pain in my teeth

— Это одеколон моего брата. — Чего? Своеобразный эффект внезапности был бы достигнут окончательно, если бы в этот момент Ричард от неожиданности запнулся носком ботинка об порог, но он спрашивает это совершенно спокойно, как ни в чем не бывало, проходя следом за Ридом в дом. Не просто спокойно — даже рассеянно, поднимая взгляд своих серо-голубых глаз и будто бы заинтересованно наклоняя голову набок. Будь здесь кто-нибудь другой, а не детектив, он бы почти поверил, однако даже Гэвин, бывавший у родственника более чем редко, не дурак, чтобы принюхаться и ошибиться. — Камски — мой двоюродный брат, блядь. Вот и всё. Вот и раскрыты все карты, а чувствуется, будто Ричард и так догадывался об этом с самого начала. У него же чертов сканер и возможность уловить мельчайшее сходство людей, не говоря уже о явно встроенной базе данных. Можно было даже не шифроваться и скрывать, каким образом решаются все возникающие у Гэвина проблемы. Сердобольный Элайджа, конечно же, протягивает свою руку помощи так, словно бросает собаке кусок мяса. Хуила богатенький. — Я знаю. Лицо у Ричарда по-прежнему как будто недоумевающее, и за ничего не выражающими глазами скрывается ехидная ухмылка — только Рид и способен её рассмотреть, потому что сам умеет делать такой взгляд. Каждый день думает, что знает о машине-напарнике всё, и каждый раз оказывается, что у того еще до кучи этих проклятых скелетов в шкафу — они наслаиваются на него, они похожи на его дурацкую одежду, где одна рубашка под другой рубашкой, а сверху еще и куртка. Как чертова капуста. Капуста стоит около уже закрытой двери, щелкает кнопкой выключателя, зажигая свет в темном коридоре, и ухмыляется. У Гэвина чешутся кулаки и он не в силах понять, по какой причине — из-за ревности или из-за желания стереть с этой рожи всё самодовольство этого мира, который вот уже тридцать шесть лет бессовестно над ним смеётся и втаптывает его в грязь, мешает с дерьмом и сам им же пахнет. — Куда в грязных ботинках, ведро с болтами? Хоть бы помыл. — И так сойдет, всё равно не убираешься. Давит на больное место — некогда заняться собственной жизнью в суматохе мрачных рабочих дней, особенно когда солнце исчезает за тучами и не спасает свет ламп в участке. Тот мертвый, холодный, раздражает и бесит, как кондиционер, дующий тебе куда-то на задницу. Всем отчего-то хорошо, а Гэвину плохо. У всех такая насыщенная коповская рутина, а у Гэвина перепалки с роботом и запах одеколона брата, исходящий от куртки с белыми вставками, висящей на видавшей виды вешалке. Мокрая, здесь не просушится после ливня. Впрочем, что андроиду вода? Эти не дрогнут от холода, не помрут на жаре (а иногда ты об этом просто умоляешь). Им даже печень не вырвешь. Потому что у них её, блядь, нет. Гэвин едва не сломал себе руку, попытавшись провернуть с железкой хук правой. Повязку сняли недавно. Шли к нему пешком — у Рида сломан мотоцикл, да и андроида он бы к себе на борт не взял в ином случае. Влажный от капель зонт бесцеремонно брошен на пол, рядом с подставкой для обуви. Застиранные футболки так и лежат на диване — неубранные и никому не нужные. В доме пахнет застоявшимся запахом дешевого кофе, на испачканной гущей плите, прямо на конфорке валяется одинокий дохлый таракан. Ричард щелбаном отправляет его в мусорное ведро внизу — было бы беспощадно, если бы таракан еще был жив. Даже здесь свет от ламп холодноватый и неуютный. Гэвин щелчком выключает их, отпихивая ногой в сторону бейсбольный мяч. — Готовишься попроситься в «Детройтские Машины»? — усмехается Ричард. — Племянник приезжал, — лжет, не дрогнув, Гэвин. Никакого племянника у него на самом деле нет, а бейсбольный мяч он нашел прошлой зимой одиноко лежащим в снегу. Приютил, можно сказать. — М… Ему, конечно же, не верят — это ясно как день. Риду чужое доверие и не нужно — он и сам-то доверяет теперь только себе, только тому, что видит и к чему прикасается сам. Запах одеколона начинает его бесить. — У тебя случайно встроенного кондиционера нет, ходячий тостер? Ты не должен так пахнуть. Правда, не должен. Они трахались сегодня утром, опоздав на работу на полтора часа, а потом этот говнюк куда-то свинтил под предлогом собственных методов расследования. Вот какие, значит, у него методы… Ричард отрывается от созерцания покатившегося в сторону мяча. — Я ебусь с твоим братом и пахну чем хочу. Гэвина от этих слов даже не передёргивает. Как будто он раньше не знал, как же. И правда не знал. Что за ебаный инцест? — Папочкой его зовёшь небось? — Может быть. — И сосешь ему, как мне? Ричард усмехается и показывает язык. Проколотый, мать его, язык. Кто его надоумил? Снова Элайджа? Впрочем, Гэвину это нововведение даже начинает нравиться — одна металлическая штучка способна превратить минет в нечто фейеричное. Надо уговорить ведро с болтами. — Отсосешь? — спрашивает он. Звучит почти как вызов. — Нет. И снова ехидная улыбка. Зубы острые, как будто специально заточенные, хищные — зачем Ричарду такие сделали? И главное кусают болезненно, синяки не сходят неделями. Гэвина так и тянет выбить их кулаком со всей силы, но кости ещё слишком хорошо помнят удар в живот андроиду. Хоть до перелома не дошло. Снаружи моросит мелкий, серый дождик. Скучно и омерзительно, однако «железный конь» стоит в гараже и дожидается, когда его хозяин возьмётся за инструменты — всего-то надо выйти через дверь на кухне в темное, прохладное пространство и нашарить выключатель. Теперь, казалось бы, в их охеренно развитом будущем можно выключить кого и что угодно. Ричарда тоже. Надо было уточнить у брата при последней встрече. Мысль о брате снова задевает Гэвина. Задевает так, что он со всей силы бьёт носком ботинка по бейсбольному мячу, который врезается в спину ебаному роботу. В эту идеальную, белую спину, укрытую черной рубашкой. Такой же идеальной. Нет, Гэвину всё же нужен отсос. Так сильно, как никогда, что, кажется, яйца взорвутся к черту, если он срочно не выплеснет свой тестостерон куда-нибудь. Дрочка не помогает, сколько ни старайся. — Твой мотоцикл все ещё сломан? — Пару винтов подкрутить, только и всего, — отвечает Гэвин. Если честно, он бы и Ричарду пару винтов подкрутил — чтобы не выделывался и полз сосать на коленях безо всяких шуточек. И на кой-только черт надо было делать новую версию андроида-детектива такой, что её неимоверно хочется трахнуть? — Перестань думать о том, как бы подложить меня под себя. Все знает, ублюдок. Гэвин перестаёт дергать себя за полу куртки — движение руки охереть как напоминает онанизм. — Сдался ты мне, ушлепок… Он переодевается в домашние штаны, футболку и старую рубашку сверху — дома опять холодно. Железка во всем виновата. Та, которая сейчас щерится и крутит задом рядом с ним, а не та, которая дожидается в гараже его трепетного внимания. В отражении начищенного шлема, висящего на ручке, блестит свет лампочки где-то наверху, и Рид неприязненно морщится, прикрывая глаза. — Если не хочешь со мной разговаривать — я поеду к Камски. Звучит как угроза. Ему, Гэвину. Как будто он здесь один загнётся раньше, чем Ричард доберется до виллы брата. — Значит, ты всё-таки с ним ебешься? — Ага. — Меня бесит этот запах. — Когда ты пахнешь пивом и залежалой пиццей — я молчу. — Вот и заткнись. Ты меня отвлекаешь. «Ты всегда меня, блядь, отвлекаешь». Мысли идут не туда. Гэвин не умеет создавать и созидать, как его брат. Гэвин умеет только копаться в дерьме детройтского криминала и мчать на мотоцикле в ночь, потому что скорость слишком хороша, слишком манит — почти как эта сраная кукла. Она приносит облегчение телу и душе. Ричард умеет анализировать улики и преследовать преступников, умеет закрывать Гэвина собой в критические моменты, и если бы не он, Рида могли бы пристрелить раз сто. Не пристрелили. Ещё Ричард умеет чертовски хорошо совать в рот не только пальцы, но и его, Гэвина, член. И член его братца, конечно же. С того момента, как они выясняют эту пикантную подробность, Риду не даёт покоя желание вышибить Элайдже его чересчур умные и коварные мозги. А чего он хочет? Он хочет присунуть железке и отставить в сторону факт измены. Измены, которой в принципе не могло быть, потому что Гэвин сам настоял на свободных отношениях. И как, блядь? Нормально, детектив? Вам нравится, детектив? Всё верно, Рид. Ты не можешь трахать железку и не привязаться к ней. За мотоцикл он берётся только на следующий день — когда в Детройт ненадолго приходят последние лучи осеннего солнца, ещё теплые, когда можно выйти в одной футболке, и когда жёлтые листья похрустывают под ногами как яблоки. Гэвин засучивает рукава и достает инструменты — единственное железо, в котором он любит копаться, сейчас перед ним. — Прокатишь? Хуй тебе. Рид отбрасывает этот слишком навязчивый ответ. — Отсосешь? — хмыкает он. — Как Камски? — Ты завидуешь брату? — Ричард усмехается уголком своего идеального рта. Меж зубов видно сухой язык и пирсинг на кончике. Мышцы рук невольно напрягаются. — Он не брат, а говнюк. Прокачу, если отсосешь и принесешь пива из холодильника. Осень в Детройте очень странная — то льет как из ведра, то становится жарко, как в июле. Гэвин выкатил мотоцикл под солнце и сейчас расплачивается за это. Чувствует, как взгляд Ричарда скользит по выступившим капелькам пота у него на лбу. Андроид уходит в дом. Запотевшая бутылка аккуратно приземляется рядом. — Открыл бы хоть, кусок пластмассы. Или у тебя штопор не встроен? — Ты просил просто принести бутылку. — И отсосать. Как моему брату. — Я не сосу твоему брату. — Не пизди. Маленький, ни к чему не обязывающий разговор — распространенная практика на самом деле. Почти ни к чему не обязывающий. Руки испачканы, но Гэвина это ничуть не смущает. Самым кощунственным образом он избавляется от крышечки и делает глоток. Почти идеально. «Железный конь» в норме — дело осталось за малым. Зайти домой, снять футболку и трахнуть жестянку в рот. — И как трахается Камски? Пальцы вытирает жестковатой тряпкой, принюхивается — пахнет маслом. Гэвина злит собственное любопытство и спокойствие, вновь отражающееся у жестянки на лице и в глазах, чисто-голубых, как небо зимой. Идиотское сравнение. — Неплохо. Одно только это слово действует на Гэвина как красная тряпка на быка — вслед за захлопнувшейся дверью он впечатывает Ричарда в стену. Тому не больно, Риду посрать. Почти посрать. — Какого хера? — из-за стиснутых зубов собственная фраза кажется произнесенной сквозь боль. Гэвину и больно. Тому, что осталось где-то глубоко внутри, действительно больно и обидно, как лишившемуся конфеты ребенку. Элайджа не может и это у него отобрать. Его ведро. Блядское ведро с болтами. — Выполняй, что обещал. Бесполезно и глупо сейчас всё это выяснять и закатывать истерику. Сам обжёгся — сам теперь и ругай себя. Рид, признаться, каждый раз обжигается, потому что не поддаться обаянию этой консервной банки попросту невозможно, как невозможно отказать ему в желании проехаться — за свою цену, конечно. Гэвину хочется позвонить брату и послать его на хуй. Признаться, что прямо сейчас железка будет стоять на коленях и сосать. И так должно быть всегда. Уж во всем остальном Рид ему инициативу отдаст, если так будет угодно. — Как пахнет мой братец? Ответ от андроида особо не требуется — детектив со вчерашнего дня запомнил этот запах. Запах сволочности, роскоши и выебистого характера, какой ещё надо поискать. Он же пахнет сейчас потом, маслом, нагретой человеческой кожей — он не идеален, как этот пластиковый мудак, потому что его домашняя футболка испачкана, потому что у него чертов шрам на переносице, потому что он в суматохе жизни и перепалок с Ричардом неизвестно как умудрился набрать пару лишних килограммов, хотя до этого самодовольно считал себя грёбаным Суперменом. Ему приходится признать, что машина доставила и доставляет ему кучу проблем — одним своим присутствием, одной этой идеальностью, но окупает их всех сполна, когда целует его и тащит в постель, когда врёт и успокаивает его этим враньём, и он это чувствует, но ничего, блядь, не говорит в ответ. — Пахнет полнейшим холодным пренебрежением, — отвечает Ричард, разбираясь как будто нетерпеливо с пряжкой ремня. — Черт, ты впервые настолько прав, жестянка, — усмехается Рид и зарывается пальцами в его волосы. Этому ведру с болтами идёт стоять на коленях. Хочется сказать, что он никогда не позволит объебать себя, что он умнее Ричарда, и тому никогда таким не стать, будь у него хоть мощнейшая программа, закачанная внутрь. Гэвин ничего не говорит. Прохладный нос утыкается ему куда-то в лобок, и от этого ощущения чуть не подкашиваются ноги. Ричард — его хренова зубная боль. Режущая, скребущаяся только где-то в сердце, а не на положенном ей месте. Из-за измены, из-за Элайджи, из-за всего этого дерьма Гэвину кажется, что он тонет в безысходности, как тонул двадцать лет назад, когда внутри все было чувствительнее, чем сейчас, и чутко реагировало на каждую иглу, вонзавшуюся под ноготь. Вся жизнь его — как пытка иглами. И не знаешь, когда тебе повезет, когда она воткнется под уже заживший или ещё нетронутый ноготь. — Завязывай уже с прелюдиями, — шепчет Рид, закрывая глаза. Рот, поскорее, в этот прохладный сухой рот толкнуться, загоняя в самую глотку, потому что андроиды не захлёбываются слюной и не задыхаются. Чертовски удобно. Он прикрывает глаза, когда ощущает, как Ричард стягивает с него белье — вцепляется зубами в ткань и стаскивает вниз, к коленям, тут же скользя шершавым проколотым языком по головке. Под прикрытыми веками словно вспыхивает чертов фейерверк. Гэвин всегда старается всё делать как можно лучше, но в плане отсоса готов отдать это место андроиду, как готов вцепиться пальцами в его волосы, вжимая в свой пах сильнее. Воздух даже внутри дома какой-то резко потеплевший, после вчерашнего раскалённый и совершенно не нравящийся Риду. Хотя что ещё может нравиться, когда холодный металл скользит по вздувшимся венкам, по дырочке уретры, стимулируя и не давая ни секунды на отдых. Гэвин стягивает футболку через голову. — Только попробуй уйти к моему братцу. — Он же мой создатель… — Ричард усмехается при этих словах, неторопливо дразня кончиком розового языка уздечку. — Мне похер на ваш инцест, я говорю о том… что у меня тоже есть на тебя чёртовы права. Андроид над ним только смеётся, и самому Гэвину тоже хочется смеяться. Смеяться и стонать, закусывая губы и думая о том, что ради такого он, пожалуй, проедет с этим ходячим тостером через весь Детройт. По тем улицам, на которых он вырос, где его впервые жизнь ткнула лицом в дерьмо и осчастливила. Ричард сегодня не поедет к Камски. И вообще больше никогда не произойдет того, что так ненавидит Гэвин, что он представляет себе, обводя головкой чужие влажноватые губы. Телефон в руке подрагивает, вот-вот выпадет — так, что даже кнопки не нажмёшь, но Рид сквозь пелену удовольствия набирает номер брата. Идут гудки. Занято. Деловой засранец, хуила, везунчик, дразнящий доступностью любимой игрушки, которую он и же и трахает с таким же рвением. — Кому звонишь? — Заткнись и соси дальше. Ты ведь это так любишь. Рид смеётся — щеки у Ричарда вымазаны его прозрачной смазкой, обильно стекающей с головки, и губы тоже блестят от нее. Он покорен и послушен до онемения кончиков пальцев в подступающем оргазме. — У тебя опять какие-то проблемы? Голос Камски на другом конце провода утомленный и едкий, но на сей раз Гэвину есть что сказать. Сквозь прерывистое дыхание и тихие стоны он ухмыляется уголком подрагивающих губ: — Есть одна. Ебу Дика в рот. Ему нравится… Ему не охота сейчас даже представлять удивлённое ебало этого ублюдка — нет сил и не хватает воображения. Секс с Ричардом похлеще любого наркотика. Одного применения достаточно, чтобы подсесть навсегда. На проблемы и на кайф одновременно. — Я его забираю. Иди к черту, Элайджа. Снимок проколотого языка, с таким удовольствием вылизывающего член до основания, отправляется брату. Гэвин бросает телефон на мягкое кресло и путается пальцами в волосах Ричарда, глухо засмеявшись. — Больше ты с Камски, видимо, трахаться не будешь. Только со мной, жестянка. Только мне твой язык будет делать так чертовски приятно… Он снова смеётся, с тихим стоном кончая на чужие губы. Сделка почти совершена. Дело сделано — значит, за это можно выпить, но Гэвину слишком лень ползти до холодильника за новой бутылкой, да и не до того становится совсем, потому что в их распоряжении целый долбаный вечер и мотоцикл, а обещания надо выполнять, детектив.