежедневную пытку: Минсока избивают, получая маниакальное удовольствие, заставляют прислуживать Чонину, заворожённо глядящему на девушку, к которой ему прививали любовь, после чего Минсока опять избивают и запирают в пристройке с единственной дверью. А потом случается тот пожар, когда устав от покорно принимающего удары Минсока собираются избавиться. Хотя, обдумывая потом всё это, Минсок не уверен, что ожесточённый молодой выводок пантер, заглядывающих в рот Чонсу, поджёг тот сарай. Они скорее разорвали бы его в клочья или продолжали глумиться. Но больше вариантов нет, и сейчас Минсок учится жить с Ёнгуком. Смирение — всё, что ему остаётся.☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
В выходные Ёнгук постоянно возит Минсока за город, ведёт звериными тропами и показывает скрытые от людей пейзажи. Утомлённый работой Минсок первый день мало что замечает, понуро следуя за Ёнгуком, и лишь к вечеру неописумые красоты природы частично возвращают его к жизни. Горные источники, из верховьев которых пьют лишь звери, багряное солнце, шум ветра и листвы медленно, но верно оживляют израненную душу. Ёнгук после проведённых в горах выходных выглядит расслабленным и вальяжным, как лежащий на солнце кот. Он после таких прогулок будто напоён первобытной магией природы. Но вместо того, чтобы вернуться домой в знакомые стены, в которых Минсок задыхается и в то же время спокойно выдыхает, Ёнгук везёт Минсока к озеру в парке. — Почему ты привёз меня сюда? — Минсок смотрит непонимающе, в груди стонет израненное сердце от вида знакомых мест, которых он избегает с тех самых пор, когда Чонину внутривенно влили любовь к статной и красивой девушке-пантере. — Там у озера есть скамья влюблённых, — кивая на парк, говорит Ёнгук. — Я знаю о скамье. Зачем ты меня сюда привёз? — чеканит каждое слово Минсок, отворачиваясь от густой зелени, частично скрывающей вспыхнувшие фонари. — Чонин. — Что? — Минсоку кажется, что он ослышался, что у него проблемы со слухом, а Ёнгук решил поиздеваться. — Здесь каждый вечер воскресенья появляется Чонин и сидит на этой глупой скамье. — Как? — Минсок разворачивается к окну, прикрывая ладонью ходящую ходуном грудную клетку. — Почему ты не сказал раньше? Как давно? — С месяц уже, — пожимает плечами Ёнгук. — Я должен был убедиться. Минсок выбегает из машины и несётся к скамье, не оглядываясь, не думая, что Ёнгук пошутил. Всё смирение слетает с него, как отмершая кожа с ящерицы. Он спотыкается, падает, поднимается и вновь бежит. Но замирает, увидев знакомый силуэт на скамье. Минсок долго мнётся, стоя рядом. — Привет, — лучшее, что ему удаётся придумать. — Привет, — отзывается Чонин. Он всегда был лоялен к беззубым. Как и сейчас. А мог бы прогнать. Он хмурится, разглядывая стоящего рядом Минсока. — Знакомое лицо. Ты служил у нас в доме? Очередной беззубый. Минсок дёргается, как от удара. Чонин никогда не называл его так. Никогда, даже встречая его в доме после насильного вливания любви. Больно слышать, но такова жизнь. Иногда те, кого любишь, приносят боль. Иногда ты расстаёшься с ними, и больше никогда не пересекаешься. — Да. Был развлечением для всех, кроме тебя. Лицо Чонина застывает каменной маской, лишь желваки ходят туда-сюда, и Минсоку страшно, что камень треснет и рассыплется. Куда только подевался грозный и опасный хищник. Сейчас перед Минсоком обычный парень, запутавшийся в себе и жизни. Вот только кажется, что Чонин не всё слышит, или же не всё сказанное воспринимает. — Ты знакомо пахнешь, — голос Чонина такой родной, что Минсок невольно прикрывает глаза, вслушиваясь в каждый звук. — Пахнешь, как далёкое и позабытое воспоминание. — Я им и являюсь. — Слугам не дают разговаривать, откуда я знаю твой голос? — брови Чонина сходятся на переносице, и между ними образуется глубокая складка, которую хочется разгладить поцелуем. — Неужели… — Да, я стонал им твоё имя, — горько улыбается Минсок и присаживается на скамью. На самый краешек, чтобы сбежать в случае чего, хотя после того, как он видел охоту пантер на людей, он знает, что бежать бессмысленно. — И ты посмел явиться сюда? — резко, наотмашь, хлёстким ударом. Но это мелочь по сравнению с тем, чтобы видеть Чонина, на расстоянии вытянутой руки, и не иметь права прикоснуться. — Ты тоже. — Что? — брови Чонина ползут вверх, в глазах зажигаются опасные огоньки. — Почему ты сидишь каждый вечер воскресенья в людском парке? Ты же пантера, есть места покраше для таких, как ты. — Больно, — шепчет Чонин и растирает грудь, грозный облик мерцает, тает. Он не похож сейчас на пантеру, что в краткое мгновение может уничтожить человека, посмевшего просто поднять взгляд. Он растерян, сломлен. Минсоку тоже больно. Чонин сглатывает и смотрит на кувшинки: — Я… я не знаю. — Я знаю, — чеканит Минсок. — Потому что здесь я сказал, что люблю тебя, и никакие инъекции не выжгут эти слова из твоего сердца. Однажды ты сказал, что любовь — это не эмоция, это обещание. Я обещал тебя любить, ты — нет. Прощай, Чонин, — почти шёпотом произносит Минсок и срывается с места к машине, в которой сидит Ёнгук. — Постой. Минсок останавливается, оглядывается через плечо и болезненно морщится. Чувство дежавю клубами плотного тумана охватывает сознание. Мир будто подёргивается дымкой, словно мутное стекло пригородной электрички после непогоды, очертания плывут, лишь Чонин остаётся чётким в зыбком мареве. Минсок неслышно шепчет: — Найди меня. Ёнгук молча ждёт в машине, дверь захлопывается, и он даёт по газам. В зеркале заднего вида тает силуэт Чонина. Минсок закусывает губу и прикрывает глаза. Это невозможно, это всё просто дурной сон, он проснётся, и всё будет как прежде. Комната на двенадцать человек, работа и прогулки. Никаких пантер, богатых кварталов, никакой запретной любви, никакой боли, которая выжигает кислотой внутренности. Он сам не замечает, как прокусывает губу до крови, и тыльной стороной ладони стирает алые потёки с подбородка. — Спасибо. — Оно стоило того? — в голосе Ёнгука сквозит печаль. Словно не он сам сюда его привёз, а с точностью до наоборот. Ведь Минсок избегал этого парка после произошедшего, вот только во снах его преследовала звёздная ночь, рябь на водной глади, шелест листьев на деревьях и шёпот на губах со сладким признанием в любви. — Да. — А если он вспомнит? — Ещё никто не преодолевал сыворотку любви, — грустно вздыхает Минсок, ощущая вкус меди во рту от прокушенных губ. От него мутит и хочется прополоскать рот чем-нибудь покрепче. — А если?.. — Ты хочешь услышать, что я останусь с тобой? — не сдерживая гнева, шипит Минсок. Ему надоели эти игры в кошки-мышки. Но и уйти от Ёнгука он не может. — Без меня тебе не выжить. — Но ты даже не спросил, хочу ли я жить, — Минсок врёт самому себе, сегодня в нём загорелась искра надежды, но он знает, что Ёнгук прав. Без него пантеры разорвут его в клочья. Он стискивает зубы и тихо говорит: — Ведь ничего не изменится. — У пантер есть кодекс. И если вопреки всему тяга к беззубым не иссякнет, провинившегося изгоняют из клана. — Я не хочу ему такой судьбы. — А себе? А как же обещание любить? Ты шепчешь его имя каждую ночь, — Ёнгук притормаживает на светофоре и поворачивается корпусом, нависает, душит взглядом. — Мне неприятно слышать чужое имя в своей постели, я обещал не касаться тебя, пока ты не отпустил его. Или ты смирился? Минсоку нечего сказать, он опускает глаза и смотрит на переплетённые пальцы. Сказать, что Ёнгук его не трогает, нельзя, но он, как огромный кот, который ластится всё время, требует внимания и ласки в обмен на защиту. И Минсок готов её дать. Он смирился со своей участью и положением, не видит смысла бороться, если всё равно ничего не изменится. Он смирился с тем, что Чонин больше никогда его не вспомнит, что он никогда его не увидит, а теперь растерян. Ведь Ёнгук мог не говорить о Чонине, не привозить сюда. Но нет. Ёнгук будто ангел-хранитель следовал за ним следом, охранял, закрывал собой, и Минсок почти уверился в том, что Ёнгук к нему неравнодушен настолько, что готов терпеть всё. Сегодняшний же поступок поставил Минсока в тупик. Что это вообще было? Акт милосердия и самопожертвования? Или же дьявольски хитрая ловушка, чтобы дать надежду, а потом сломить его, как это сделал Чонсу? Манил его присутствием Чонина, а Минсок верил, что произойдёт чудо, и Чонин вспомнит, но этого не происходило. Минсок иногда ненавидит себя за то, что сильный, что выжил вопреки всему, и за то, что слишком слаб, чтобы оборвать мучения одним махом. Тяга к жизни слишком сильна, он не волен над ней. Оказываясь на краю, он каждый раз поднимается, выпрямляет спину и гордо смотрит вперёд, даже когда ломают рёбра, когда его унижают и бьют, не щадя. Он не понимает сам себя, он не понимает Ёнгука, он не понимает ничего. А вспоминающий Чонин — как последняя капля в чан переполнившегося терпения. Тлеющая искорка надежды на несбыточное разгорается всё ярче. Но он не хочет изгнания Чонина, ему попросту малодушно страшно. Ведь ступи за порог без защиты Ёнгука, и он исчезнет с лица Земли. Вопрос лишь в том, как долго над ним будут издеваться, прежде чем разорвут. — Всё так плохо? — горько вздыхает Ёнгук на очередном светофоре. — Что? — Минсок непонимающе поднимает взгляд, но натыкается на тёмный взор пантеры и на свою цветную линзу на чужой ладони, он остервенело трёт ноющие глаза и не смотрит на Ёнгука. Ему нечего сказать, он вытаскивает вторую линзу из глаза и выбрасывает в окно. Больше скрывать нечего. Бессмысленно. Не дождавшись ответа, Ёнгук давит на газ и до самого дома не говорит ни слова. Да и дома оставляет Минсока наедине с самим собой, уходит на балкон и курит сигарету за сигаретой, пока Минсок гипнотизирует ночной город за панорамным окном. В голове гудит, будто не выходной прошёл, а тяжелейшая неделя. Ёнгук медленно приручает его, как запуганного постоянными избиениями зверя, он всегда рядом, даже когда Минсок его не видит. Ощущения иные, чем когда за ним наблюдал Чонин, но такие же будоражащие. Ёнгук рядом постоянно, касается, прижимается, ластится большим котом. Минсок вынужден спать только в постели Ёнгука. Однажды он ушёл спать на пол, скукожившись от холода, но подальше от спящей рядом пантеры, поутру получил убийственный взгляд и лязг зубов у шеи. С тех пор он боится разбудить в Ёнгуке того зверя, который не дремал в его младшем брате Чонсу. Агрессивного, хладнокровного, мстительного Чонсу, который, не получив своего, решил испортить новую игрушку брата. И ему было совершеннейше плевать, что для Чонина Минсок игрушкой не был. И почему-то Минсок уверен, что для Ёнгука он тоже не забава, тот не стал бы терпеть все его причуды и любовь к Чонину, мог бы сломать, взять желаемое, но нет. И от этого сердце сильнее царапается, бьётся в истерзанной болью груди. Телефон звякает короткой трелью, и Минсок дёргается, как от удара. С трудоустройством у него напряжёнка, есть только та работа, что он получил, никакой подработки, больше никто не желает с ним связываться, слава о его проблемах с пантерами бежит впереди него. Ёнгук курит очередную сигарету, щуря глаза и напрягая желваки. Больше звонить некому. Минсок смотрит на телефон, что вновь повторяет трель, вибрирует и мигает экраном. Сейчас он в два раза сильнее напоминает ядовитого скорпиона, нет, даже стаю скорпионов и гремучих змей вперемешку с ядовитыми медузами, жуками и прочими гадами. На минуту в комнате воцаряется тишина. Но природный интерес берёт верх, когда телефон звонит во второй раз. — Алло? — голос дрожащий и скрипучий, и Минсок кривится. — Мы виделись с тобой в парке. Сердце сначала дико колотится, потом замирает и ухает вниз, подтаивающим куском льда растекаясь по внутренностям. Дыхание перехватывает невидимой рукой, и Минсок вновь прокусывает губу, пытаясь не закричать. Так не бывает. — Я хочу встретиться. — Зачем? — хрипит Минсок. — Мне надо во всём разобраться. Язык аж чешется, чтобы сказать «тебе надо, ты и разбирайся», но сердце восстаёт из пепла, собирается по капельке из лужи, растёкшейся по грудине, возобновляет свой бег, выстукивает бешеным тактом, ни вздохнуть, ни сглотнуть. Минсока потряхивает от участившегося сердцебиения, и телефон норовит выскользнуть из пальцев. — Зачем? — У тебя глаза раненого тигра. — Когда? — Сейчас. Минсок смотрит на Ёнгука и поджимает губы. Выйти из дома равносильно самоубийству, но и не выйти Минсок не может. Он понимает, что юношеский максимализм ещё не отбурлил в его крови, смирение сменилось надеждой, а желание увидеть Чонина ещё раз перекрывает все возможные отговорки и доводы, почему этого делать не стоит. Он машинально откладывает телефон и поднимается на ноги, вновь оглядывается на курящего Ёнгука и шмыгает за дверь. И натыкается на стоящего у двери Чонина, тот готов уже рыкнуть что-то оскорбительное в ответ, но его ладонь ложится на старый укус, и Чонин замирает, неверяще глядя на Минсока. — Что у тебя тут? — смуглый палец с крупными суставами указывает на грудь. Отпираться смысла нет. И Минсок медленно расстёгивает мелкие пуговицы на большой для него рубашке Ёнгука. Чонин протягивает руку, но замирает, так и не дотронувшись. Минсок переступает босыми ногами по холодному полу, коря себя за то, что не обулся, а потом замирает похлеще ледяного изваяния, когда боковым зрением замечает движение в коридоре. — Бесы незрячей луны, — тихо ругается Чонин и всё-таки касается заросшего отпечатка зубов, что тут же отзывается дикой пульсацией, и Минсок глухо стонет, стискивая зубы. — Это же… Договорить ему не даёт сочащийся ядом голос Чонсу: — Ты смотри, как его не отваживай, всё равно к беззубому лезет. Давай порешим его и дело с концом? — он поворачивается к неспешно ступающей рядом девушке, к которой прививали любовь Чонину. Минсок помнит, что её зовут Суён, и помнит её славу, которая похлеще, чем у Чонсу. Минсок отступает на шаг и прижимается лопатками к стене, глядя то на словно зависшего Чонина, то на подходящих пантер. Шансов у него не то, что немного, их попросту нет. Чонин поднимает глаза на Минсока, лицо искажается болью, и он с силой сжимает виски, бледнея. — Или ты хочешь поиграть? — ехидно добавляет Чонсу, заставляя Минсока сжаться. — Я бы не рекомендовал, — низкий голос Ёнгука бьёт наотмашь, и Минсок сглатывает, боясь оторвать взгляд от пантер, но Ёнгук заступает обзор, оставляя Минсока и раскачивающегося от боли Чонина за спиной. — О, братец, и ты здесь? — продолжает язвить Чонсу, а Минсок медленно, стараясь не делать резких движений, подходит к Чонину. — А тебе какое дело до беззубого? Ой, только не говори, что… Ну надо же, какой чарующей властью над пантерами обладает этот беззубый… Со стоном Чонин опускается на колени, сжимая голову. Минсок отнимает ладонь Чонина от висков, прижимает её к своей груди и смотрит в глаза. Грудь пульсирует болью, как в тот день, даже сильнее, лицо Чонина каменеет, лишь желваки вновь ходят так, что кажется, кожа вот-вот треснет. Бисеринки пота выступают на лбу, но Чонин не отдёргивает руку, лишь сильнее давит на грудь. Звуки пропадают, остаётся только шум крови в висках, замедляющийся, подстраивающийся под скорость сердцебиения Чонина. Страх отступает, Минсоку сейчас плевать, даже если его разорвут. Ему кажется, пропадает всё вокруг, кроме медленно отступающей боли на чужом лице и расширяющихся зрачков, как у кота перед прыжком. — Не понимаю, почему ты это сделал? — качает головой Ёнгук. — Если ты хотел власти или попросту на его место, убрать брата проще простого — сдай Совету с его несовершенной любовью — и его изгонят. Почему ты поступил именно так? Молчишь? Или всё случилось так именно потому, что Чонину скоро исполнится сотня, и ты можешь потерять контроль над активами, полноправным владельцем которых станет Чонин? Или ты попросту мстишь младшему брату за смерть матери? Чонсу молчит, но щурится, говоря всем видом «ты сам не подарок», а Минсок даже не может догадаться, что на душе у троих братьев, сколько всего они пережили вместе за столько лет. Он не знает о пантерах ничего, он за всё это время не интересовался происходящим, полностью потонув в своих мыслях и переживаниях. — Отойди, Чонсу. Иначе я за себя не ручаюсь, — хрипло говорит Чонин, выпрямляется и закрывает Минсока спиной, становится рядом с Ёнгуком, кивком головы показывая, что они на одной стороне. — А то что? — Я расскажу об чёртовой инъекции любви к твоей безумной любовнице, а это вряд ли понравится совету, настолько, что они даже закроют глаза на наши отношения, — говорит Чонин и пожимает руку Минсоку на его осторожное прикосновение. — Совет вряд ли оценит любовь к беззубому, — смеётся Чонсу. — Ты прав, но метка зверя творит чудеса, неправда ли? — Чонин берёт Минсока за руку и крепко сжимает его ладонь. Одним боком Минсок касается Чонина, а другим напрягшегося Ёнгука. — Я и не знал, что ты поставил на нём метку зверя, — повернувшись к Чонину, шепчет Ёнгук, Минсок напрягается всем телом, но смотрит прямо на Чонсу, у которого медленно, но верно опускается челюсть. — Брат, ты безумец, — нервно кидает Чонсу и берёт за руку девушку, молча стоящую рядом. — Наслаждайся болью, век беззубых короток, — цедит она сквозь зубы, изогнув губы. — Поговорим лет через сто. А ты… — она смотрит на Ёнгука и качает головой. Разворачивается к лестнице, но всё же бросает через плечо: — влюблённые идиоты. Ёнгук смотрит им вслед и медленно разворачивается лицом к Чонину, смеривает его взглядом и внимательно осматривает вцепившегося в брата Минсока. Тот переступает с ноги на ногу, вновь ощущая холод бетонного пола, и смотрит в ответ. Вот только выдержать взгляд Ёнгука не может. — Если бы не метка и не обесцвеченные глаза, я бы поспорил, с кем должен остаться Минсок, — глухо говорит Ёнгук, взявшись за ручку двери. Возле уха слышится тяжёлый вздох Чонина, вырвавшийся ответом на слова о радужке. — А что значит эта метка зверя? — распахнув глаза, спрашивает Минсок. Шрам пульсирует, кровь от него бурлит, а голова кружится, как в тот самый вечер. — Обещание любить вечно, — поясняет Ёнгук, отпускает ручку двери и подходит к Минсоку, берёт его лицо в руки и грустно улыбается, не обращая внимания на утробный рык Чонина. — Это твоя власть и твоя защита. Метки удостаивались единицы, с ней не тронут ни тебя, ни его, — Ёнгук целует Минсока в лоб и, склонившись к уху, шепчет: — Будь счастлив, малыш, — и уже громче добавляет: — Береги его, брат. Минсок замирает, оглушённый знанием, он слабо улыбается вслед скрывшемуся за дверью квартиры Ёнгуку и поворачивается к Чонину. Он хватается за него, словно пол качается, как палуба корабля в шторм, и спрашивает: — Это твой ответ? — Да.