Игра с макрелью

Глава 1. Пляж Окинавы Воздух был неподвижен от жары, горизонт плавился, изменяя форму и колеблясь, в его матовых потоках. Поверхность моря, поблёскивавшая в лучах приближавшегося к зениту солнца, была чистой и гладкой. Они были практически одни на широко раскинувшемся пляже. Немногочисленные туристы уже ушли, спеша укрыться от полуденной жары под крышами прохладных кондицинированных бунгало. Тишина побережья лишь изредка нарушалась шуршанием шин проезжавших по прибрежному шоссе, за стеной тёмных остролистных агав, машин и едва слышным гулом проносившихся изредка в отдалении туристических катеров. Харухи лежал на спине, закрыв глаза и ощущая, как всё его тело настолько пропитано жаром солнечных лучей, что вот-вот само начнёт излучать свет. Он думал, что надо бы пойти искупаться, но мышцы, утомленные полуторачасовым заплывом, из которого они с Рином вернулись совсем недавно, похоже, не поддерживали эту идею. Надвинув на глаза потёртую красную кепку, Рин лежал на животе, вперившись глазами в раскрытую перед ним книгу. Каштановые с медным оттенком пряди, обычно блестящие и гладкие, сейчас выбивались из-под выцветших краев кепки, свалявшиеся от песка, соли и слипшиеся от морской воды. Несмотря на кажущуюся небрежность в одежде, Матсуока следил за своим внешним видом с той же тщательной системностью, которая присутствовала и в его изучении английского с математикой, и в уверенности, с которой он формулировал собственные цели, и в убранной комнате, где не было ничего лишнего. Лишнего в комнате у Рина на самом деле было дофига и больше, но он тщательно распихивал это по ящикам, чтобы не нарушать общее ощущение упорядоченности. Хорошо знавший Матсуоку Харухи подозревал, что весь этот порядок наводится с целью хотя бы внешнего сдерживания и упорядочивания метаний, происходивших в душе его друга, но никогда не делился с Рином своей догадкой. – Слушай, Хару, – внезапно сказал Рин, не отрываясь от книги. И стал читать. Харухи приподнялся на локте. Он вдруг осознал, что не дышал всё это время, вслушиваясь в странно звучавшую, гипнотическую речь на чужом языке, стекавшую с губ Рина… Только он почти ни слова не понял. – Там было что-то про воду? Что это за стихи? Рин усмехнулся, кинув на Хару взгляд, исполненный доброжелательной насмешки. – Тебе бы всё про воду. Да было, конечно. А то стал бы я это зачитывать. «Вот стены замка, окутаны они рассветным снегом. Распростёрты длинные тени по озёрам, роскошью сверкает дикий водопад... Звучи же, горн, и пусть разнесётся вольное эхо, играй, горн, пусть разносится эхо, замирая, замирая, умирая…». Харухи вновь откинулся назад, подставляя лицо солнцу. В сознании у него пульсировало прочитанное Рином. Звуки горна, разносящегося среди влажных долин, среди скал, обвешанных светло-зелёным мхом, с которого капала вода… Стекала, оставляя блестящие дорожки на слюдяных скалах, собиралась в маленькие блестящие лужицы снизу, которые, как амёбы, сползались к ручью… Ручей бежал, накрывая бурлящим ледяным слоем крошечные чёрные, розовые и крапчатые камешки, сливался в озеро, застывшее среди диких камней: в целую сеть рассыпанных друг за другом, чёрных, как пятна на хвосте скумбрии, зеркал – и внезапно вся королевская, гордая мощь воды низвергалась в водопад. Искрящаяся, невероятная вода в полёте. Хару повернул голову и, поднеся ладонь к лицу, чтобы закрыться от солнца, окинул взглядом чёрный в ослепительном свете силуэт Рина. Он… заставил его вспомнить всё это. Впервые виденный им водопад. Одно из самых прекрасных его воспоминаний, давно уже не поднимавшееся в его памяти. Харухи снова отвернулся и почувствовал, как в нем поднимается тёплое ощущение благодарности. Где-то в глубинах его сознания водопад приобрёл черты Рина. Море блестит в полуденном солнце. Хару лежит на спине, закинув руки за голову, закрыв глаза, погруженный в дымку скользящих, не имеющих определенных очертаний мыслей, постепенно переходящих в сон. И не замечает, как Рин украдкой кидает на него задумчивые взгляды. И как внимательно, уже неотрывно, смотрит на него, когда грудь Харухи начинает мерно вздыматься во сне. Ветер перелистывает страницы меланхоличной английской поэзии, но Рин даже не замечает этого. Лицо Матсуоки растерянно и беспомощно. Он запускает пальцы в волосы и с силой тянет, словно чтобы отогнать ненужные мысли. Но не может оторвать взгляда от точёных черт мирно дышащего во сне друга.

Глава 2. В раздевалке – Твою мать, – выругался Рин. На облицованной квадратами мелкого фиолетового, в радужных блёстках кафеля стене душа расплылось мутное пятно, тут же смытое бегущими прозрачными струями воды. Он только что кончил. Просто вспомнив, как Нанасе положил руку ему на плечо. Ну охренеть просто. Отлично. – Чёрт подери, – раздражённо пронеслось в голове Матсуоки, пока он резкими движениями вытирал полотенцем влажные волосы. Что за нахрен с ним творится? Он не помнил точно, когда всё это началось. Кажется, пару недель назад. Сквозь толстые матовые, похожие на плитки шоколада, стёкла на потолке лился молочно-белый свет. В раздевалке плавательного клуба школы Иватоби было тихо. Обычно заполненные грудами наваленных вещей широкие пластиковые скамейки сейчас пустовали. Переодевались только двое, оставившие после себя две цепочки влажных следов босых ног, тянувшиеся из душа. Рин уже успел накинуть мятую фиолетовую футболку и разворачивал завернувшийся в комочек чёрный махровый носок, стянутый с себя и закинутый в шкаф впопыхах, когда он опаздывал на тренировку. Харухи, всё ещё в одном полотенце, повернувшись к нему спиной, уже несколько минут возился с металлически позвякивавшим, но не желавшим открываться замком шкафчика. Администрация давно уже обещала заменить старые шкафчики, привезенные в бассейн школы Иватоби из одной из лучше финансируемых школ префектуры, но каждый раз обещание, засыпанное массой других мелких школьных проблем, откладывалось на потом. В результате ученикам Иватоби, занимавшимся в секции плавания, периодически приходилось проводить чуть ли не по четверть часа, в раздражении дёргая застревавшие в разболтанных стальных замках погнутые ключи. – Хоть бы ключи заменили, что ли, – заметил Харухи, невозмутимо продолжая попытки вскрыть шкафчик. Рин поднял глаза, отвлёкшись от разворачивания теперь уже штанов. Каждая из штанин свернулась сама в себя, образовав подобие восьмерки и в такой конфигурации напоминая продававшуюся в их столовой, любимую Нагисой «двойную плюшку Иватоби». Тело его друга было выточено водой. Мышцы спины плавно переплетались, при движении переливаясь, переходя одна в другую, словно потоки, словно сам Харухи состоял из воды, был суть водой, каким-то непостижимым, молчаливым водным божеством, обретавшим себя только в окружении подвластной ему стихии, с которой он был един. Даже не осознавая, что делает, Рин протянул руку и прикоснулся к спине Хару, проведя по ней всей ладонью – по гладкой, упругой, как сама вода, коже. Харухи застыл. Прекратилось лязганье в замке, наступила тишина, прерываемая только звуком падавших на пластиковую скамью капель с висевших на дверце шкафа плавок Рина. Рин отдёрнул руку от спины друга, словно обжёгшись. Его захлестнула волна неловкости и смущения, он сам не знал, почему. Он хотел было непринуждённо-дружелюбным жестом похлопать Харухи по спине, бросив что-нибудь вроде: «Классные мускулы, приятель!», но внезапно осознал, что не только не в состоянии ещё хоть раз прикоснуться к Харухи, но не может даже поднять на него глаза. К счастью, почти в ту же самую секунду дверь шкафчика Хару-чана распахнулась, и Рин с облегчением отвернулся к своим вещам, радуясь, что друг не заметил, как вспыхнули от стыда и чего-то непередаваемого его, Мацуоки, щёки.

Глава 3. На кухне Харухи открыл чуть слышно урчавший холодильник, достал оттуда серебристый пакет с размороженной скумбрией. Переложил его на стол, подошёл к раковине и открыл кран. По жестяной поверхности загромыхал маленький сверкающий водопад. Развернул мягко зашуршавшую упаковку и положил несколько кусочков на разогретую решётку для жарки. Удостоверился, что рыба улеглась хорошо. Послеполуденное солнце было ласковым и млеющим. Оно заливало кухню чистым прозрачным светом, иногда сменявшимся голубоватой тенью от пробегавших облаков. Из полуоткрытого окна в дом втекал пахнувший океанической пеной воздух. Харухи вернулся к плите, перевернул заскворчавшую скумбрию. Тонкие ломтики бледно-белой рыбы свернулись, приподняв края, превратившись в золотисто-коричневые, с тёмными полосками там, где соприкасались с решёткой. Не снимая фартука, прошёл вглубь комнаты, сел на циновку перед низким обеденным столиком светлого дерева. В задумчивости провёл пальцами по гладкой струганой поверхности. Как странно то, что произошло сегодня в раздевалке. Они с Макото постоянно пихали друг друга локтями, чтобы привлечь внимание в разговоре, или хлопали друг друга по спине. Рин, в порывах злости, мог схватить Харухи за плечо и начать трясти или припечатать к стене. Всей командой они обнимались после удачно проплытой эстафеты. Иногда, не рассчитав направление выхода на спине, они со всей силы впечатывались в ладони плывущего навстречу, или проскальзывали вдоль тела другого собственным гладким, прохладным от воды телом. В общем, прикосновения друг к другу никогда не были чем-то из ряда вон выходящим, - лишь естественной частью каждодневного общения. И Харухи никогда в жизни даже не задумался бы о них, если бы сегодня они внезапно не стали… чем-то большим. Всё это было странно. Забыв о присутствии Рина, он меланхолично дёргал застрявший в замке ключ, и вздрогнул от неожиданности, внезапно ощутив на своей спине тёплую ладонь, лёгшую меж его лопаток и на секунду задержавшуюся там. Почему-то у Харухи пересохло во рту. Он застыл, словно не в силах шевельнуться. Не в силах даже обернуться к стоявшему позади и прикасавшемуся, непонятно зачем, к его спине, Рину. Харухи понятия не имел, что происходит и почему он испытывает смущение, но через секунду ощущение неловкости, видимо, передалось и Рину, потому что тот отдёрнул руку, словно обжёгшись. Обжёгшись о мрамор его тела. Тут, к счастью, дверь шкафчика Хару поддалась. Они спешно переоделись, избегая встречаться взглядами друг с другом. Но собрались всё равно одновременно: что Рин, с его резкими порывистыми движениями, что неторопливый Хару, по странной причине двигавшийся чуть более зажато, чем обычно. Оба обнаружили себя застывшими у дверного проёма. – Проходи давай, – пробурчал Рин, по-прежнему не поднимая глаз на друга. Но Харухи, вместо того чтобы, взявшись за блестевшую тёплым матовым металлом ручку двери, шагнуть вперёд, почему-то только повернул голову, устремив на нервно перетаптывавшегося на месте Рина вопросительный взгляд чистой синевы глаз. Внезапно Рин вскидывает голову, устремляя взгляд прямо в безмолвную глубину глаз друга. В Мацуоке вспыхивает неизвестно откуда взявшаяся злость. Словно поверхность неподвижного озера забросали огненными шарами, тонущими в нём с шипением. Непонятно, что за выражение на долю секунды появляется на лице Рина: то ли усмешка, то ли разражение. Эмоции людей для Харухи были уловимы не более, чем маленькие волны, пробегающие по поверхности озера от короткого порыва ветра. А эмоции Рина, которого часто бросало из крайности в крайность, были совсем непредсказуемыми. Лицо разочарованного человека – как сакура, лепестки которой сметены порывом ураганного ветра. В единый миг нежная пена цветов исчезает, и остаются лишь топорщащиеся чёрные ветки опустошённости, горечи и уныния. – Чего уставился, проходи, я сказал, – рявкает Рин, и, уже не пытаясь сдерживать вскипевшую злость, почти ударом распахивает дверь, перекидывает через плечо висящий на правой руке рюкзак и большими, резкими шагами шагает до конца коридора, пересекает холл. Идущий сзади, с отставанием, Харухи видит, как болтаются распахнутые сильным нервным движением стеклянные входные двери бассейна. Когда сам Хару выходит на улицу, фигура Рина уже еле виднеется. Бежал, должно быть.

Глава 4. В комнате Матсуоки Рин выключил фен, накинул мягкую, крапчато-сероватую домашнюю футболку, старые тренировочные штаны, и прошлёпал в свою комнату. Растянулся на одеяле, заложив руки под голову, надел наушники – пусть мама, если решит вдруг заглянуть в комнату, думает, что он слушает плейер и поэтому не отзывается на вопросы, периодически долетавшие до него с другого конца квартиры, – закрыл глаза и стал вспоминать. Когда же всё-таки всё это началось? В какой момент удивленный, с острым привкусом зависти, но безудержный, сияющий восторг, затоплявший его, когда он смотрел, как плывёт Нанасэ; восторг, вызывавший неудержимое желание немедленно броситься в воду и быстрее, быстрее научиться двигаться, лететь в воде так же, как Хару, – когда восхищение движениями Харухи Нанасэ при плавании вольным стилем перешло сначала в восхищение его движениями и на суше, потом его нечастыми, но всегда спокойными фразами, потом его молчанием, его безмятежным взглядом, устремлённым куда-то в океан внутри себя… Иными словами, когда же он, чёрт подери, успел втюриться в Харухи Нанасэ?! Рин задрожал, сжав руки в кулаки. Ногти впились в ладони, оставляя на сухой коже тонкие нерасправляющиеся отпечатки. Юноша сжался в ещё более плотный комочек под одеялом. В глазах защипало. Он ненавидел себя, ненавидел Харухи, ненавидел тот проклятый момент, когда они с семьей переехали в Иватоби и он впервые пошёл в этот грёбаный бассейн и встретил там... этого… проклятого дельфина. Он, Мацуока Рин… отвратителен. Грязный. Больной. Педик. Извращенец. Он плохой пловец. Он недостоин плавать. Он даже и жить-то не достоин. Что сказал бы отец, узнав, в кого превратился его сын? Он жалок. Он просто ничтожество. Ему нет места на этой планете. В увешанной постерами комнатке со светло-серыми стенами, на втором этаже дома на окраине крошечного приморского городка, под колючим, в красную клетку вяленым шерстяным одеялом, плакал, свернувшись в комочек, пятнадцатилетний Мацуока Рин. Далеко за окнами, невидимый в темноте, легко оглаживал кромку пляжа безмолвный, винноцветный Тихий океан. – Эй, Хару… Что ты делаешь, когда тебе плохо? Они идут по набережной вдоль пляжа, над песком носятся чайки, мелькают их чёрные тени в закатном солнце. Лёгкий наклон головы, свидетельствующий о том, что Хару задумался. Взгляд его по-прежнему направлен вперед. Пожатие плеч. – Иду плавать, а потом ложусь спать. – Ну а если у тебя нет под рукой бассейна? – Тогда просто ложусь спать. – И как же это тебе помогает? – Сон – как вода. Он тоже защищает от мира. Рин ухмыляется. У Хару что ни сравнение – то с водой. По лицу его друга, словно тот услышал мысль Рина, на мгновение тоже пробегает слабая улыбка. Рин останавливается, резко вскидывая брови и вперяясь в друга взглядом: – Хару?! Ты что, улыбнулся? Харухи поворачивает голову, и спокойное ласковое сияние, исходящее из его глаз, окатывает Рина, как волной, оставляя его в ещё большем недоумении. – Да. Это ведь сон, Рин. Лицо Харухи тает, и остается лишь прибой с россыпью золотистого песка и резкими тенями чаек.

Глава 5. Плавательный бассейн Академии Самедзука Вода была мутной, как будто кто-то взрезал и выпустил в неё белок огромного глаза. На дне болтались непонятные ошмётки, напоминавшие клочки обгорелой бумаги. Рин плыл, с омерзением разглядывая их сквозь белёсую толщу и предпочитая не задумываться над их происхождением. Он поздно уснул вчера. Официальным его занятием был просмотр двенадцатого сезона сериала про зомби, но мысли витали где-то далеко. Он не помнил, как и в котором часу отключился, но совершенно ясно ощущал, что не доспал часа четыре как минимум. Во всём теле стояла слабость и даже для простого толчка от бортика требовалось, казалось, невероятное усилие. Но хуже всего было то, что у него раскалывалась голова. Каждый гребок отдавался пульсирующей болью, растекавшейся по шее и переходящей в свинцовую тяжесть в затылке. По крайним дорожкам, почти касаясь дна, скользили упакованные в чёрный неопрен дайверы, иногда тренировавшиеся в дневное время на базе Академии Самедзука. Они напоминали тёмных касаток. У кого-то из них время от времени срабатывал таймер, писк которого разносился под водой и мерзкой маленькой иглой вонзался в пульсирующее багровым сознание Рина. Харухи считает, что вода – это стихия, где можно быть полностью отделённым от мира, обретать тишину, покой и отдых? В обычное время Рин с ним бы согласился. Но сейчас он плавал в мутно-белёсой жиже, переполненной плещущимися людскими телами, беспокойной как на поверхности, так и в глубине. Пульсация в затылке стала такой ритмичной, что Рина начало тошнить. Уцепившись рукой за край холодного бортика, он усилием выкинул себя из воды. Выпрямился и тут же, наклонив голову, схватился за шею, искривившись от стиснувшего сосуды спазма. Так и не распрямив головы, парень доковылял до своей сумки, вытряхнул полотенце и плюхнулся на скамью. Он чувствовал себя отвратительно, перед глазами всё плыло. – Эй, приятель, ты в порядке? – над бортиком показалось озабоченное лицо капитана Сейджуры. Он оттянул радужно-зелёные очки с исцарапанным зеркальным покрытием и с беспокойством поглядел на Рина. Из-под присползшей шапочки выбилась короткая рыжая чёлка. – Всё норм, не выспался просто, – отмахнулся Рин, не поднимая головы. Капитан пожал плечами, опустил зеркала очков и нырнул обратно. Через несколько минут тошнотворная боль немного стихла. Рин поднял глаза и принялся рассматривать тренирующихся. Харухи плыл за дорожку от него. Вот он заходит на поворот, кувырок – над водой на мгновение показываются поджарые ляжки и плоская поясница с тёмной овальной линией плавок, выход – длинное изящное дельфинье движение, волны под водой, и вот он на поверхности. Гребок правой рукой, лёгкий вынос и быстрый вдох. Как же легко Хару плывет. Часто, когда он думал о Харухи, Рину становилось невыносимо обидно. Он, как одержимый, бился с водой на протяжении трёх сложных, полных непонимания и одиночества австралийских лет. Плавал, горящий и вдохновляемый мыслью, что, когда вернётся, будет на голову выше Нанасэ, – и как же удивится его друг, увидев, каким быстрым стал Рин! День за днём возникавшее в его воображении удивленное и восхищённое лицо Харухи помогало Рину вытаскивать себя из кровати в шесть утра, запихивать в себя ненавистную австралийскую овсянку и белый хлеб и бежать на однообразные, повторяющиеся день за днём тренировки. Количество километража было таким, что порой к концу тренировки Рин утрачивал чувство реальности. Случалось, что он уже не помнил данного тренером задания и плыл, смотря, что плывут остальные. Не всегда мог бы сразу сказать, на утренней или вечерней тренировке он находится; не мог вспомнить день недели. Он полностью утрачивал ощущение себя – становился мощной машиной, отрезок за отрезком рассекавшей воду однообразными гребками – десятки тысяч гребков, поворотов головы с вдохами, сотни кувырков и выходов, – пока руки окончательно не сдавали, но и тренировка, к счастью, подходила к концу. Он выбирался из воды по вечерам с кружащейся головой, с уже не чувствующими ничего мышцами, вставал под пёстро поклёвывавший его кожу тёплый душ, – и в этот момент в его сознании возникало лицо Харухи. Тот смотрел на него синими глазами, в которых Рин ловил блеск и свет волн. И ради этого стоило плавать дальше. Но реальность по возвращению в Японию принесла с собой обжигающее разочарование. Харухи, для которого на протяжении зимних сезонов единственной доступной водой была ванная, тренировавшийся несравнимо меньше Матсуоки, – Харухи плыл почти с той же скоростью, как и сам Рин. Словно и не было тренировок в открытом бассейне под палящим австралийским солнцем, после которых на плечах Рина, непривычных к излучению такой силы, вздувались ярко-красные пузыри ожогов. Да, Рин выиграл на той стометровке, но победа не принесла ему ни малейшего удовлетворения. Харухи, безмятежный, спокойно посмотрел Рину в глаза и произнёс: «Ты выиграл, Рин. Поздравляю». Поздравляю?! В глазах Харухи не было ни восторга, ни изумления, жажда увидеть которые тянула Матсуоку вперед все эти годы. Теперь всё пережитое казалось чуждым, далёким сном, полным сжигающего солнца и смеха высоких австралийцев над шутками, которых он практически не понимал. Поздравляю?! Да если бы Харухи отнесся к этому заплыву хоть чуть-чуть всерьез, приложил хоть немного усилий… Почему?! Почему Хару, которого никогда не интересовали ни результат, ни победа, плавал так невообразимо, незаслуженно быстро, а Рин, сходивший с ума в Австралии, едва в состоянии удерживаться с ним хотя бы на одном уровне?! Но вскоре обида и ощущение несправедливости перестали быть такими острыми, и тогда Рин начал наблюдать за тем, как плавает Харухи. За агрессией и показным безразличием скрывалось искреннее восхищение. И Рин не мог оторвать глаз от Харухи, пластичная тень которого скользила в лазурной массе воды. Его движения были совершенством. Дуновением прозрачного ветра с холодных склонов гор, проносящимся над вершинами деревьев и скользящим по влажным от ещё нерастаявшего льда покатым крышам. Они были бесконечно чистыми, как скопившийся в тени расщелины тёмно-синий снег. Ничего лишнего не было в них, ничего избыточного. Чистые и простые, как сознание медитирующего монаха, как гладкая белая галька на берегу моря. Харухи двигался естественно, как это делают морские животные. Им незнакомо понятие техники или эстетики движений. Они не подстраивают свои движения под искусственные схемы, не пытаются делать так, как объяснил им кто-то извне, не вносят внешних «усовершенствований» в движение. Они лишь ощущают, что их движение и их жизнь неразрывно связаны. Поэтому плывут, плывут постоянно, становясь совершеннее день ото дня, сами того не подозревая. Хару плыл естественно, и это завораживало любого, кто когда-либо видел его вольный стиль. Каждое движение было именно таким, каким должно было быть. Сам Харухи называл это свободой. Это было тем, что он ощущал, двигаясь в воде в соответствии со своей природой. Сторонний наблюдатель назвал бы это талантом. На деле это было следование собственной природе. И плавание, и вода, и быть в воде – всё это было частью Харухи. Он никогда не пытался отделить себя от себя самого. Рин же был ничем более, как тигром, яростно плещущим по воде огромными, сильными, но не созданными для плавания подушечками лап. И сколько бы он ни мечтал, как бы упорно ни тренировался, ему никогда не стать Харухи.

Глава 6. Прозрачность Любовь тиха, осторожна, застенчива. Неуловима, как тепло летнего дня в воспоминаниях. Красива, чиста и терзает. Если бы Рину задали вопрос, что больше привлекает его в Харухи: характер или внешность, – Рин не нашёлся бы, что ответить. Он восхищался движениями Харухи в воде, но не меньше притягивал его и характер того, чьи руки рассекали голубой наполнитель бассейна с такой уверенной размеренностью. Харухи был спокойным. Каждый раз, когда Рин говорил с ним, его неименно окутывало ощущение исходящей от Харухи внутренней сбалансированности, как если бы они вместе шли по полному тёмно-зелёной тени, тихому, вечному лесу. В то время как сам Матсуока Рин никогда не умел контролировать своё настроение. У него часто были приступы ярости, злобы, порывы раздражения. Он не знал, откуда берутся все эти эмоции, часто слишком внезапные и мучительные даже для него самого, – они приходили неожиданно, иногда рождаемые мыслями, даже когда он находился в полном одиночестве. Вскипали и, не находя выражения, разъедали его изнутри, как кислотой. Но, когда он был с Харухи, всё менялось. Рин мог вспылить и начать кричать ни с того ни с сего, мог схватить друга за футболку и припечатать к стене. Но вся его злоба вспыхивала и мгновенно затухала, потушенная мирной синевой глаз Харухи. Его яростные, искажающие реальность эмоции растворялись в океане, и вновь оставались лишь небо, солнце и блеск бесконечного пространства. Кислота смывалась водой и больше не разъедала Рина. Его друг, стоявший под душем рядом с ним, был самым лучшим, что когда-либо случалось в жизни Рина. Рядом с ним Рину казалось, что бояться больше нечего. Он забывал об отце, переворачивающаяся в чёрный шторм шхуна которого постоянно виделась ему в кошмарах; забывал о терзавшем его всю жизнь чувстве вины за то, что из-за его рождения отцу пришлось уйти из плавания и зарабатывать на жизнь на рыболовецком катере. Уходило жгучее, чужеродное ощущение, что теперь он обязан исполнить мечту своего отца и стать олимпийским пловцом вместо него. Рин не знал, слёзы ли матери или сам он внушил себе эту мысль: будь его отец чемпионом, он не утонул бы в бурю. Ведь не может утонуть человек, плавающий лучше всех в мире! Взрослый теперь уже Матсуока знал, что должен стать олимпийским чемпионом, но он не мог вспомнить, откуда у него это желание. Действительно ли его это желание. И эта двусмысленность, окутывавшая его, как гипноз, мечта, причин которой он не помнил, часто отнимала его у него самого, и он начинал злиться, не понимая, отчего теряет себя. Рядом с Харухи это ощущение проходило. Рин чувствовал, что плавает потому, что ему нравится плавать, а ещё потому, что плавать вместе с Хару – весело. Присутствие друга рассеивало смятение Рина, и чёрное небо над тонущей шхуной заливало сияющим светом утра. Больше было не страшно. Никогда Рин не смог бы выразить, что значит для него Харухи.

Глава 7. В душе По гладкой спине бежали струйки воды. Блестели, переливались, сбегали вниз по лёгким ногам, обвивали стопы, образуя внизу ковер из завихряющихся голубых цветов. Тёмные волосы вплотную облепили шею, повторяя её форму, словно выточенные из обсидиана. Чёрными стрелами, остриями вниз, слетали по белой коже. Идеальной формы мышцы спины поблёскивали, покрытые тонким слоем сверкающей воды, длинные тонкие голени иногда переступали. Журавль с японских гравюр, незримый и не знающий, что за ним наблюдают из фантазии художника. Харухи стоял под душем, отвернувшись. Он всегда стоял так после тренировки. Вытягивал руку, опираясь ей о стену, и клал голову на предплечье. Спадавшая на лицо чёлка закрывала обзор, и ему казалось, что он почти так же защищён от мира, как и в воде. Он стоял, закрыв глаза, ощущая лишь тепло падающей сверху воды и слыша её умиротворяющее шуршание. Рин, споласкиваюшийся рядом, повернулся, чтобы сказать ему что-то, - и застыл. Стоял молча и не мог оторвать глаз от Харухи. Интересно, промелькнула у Рина мысль, тот и вправду не замечает, как Матсуока рассматривает его, или просто не придает этому значения? Или не хочет выходить из спокойной оболочки, которую создаёт ему вода?

Глава 8. Токийские тени Когда Рину было шесть, они с мамой поехали в Токио: навестить мамину сестру. В один из токийских вечеров, возвращаясь из театра, они заблудились в непривычно огромном городе, и, в поисках метро, вышли в какой-то совсем незнакомый квартал. На тротуарах и на проезжей части, под гудки медленно продвигавшихся автомобилей, несмотря на поздний час, толпился народ. «Они так поздно гуляют, разве им не надо утром в школу или на тренировку?», – изумлялся маленький Рин. Первые этажи были обвешаны кричащими вывесками: мигающими, ядовитых цветов. Некоторые дома оглушительно пульсировали: вибрацию от музыки можно было ощутить, просто приложив руку к стене. На одном из углов до Рина донеслось окончание неприличной шутки, тут же захлебнувшееся в резком, вульгарном смехе. Это были женщины, но такие, каких Рин никогда не видел. Почти на полметра выше его мамы, с огромными, мускулистыми ногами, обнажёнными под короткими кожаными юбками, на высоких каблуках. Что-то в них смутило Рина, что-то было неправильным. Губы накрашены, как у женщин, – а подбородки крупные и сильные, как у грузчиков в порту Иватоби. Они стояли на углу, наполовину в тени, там, где в крупную торговую улицу впадал узкий, пугающий, грязный проулок. В его глубине тускло светились вывески, но почти не было народу. Не совсем выходя из тени, словно зная, что не имеют права быть вместе с обычными токийцами, они, тем не менее, тянулись к людскому потоку. Словно изъеденные проказой больные, изголодавшиеся по виду здоровых, весёлых людей. И, упорно не уходя, ждали чего-то. В их облике смешивались дерзость, смущение, нерешительность и вульгарность. Некоторые из стоявшей на углу группки приставали к прохожим, бросая им вслед колкие комментарии. Но люди, особенно мужчины, увидев их, почему-то спешили прочь. – Мам, почему у этих дяденек губы накрашены и юбки, как у девочек? – спросил Рин. – Потому что это не настоящие дяденьки, сынок, – проговорила мать, плотно сжав губы и, схватив руку сына, ускорила шаг. – А какие тогда? – не унимался Рин. – Это очень несчастные дяденьки, они болеют. Никогда к таким не подходи. Давнее, внезапно прокрутившееся в голове воспоминание пронзило Рина, заставив сжаться, вцепившись в одеяло. Отвратительные существа с аляповатыми лицами, расплывшимися в его сознании после стольких лет, но по-прежнему окружённые смутным ощущением грязи, аномальности, какого-то искажённого кокества. Впоследствии он, разумеется, читал о гомосексуализме: всегда с отторжением и неприятием. Мужчина, влюблённый в другого мужчину – столь же неестественно, как ломающиеся полуженщины с той тёмной грязной улочки. Никогда, никогда он даже представить себе не мог, чтобы между такими, как эти, и им, существовала бы какая-то связь. Рина передёрнуло от отвращения к самому себе. Он ведь не такой! Он носит нормальную одежду, не красит губы, он не кривляется, как эти существа на углу. Он пловец, он обычный школьник. У него нет ничего общего с ними. Он нормальный. Он не такой, как они. Он нормальный… Так ведь?

Глава 9. Листопад Тихо прошелестела чёрной полосой резиновой подбивки, закрывшись за спиной Рина, стеклянная входная дверь бассейна. Шаги гулко зазвенели по неплотно прикрепленным плиткам выщербленного ракушечника, перешли на хрустящий гравий, плотно припечатывая его, и замерли. Рин застыл, в отчаянии глядя на тигровое от заката небо. Он ощущал себя призраком. Присутствующим, но неспособным вмешиваться в текущий ход вещей. Да, сейчас они плавают вместе с Харухи, и он видит и чувствует его каждый день: его голубую олимпийку из мягкой ткани, пахнущую лесом и прибрежным песком, тёмные волосы, неторопливые движения, случайные прикосновения, когда они сталкиваются, оттесненные толпой, в школьном коридоре. Но за то время, что Рин был в Австралии, ничего не изменилось в жизни Хару. Он всё так же ходил на пробежки в сумерках, когда Иватоби начинал блистать разноцветными портовыми огнями, также вставал на тумбочку после занятий и прыгал в расплавленное стекло голубой тишины, – и плавал, забывая обо всём на свете. Отсутствие Рина ничего не меняло для Харухи, в то время как сам Матсуока сгорал в своих мыслях. Он сходил с ума в Австралии. Сходил с ума от одиночества, нескончаемых тренировок с соперниками, каждый раз оставлявшими его позади; от невозможности выразить свои мысли не примитивными, составленными по словарю фразами. Но всё это было лишь для того, чтобы после возвращения Матсуоки Хару увидел, насколько сильным он, Рин, может быть. Что он достойный соперник, а не тень. Но с приездом Рина ничего не изменилось. Подобно человеку, стоящему под листопадом, он был не в состоянии ни ускорить падение листьев, ни замедлить его; ни сделать так, чтобы листьев падало больше или меньше, или с других деревьев. Он мог лишь стоять и наблюдать. Рина захлестнуло чувство беспомощности. Неважны были ни Австралия, ни все его воспоминания, ни то, кем он был и ещё станет. Всё это никак не касается Харухи и никогда не коснётся. Хару и есть листопад. Он не мог вмешаться в эту душераздирающую красоту, и это чувство беспомощности постепенно распространялось на всю его жизнь. То, через что прошел Рин в Австралии, было единственной силой, которую он мог бы противопоставить горечи чужого листопада. Но даже всех этих лет было недостаточно... И никогда не будет, чего бы ни достиг Рин. Потому что Хару… «Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой? Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я. Но, когда я гляжу вперед на белеющую дорогу, знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой. Неслышный, в плаще, и лицо закутал, и я не знаю, мужчина то или женщина, – но кто он, шагающий рядом с тобой?», – змеей прошелестел в сознании Рина странный стих. Рин резко развернулся, гравий вылетел из-под кроссовок. Раз так, он больше не будет страдать. С него хватит. Дальше его жизнь пойдет без Харухи, или так, как если бы Харуки ничего не значил для него. Расправив плечи, Рин зашагал в сторону аллеи. Теперь он будет жить так, как сам считает нужным. Он будет плавать не для Харухи, не для того, чтобы когда-нибудь стать равным ему или превзойти, а для себя. Он будет плавать потому, что любит плавать. Потому, что свободен. Рина будто ударило током. Так вот что имел в виду Харухи! Вот оно, это чувство! Свободный. Он сам, следующий за собственной мечтой: не навязанной извне, не взятой у кого-то, – а за тем, что шло из глубин его души. Свернув на длинный прямой отрезок аллеи, Рин в ликовании вскинул голову. И внезапно увидел фигуру, неспешно движущуюся вперед в сотне метров от него. Ошибиться было невозможно: синий рюкзак, неторопливые движения, чуть понурые плечи. Но Рин ведь намеренно задержался в душе и старался собираться как можно дольше, чтобы им не пришлось идти вместе, и Хару ведь должен был уйти более получаса назад… Так неужели он ждал его? Сердце Рина вдруг сжалось и бешено застучало. Если он, Матсуока Рин, свободен, то… Если он совершенно свободен… Свободен идти за своей мечтой… может ли он… Решится ли он? – Постой, Хару! Харухи обернулся и остановился, ожидая его. И тогда, перехватив лямку рюкзака с тренировочными вещами, Рин Матсуока бросился вперёд. Навстречу своей мечте. Свободный.

Глава 10. Моя любовь носит запретные цвета Аллея заполнена звоном цикад. Меловой гравий размеренно дышит под пламенеющими лучами заходящего солнца. Тёплый июльский ветер приносит с собой ароматы трав, жёлтой пыльцы и неслышного, но близкого океана. – Хару! Харухи оборачивается. Размахивая левой рукой, правой придерживая лямку набитого плавательными вещами рюкзака, к нему бегом приближается фигура, тёмная на фоне закатного солнца. Юноша останавливается, вопросительно обернувшись к другу. Рин делает несколько шагов вперед, почти преодолев разделяюшее их расстояние. В его каштановых волосах сверкают блики заходящего солнца. Чуть пушась на кончиках, они создают над его плечами светящуюся медную линию. Рин останавливается в шаге от друга, уже почти восстановив дыхание. Правой рукой нервно перебирает лямку большого тёмно-салатового рюкзака, левую как-то неловко запускает в и без того взъерошенные после тренировки волосы. Решив, что лучше ничего не спрашивать, Харухи спокойно стоит и ждёт, пока Рин сформулирует то, что хочет сказать. – Постой, Харухи, – повторяет Рин в третий раз, словно зачарованный, не спуская с друга взгляда. Тёмно-синие глаза Харухи светятся спокойствием: слой океанической воды, в который мягко проникают, золотистым планктоном рассыпаясь в глубине, последние лучи изнеможенного в своей роскоши солнца. У Рина резко пересыхает во рту. Он переминается с ноги на ногу, продолжая теребить лямку рюкзака. На секунду его взгляд отрывается от лица друга, метнувшись на залитый рыжеватыми лучами шершавый песок аллеи, затем снова возвращается к Харухи. В глазах Рина цвета прибрежного песка стоит отчаяние. – Что? – в вопросительном взгляде, кинутом Харухи на друга, уже сквозит лёгкое недоумение. И тут, вместо ответа, Рин, не отрывая взгляда от невозмутимой синевы, делает шаг вперёд, сокращая разделявшее их расстояние до нуля. И, прежде чем Харухи успевает как-либо отреагировать, Мацуока Рин прикасается губами к ничего не ожидавшим губам своего лучшего друга. Глаза Харухи удивлённо распахиваются. Это последнее, что выжигается в сознании Матсуоки, когда он, не полностью осознавая свои действия, проводит ладонью по плечу Хару. Обезумевшие пальцы скользят по мягкой светло-сизой ткани, сквозь которую пылает жар кожи. У Рина подкашиваются ноги, и он окончательно утрачивает связь с реальностью.