Костры

— Я этого не потерплю! — крикнул Флок и свалился под стол. Жан потрогал его носком сапога, Флок всхрапнул. Пьян мертвецки, позавидовал Жан. Вот бы ему самому так же, чтоб ничего не понимать, не чувствовать и ничего не помнить наутро. Проваляться с раскалывающейся башкой до вечера, а там быть счастливым, что отпустило. Но Жан не пил. Не из принципа, как некоторые — просто не мог. И не ел — кусок не лез в горло. Он покосился на Конни, тот не ел тоже. Ковырялся в тарелке, набирал на ложку, но забывал донести до рта. Иногда косился на противоположный конец стола. В конце стола стояла большая тарелка, тоже полная. Несколько таких тарелок. По числу не вернувшихся. Жан и Конни, не сговариваясь, переложили куски мяса из своих тарелок на одну из тех, некоторые последовали их примеру, а некоторые жрали своё мясо, будто в последний раз. Рвали зубами и глотали, почти не жуя. У Жана стало подкатывать к горлу, он отвернулся и с тех пор не глядел ни на кого. Вот уши, к сожалению, заткнуть не мог, а кто-то, к ещё большему сожалению, не мог заткнуть рот. Конни как будто вообще ничего не слышал, ни разу за вечер не повернул головы и не поднял глаз. Ресницы на припухших веках подрагивали, но щеки были сухие, хотя и воспалённые от соли. Закончились слёзы. Жан позавидовал на этот раз и ему. Он тоже очень хотел заплакать. Не сразу, сразу он ничего не хотел и не мог, только смотрел и отказывался верить, что это правда она, Саша, лежит, смотрит в никуда, и глаза у неё стеклянные. А потом так захотелось, так!.. И не смог. Ни слезинки. Хоть ори, хоть пытайся убить Йегера, хоть прижимай к себе окаменевшую от боли Микасу. Жан прижимал и чувствовал: не то. Сколько их тут, отважных товарищей, разделяющих боль утраты, даже самых близких, тех, с кем шли с самого-самого начала, Микаса, Армин, и всё равно: не то. Только сам Жан и Конни. И хоть наизнанку выворачивайся — это только их горе. Потеря общая, а горе — их. Конни не говорил этого, но Жан понял, потому что думал о том же самом: к этому нельзя было подготовиться. Жан требовал от них, от всех них, не умирать. Приказывал жить, клялся себе, что вернёт всех живыми, и знал в душе — кого-то да потеряют. Кого-то. Но не её. К своей, чёрт её дери, смерти они оба были готовы больше, чем к Сашиной, а она их перехитрила. Не Саша — смерть. Жан отодвинул тарелку и встал из-за стола. Наклонился, подхватил Флока под мышки и попятился спиной, сзади кто-то быстро убрал табурет и убрался сам. Ноги Флока волочились по земле, но брать его на руки и нести, как невесту, Жан не собирался. — Тебе помочь? — без энтузиазма спросила Микаса, когда они поравнялись с ней. Жан буркнул: — Я сам. Ох, в пятнадцать не отказался бы оттащить пьяного в жопу Йегера куда подальше и остаться с Микасой наедине, а теперь… теперь прошли годы. Флок одновременно икнул и охнул, когда Жан свалил его на постель. Постоял, переводя дыхание — они с Флоком одного роста и одной массы, а ну-ка притащи такого на себе — и взялся за правый сапог, упёрся в перекладину койки и потянул на себя. Смачно выругался. — Сука, Флок, ты носки менять не пробовал? Под вторым сапогом амбре скопилось не лучше. Жан быстро закинул Флока на койку целиком, понял, что скомкал его спиной одеяло, решил, что одетым тот не замёрзнет, пнул сапоги с дороги и вышел на свежий воздух. Костёр ещё тлел. Традиционный погребальный костёр. Одни возражали против старых — и весьма жутких — традиций, другие на них настаивали. Жан лично настоял. Разведчики не хоронят павших солдат, а предают их огню. Жан не допустил бы, чтоб Саша осталась в этой пропитанной солью земле, раз уж вернуть её назад, на родину, он не может. Ни хера-то он не может, выискался тут командир! Звёзды висели низко, как и всегда у моря. Жан в жизни не видел таких огромных звёзд, и когда они впервые добрались до побережья, именно это поразило его сильнее всего, даже больше, чем солёная вода, раковины, в которых что-то шумело, если приложить к уху, и резкий перепад температур, стоило солнцу скрыться за горизонтом. Они тогда жутко замёрзли ночью. Жан долго ворочался, отчаялся уснуть, встал и пошёл к Саше. Конни уже был там. Они накрылись плащами поверх походных одеял, обнялись и вместе смотрели на эти звёзды, совсем не такие, как в Стенах. Молчали. И в этом молчании понимали друг друга лучше, чем иные понимают в задушевной беседе. Потом Саша вырубилась и шумно засопела Жану в плечо, а Конни шепнул: — Кто б поверил-то, а? Ёбушки-воробушки, да меня б в деревне на смех подняли. Жан промолчал, Конни обнял Сашу с другой стороны и скоро засопел тоже. Саша была горячая, у Жана вспотел весь бок, стало жарко, но он решил, что это лучше, чем дрожать от холода одному, сдул полезшую в рот Сашину чёлку и сам не заметил, как провалился в сон. Это сколько же прошло? Выходит, четыре года? Словно вечность назад и одновременно будто вчера. В костре вспыхнул уголёк. Столбик пепла взметнулся от жара и тут же осел серыми хлопьями, кружась. Вдруг подкосились колени. Жан схватился за вкопанный рядом столб, навалился на него всем весом, а потом внезапно что-то произошло. В тело хлынула сила, столько силы, словно не было этого бесконечного дня. Ни напряжения, ни усталости, ни страха, ни тяжелого боя, ни мальчика, раскинувшего руки и закричавшего так, что всё перевернулось внутри. Сила рвалась наружу, и Жан не захотел ей противиться. Чему противиться, зачем сдерживаться, если это всё равно настигнет его? Костёр, пепел и чувство бессилия. Абсолютного непреодолимого бессилия, которому он, Жан Кирштайн, сопротивляется день за днём, день за днём, и всем приказывает сопротивляться. Зачем, если приказ не выполнит именно тот, кто должен был следовать ему в первую очередь? Именно та. — Переломаешь руки, — холодно сказал Конни и вышел из тени. Костяшки горели, Жан опустил кулаки, отвёл в стороны, чтобы не накапало на штаны. — Помогло? — Нет. Конни прошёл мимо, поглядел на тлеющие угольки и сел прямо на землю, даже куртку не подстелил. Жан постоял, пялясь ему в спину, потом подошёл, сел рядом. Адреналиновое онемение проходило, и руки понемногу начинали болеть. Завтра, подумал Жан, будет совсем задница. Но то завтра. Оно наступит вообще — это завтра? Этот день когда-нибудь кончится? — И что теперь? — спросил Конни. — Как теперь? Теперь то же, что и всегда: бороться и жить. Жан хотел сказать это и не сказал. Молчал, опустив лицо в ладони. Глаза горели, и в груди горело, он не сразу понял, что этот вой оттуда — из внутреннего пожарища, а когда понял, уже было не загасить. Конни положил руку ему на затылок, потихоньку повернул к себе, придвинулся вплотную. Он пах пригоревшей кашей, порохом и горем. Их общим горем. Одним на двоих. Конни похлопывал его по спине и иногда выдавал почти что спокойное: ну-ну, а через время обхватил Жана обеими руками — и Жан его, конечно же, обхватил — и завыл сам. Из отведенного под спальни помещения на нетвердых ногах выкарабкался Флок. Прошёл по стенке не направо, к уборным, а налево, к столовой, согнулся и выблевал всё, что успел съесть за ужином.