насовсем

Саша порой ощущает, как сводит его ноги. Боль сеткой трещин разбегается по всему голеностопу, облизывает острое колено, трогает своими костлявыми пальцами потрепанный жизнью мениск, и злобно ухмыляется. «Что, не ожидал?» — проносится в голове крайне мерзким писклявым голосочком, и Саша вздрагивает, потому что это отдаленно, но напоминает шизофрению. Можно было бы кому-нибудь рассказать, что, мол, так да так, он, оказывается, может не только хорошо играть, шутить, когда нужно, и вовремя подносить бутылки с водой на тренировках, однако и, о боже, разговаривать с собственной болью. Да, звучит странновато, но это так. Иногда это помогает. Головин до сих пор помнит, как позорно сбежал с очередной разминки, хватаясь ледяными ладонями за разгоряченное колено, будто бы в кузнице накаленное, чтобы в одиноко оставленной раздевалке постараться договориться с собственным организмом. Эти махинации похожи на глупые уговоры маленького ребенка надеть шапку или съесть лишнюю ложку овсянки, которую Саша, вообще-то, любит: вены пульсируют под тонкой кожей, щиколотка предательски распухает, и Головин понимает, что придется сказать врачам, иначе есть вероятность остаться без этой чертовой ноги. — Ну пожалуйста, хотя бы не сегодня. Все возвращается ну круги своя, и это выматывает настолько сильно, что хочется усесться синими тренировочными шортами на заляпанный травяным соком кафельный пол, и начать выть, как брошенный щенок. Саша краем глаза смотрит на огромный белый циферблат, который висит почти что под самым потолком, и с ужасом понимает, что просидел здесь уже больше десяти минут, его в любой момент могут пойти искать, а эта старая карга все также продолжает насиловать своими капризами сашины ноги. — Да хватит уже, черт тебя дери. — он только крепче перехватывает стопу, растирая ее холодными пальцами, чтобы хоть как-то унять эту боль, но все тщетно. Саша, на самом деле, ощущает себя стариком, когда понимает, что у него начинает ломить кости — к дождю. Господи прости, ему всего двадцать два, и подобные реакции организма на смену погоды или сдвиг литосферных плит (а вдруг) — отнюдь не его конек. Головин знает, что дружелюбный и вечно радостный Артём пачками жрет аспирин, в надежде на чудесное исцеление его коленных чашечек, что Фернандес подолгу сидит на полу, согнув ноги, не просто так — ждет, когда судорога спадет, и миллионы иголок, наконец, позволят встать и хотя бы немного пройтись, Смолов вообще закрывается в себе, вешая над головой баннер «не влезай — убьет». Каждый справляется с недугом по-своему. На Дениса Саша старается не смотреть вовсе. В России все знают, как правильно управлять страной и как нужно играть в футбол, вот только дорогие машины и хаты — это удел Кокорина, будь он неладен, Саша всегда его недолюбливал, а победу нельзя купить ни за какие деньги. Увы и ах. Головин в последний раз дергает ногой, и слышит как хрустит его щиколотка. Мда, непорядок. Каждый в команде немного, но болен. Юрий Жирков, например, последние лет пять травмирован стабильно, и Саша боится, что его ждет та же участь. Не хотелось бы всю жизнь провести вот так: бежать по полю и одновременно пытаться собрать собственные конечности. Единственный, у кого, кажется, все всегда на высоте — это Денис. Эта уже порядком раздражающая чеширская улыбка не сходит с его лица, показывая миру ровные белоснежные зубы. Крепкие вены обвивают и без того сильные руки, а пальцы длинные-длинные, что порой чудится, будто Денис может полностью обхватить футбольный мяч. Но, разумеется, все это глупые фантазии. Черышев — последний человек, которому Головин хотел бы жаловаться. Не потому что не доверяет, нет — Саше попросту стыдно. Перед ним нет такого искреннего желания разрыдаться, как девчонка, чтобы смотрели с сожалением и говорили глупые слова о том, что нужно потерпеть или просто пропустить все мимо ушей. Саша еще слишком молод, чтобы уметь правильно себя контролировать в нужный момент, Денис для Головина что-то типа авторитета, не такого, чтобы беспрекословно слушаться и внимать каждому повороту его головы, как Саша это делает с Игорем, ибо капитан — дело серьезное и слишком ответственное. Если за настроение в команде отвечает Дзюба, то за зарытое в себе нытье и самокопание, определенно, Головин. — И долго ты будешь тут сидеть? — из собственных мыслей Сашу вырывает чужой голос, покрытый поволокой совсем не русского акцента. Это мог бы быть Марио, если бы он хоть каплю умел бегло говорить по-русски, но он не, поэтому Головин быстро отрывает свои дрожащие пальцы от ноги и поднимает голову. — Я сейчас, — Головин выдавливает из себя что-то похожее на улыбку и судорожно натягивает на себя бутсу. Денис смотрит на все это с толикой интереса и чем-то таким, что пока сложно разгадать. Его длинные подрагивающие ресницы и морщины на лбу выдают в нем намек на нервозность, которую Саша, естественно, принимает на свой счет, отчего его движения становятся рассеянными и какими-то рваными. — У тебя что-то болит? — не стесняясь, спрашивает Черышев, подходя ближе к скамье, обтянутой искуственной синей кожей, которая порой неприятно липнет к мокрому телу. — Нет, все в норме. — Мне так не кажется, — говорит Денис и делает еще шаг по направлению к Головину, — Тренировку остановили, потому что тебя долго не было, вот я и пришел. — он переминается с ноги на ногу, неосознанно показывая собственную неуверенность, и заглядывает Головину прямо в глаза, в которых застыли постыдные и совсем не мужские слезы. — Возвращайся, я подойду через минуту. — почти что умоляет Головин, но, видимо, Денис начинает потихоньку забывать не только русский язык, но и особенности русского менталитета, ибо тот даже не двигается с места, чтобы уйти и оставить Сашу одного дальше размазывать собственные слезы от боли и даже какой-то обиды по щекам. — Стой, я помогу. Черышев опускается перед Сашей на одно колено и перехватывает шнурки бутсы у того из пальцев. Саша родился и вырос в далекой Кемеровской области и всю жизнь мечтал выбиться в люди, чтобы гордился отец и радовалась мать, чтобы соседи завидовали по-доброму, а друзья детства хором твердили, что «они же говорили — Сашок точно станет отменным футболёром», ведь все же мальчишки об этом мечтают? Потом шумная Москва; жить вдалеке от дома было трудно, но терпимо, со временем ко всему привыкаешь, поэтому Головин не замечает, как Денис тянет его другую ногу на себя, чтобы перешнуровать вторую бутсу. — У тебя вот тут горячо, — говорит он, очерчивая большим пальцем тонкую косточку голеностопного сустава, почти незаметно, но Саша все равно дёргается, — Принести лёд? Разумеется, все это неправильно. Саша не любит говорить о чувствах и вообще как-то затрагивать эту тему. Отношения для него — табу, потому что Головин знает — это может быть началом конца. Примеров того сотни, а он не готов терять свою карьеру из-за чужих эмоций. Саша, если быть честным, никогда не был влюблен, он даже не знает — каково это, когда что-то такое заполняет его черепную коробку, вытесняя оттуда все остальные мысли. Наверное, это неудобно — постоянно думать об одном и том же человеке. — Не стоит, все хорошо. — говорит Саша и отодвигает ладонь Дениса от собственной икроножной мышцы, чувствуя, как пульсируют чужие подушечки фаланг, — Только помоги мне встать, пожалуйста. Денис на это только неодобрительно качает головой, но руку протягивает. — Знаешь, — начинает тот, но Головин вовремя его перебивает, ибо знает, что слова Дениса попадут точно в цель. — Все знаю, — вздыхает он, — Но не говори никому, прошу, — Саша цепляется пальцами за плечи Черышева и смотрит тому куда-то за спину, но только не на лицо, — Меня на обследование погонят, я же этого не переживу. Головин не понимает намеков от слова совсем, ему нужно говорить все четко и по плану, иначе можно нарваться на полнейшее непонимание с его стороны. Саша уже немного научился различать интонации в голосе тренера, чтобы тут же себя поправить и сделать так, как от него требуют. Сказать, что Саша социально неактивный нельзя, он любит поболтать и пошутить, но только в присутствии своих, чтобы никто его потом не смог обвинить в том, что он несет пургу. С Артёмом так — тот вообще балабол от бога, несмотря на свой почти почтенный возраст, но Дзюба привык, что его никогда не воспринимают в серьез, поэтому он не обращает внимание на тычки и подколы в сторону собственной персоны. А Саша так не может. Он по-настоящему боится, что над ним будут смеяться. Денис в первуо очередь. Но тот, кажется, лыбится со всего, как Марио, когда не до конца понимает вопрос, заданный журналистом, однако Черышев понимает все. — Я не об этом, — Денис перехватывает влажную ладонь Головина и растирает ее, мнет собственной рукой, будто бы пытаясь согреть, — Если тебе больно, то говори мне, у меня есть пара испанских препаратов, — он осматривает Сашу с ног до головы и отпускает его руку, когда замечает испуг, — Они неплохие. Где-то в голове набатом бьет мысль, что что-то идет не так, причем огромными такими шагами, и в противоположную от «нормально, прорвемся» сторону. Головин переводит свой взгляд на Дениса и всматривается тому в глаза. Как жаль, что Саша не шарит во всей этой ванильной херне, когда по крайней ресничке с левого глаза можно прочесть весь спектр эмоций. Денис выглядит как и всегда — ничего необычного, вот только сейчас Саша понимает, что уголки его губ опущены вниз, а взгляд как у побитой собаки, которую в любой момент могут пнуть под ребра носком старого и до безумия жесткого сапога. Головин не хочет никого бить, поэтому улыбается и говорит самое искреннее, наверное, в своей жизни «спасибо». Это производит невероятное впечатление на Дениса, потому что его лицо тут же озаряет яркая «черышевская» улыбка. Он облегченно вздыхает и ерошит колкий ёжик на сашиной голове. Раньше бы Головин не акцентировал на этом жесте, но все стремительно меняется вот уже последние минут двадцать. Странно это осознавать, но боль уходит, как будто нашелся тот самый заклинатель змей, способный остановить любой ураган. Денис разворачивается и почти выходит из раздевалки, как снова слышит: — Спасибо. Он удивленно оборачивается. — За что? Саша только пожимает плечами. — Я, кажется, нашел то, что искал. Денис смотрит на него какое-то время, по ощущениям — целую вечность, и подмигивает. — Не задерживайся. И выходит. А боль, и правда, постепенно уходит насовсем.