Лжец

У обмана повторяющееся лицо Дазая Осаму. Все его неправды, обернутые в свою сторону, Чуя помнит слишком уж хорошо: бесконечная вереница лжи, мощный речной поток, состоящий из стольких ручейков, что… — Что? — издевается гребаный иностранец с почти непроизносимой фамилией. Пройслер, с трудом вспоминает Чуя под его походящий на клекот ворона смех. Что он в самом-то деле мешкает? Пусть Дазай умирает, это вовсе не дело Чуи — он столько раз затевал игры со смертью, что припомнить их число слишком сложно, вровень с количеством обманов, на которые Чуя в своем время имел неосторожность поддаться. Что он мог ожидать, представляя войну с Часовой Башней? Да ничего. Кто мог подумать, что они станут помогать русским уебкам здесь, почти что на другом краю света. Чуя мог быть выше разборок с Дазаем, но наставление босса тяжелым бременем пригвоздило его к земле. Не чуди, говорил тот, по достоверным сведениям информаторов рядом с этой способностью другие — бессильны. Их использование всегда приводило к фатальным последствиям, но я верю... Верил Мори-доно зря: Чуя не был готов справиться с тем, что серый йокогамский закоулок вдруг обратится в живописный пейзаж у реки, где под скребущий шорох водяного колеса Дазаи будут спокойно и почти что ласково улыбаться ему. — Он погибнет, если ты не сделаешь верный выбор, — смеется враг, грузный, будто жрал всю жизнь одни пироги, запивая пивом, и бледный, как пошедшая на них мука. Он то скрыт от глаз за рядом одинаковых, очень бесящих Дазаев, то объявляется впереди — прямо у сжавшихся кулаков. Очевидно, если суметь уебать его — дело окончится лучше, чем наобум выбирать одного из Дазаев. Однажды Чуя уже выбрал настоящего, рассчитывая при этом черт знает на что. Но явно не на то, что после секса у него странно и болезненно дрогнут губы, будто у какой-нибудь целки. А ведь Чуя всего лишь сказал, что ожидал большего, тем не менее — ничего. Разве этого было мало? Дазай сам бы стал сознаваться, что лучшая в его жизни ночь была с тем, кто готов наебать в любой мелочи? Чуя еще и подсластил по мере сил. Разве на комплименты положено реагировать так, словно в тебя пулю всадили? Издевался, мудак. Только чтобы не испытать на себе наигранных издевательств, Чуя свалил от него, как от огня, обжигаясь очередной ложью о том, что Дазай действительно хочет его. — Неплохо было, — ляпнул он, — но не настолько, чтобы постоянно практиковать, да? Он боялся, что Дазай первым осмеет его или бросит, так что этот вопрос оставлял простор для маневра. Но Дазай не пошел на него, поведя себя в полном соответствии с ожиданиями Чуи. — Дерьмо. Попробовал и жалею, — бросил тот тогда, заставляя нутро сжиматься и болеть, словно в живот разрядили обойму. Мысль об обойме пришлась кстати. Выхватить пистолет — дело мгновения. — Очевидно, ты ошибешься, — звучит в голове голос. Противное лицо улыбается совсем близко. — Убей его, и сказка кончится, — поторапливают Чую. — Вы очнетесь, лишь когда твой друг будет мертв. Иначе... о себе хотя бы подумай. Он, Чуя, давно словно мертв внутри. Может быть, с той самой поры, как отхлебнул так много, что просто не смог проглотить. — поверил, что представляет ценность. И что получил, кроме предательства? Разве что эту вдохновляющую попытку убить Дазая, пусть даже только для того, чтобы спасти. Он давно уже мечтал об этом. — Колдуны никогда не лгут, — говорит ему чертов накуренный мудак. И отчего-то это до дрожи похоже на правду. Дазаи согласно кивают его словам. Они кажутся игрушками, пьяным сном. Один такой снился Чуе — в нем Дазай будто бы ждал чего-то, тоже кукольно замерев, как и эти. И в нем Чуя будто бы сам его и обидел. Полный бред, ничуть не уступающий тому, что творится вокруг. — Ты ошибешься. Ну уж нет, нихуя, думает Чуя, вспоминая одну из совершенных ошибок, грустный взгляд Дазая и его изменившиеся лицо — отстраненное и чужое, никак не вяжущиеся с хлесткими словами. Почему сейчас вдруг так неуместно начало казаться, что Дазай лгал? Что боялся того же, чего и Чуя? Быть похожим на него — хуже всего на свете. Но, если они сдохнут тут, правды будет уже не вытрясти. Враг тоже может лгать, но что-то подсказывало Чуе, что игра в угадайку совершенно честна. И победа принесет немедленное освобождение от иллюзии. Он знает Дазая, но указать на него не так-то просто. Все в этом выборе кажется помехой: ветер, неудобно развевающий прядь волос у щеки, блики солнца в прищур. И улыбки, все до одной слащавые, такие бесящие. Пустые, как старая со страху сделанная подъебка — неловкая, неуклюжая, можно признать, таки задевшая когда-то Дазая. Чуе мерещится, что только один из всех его окружающих — это он, тот самый, что вздрогнул после произнесенных слов, будто бы от удара, хотя продолжал улыбаться. Тот, у кого отчужденное лицо, самая ослепительная улыбка и немного грустные при этом глаза. Глаза человека, делящего с Чуей напополам один страх. Как глупо было упиваться им, скидывая со счетов то, что сам Чуя никогда ни с кем не имел ничего серьезного. Если такой дохуя умный, мог бы и скидку на это сделать, думает Чуя, тут же понимая, что сам Дазай точно такой же. Он медленно облизывает губы, словно они подсохли. Губы Дазая с грустными глазами едва уловимо дрожат в ответ, словно готовые приоткрыться для поцелуя. Лжец, ты же до сих пор готов повторить, радостно думает Чуя. — Я ожидал большего, — произносит он с возможно большим пафосом. И не сомневается больше — в кого стрелять.