Мундир для королевы

… Простыни я вешала, когда все это началось. Во всей Олларии одна я, может, белье нынче во дворе и сушу, к нам лишний раз ни добрые люди, ни тараканыши не суются. Спокойно у нас в Багерлее, тихо. И с припасами хоть и туговато нынче, а не голодаем, не в пример прочим. Нельзя: король содержится! Ой, снова запамятовала, господин Перт, комендант, уже сколько раз говорил: Луиза, хоть на людях про короля не говори. Оллар он, Фердинанд. А я на пятом десятке, не привыкну никак по-новому. И герцог Алва тут же, только я его и близко не видела. Под охраной в закрытом возке привезли, в камеру сопроводили, на сорок шагов не подойдешь, поднос солдат у меня с кухни носит. И пусть не думает, будто я не вижу, как он по дороге мясо из-под крышки тягает! Нет, для знатных гостей у нас еда особая, не с солдатского стола. Меня господин Перт три года назад затем на кухню и взял, старому повару помогать, на охрану стряпать. А я между делом выучилась, теперь не хуже кого другого что зайчатину с черносливом, что форель лунную сготовлю. От короля, ох, от Оллара ни разу еще миски недоеденные не возвращались! Не то что от королевы. Она-то, голубка, у нас не впервой гостит, еще в том году ее Манрики сюда засунули. Не одну — с тремя дамами. Та, которая молоденькая — герцогиня настоящая была. А которая постарше — тезка моя, Луиза. Только худа как жердь, не то что я. А простая была, поздороваться не брезговала, хоть и при королеве. Дочка у нее красавица… Тоже была. Я как узнала, что провалился весь ихний Надор, за упокой свечки поставила, поплакала. Другой раз и у нас помирают, только молодых всегда жальче. Так о королеве-то. Манрики, на что лисицы, и то свиту приставили, и покои лучшие тогда гсоподин Перт выделил — те самые, в которых сейчас король содержится. А вчера вечером снова привезли, да не куда-нибудь, а в нижние комнаты! Там и сухо сейчас, и натоплено, но камень зимой не согреешь. Господин Перт ей свечей от себя прислал, — хоть безгрешной душеньке и в темноте не страшно, а при огоньке все веселее. А я шаль принесла, теплая она у меня, пуховая, с торских коз чесаная. — Спасибо, — говорит, — милая. Милой меня никто, окромя Ансельма покойного, не называл с тех пор, как во мне и четырех пудов не было. Теперь, поди, в два раза того больше, господин Перт все шутит: ты, мол, Луиза, скоро в кухню не пролезешь, дверь расширять придется. А Таракан-то, видать, испугался, всех сюда спрятал. Надеялся, что Надор порушился, Савиньяку дороги не будет — да маршал нашел, солдаты шептались, сутки ему пути до Олларии осталось. Ох, скорее бы, за сутки-то еще чего не случится. Вот и случилось. Охраны нагнали, меня с корзинкой вечером и то не выпустили, так цыкнули, что душа в пятки ушла. Всю ночь костры во дворе жгли, а утром я поднос королю собираю — входит господин Перт, белый, как соль чистая. — Погоди, — говорит, — Луиза. Не надо ему нынче завтрака… И не договорил, рукой махнул и выбежал. Я за ним — там у дверей солдат, тут солдат, никто слова сказать не может, нос воротят. Я было реветь по королевской душеньке собралась, да вспомнила, что простыни с вчерашней стирки лежат. Вешаю я, а вдалеке будто гром — при ясном-то небе, да зимой! — Что это, — спрашиваю, — гроза сухая, что ли? А солдатик молоденький, которого меня сопроводить во внутренний двор приставили, аж подхватился. — Пушки, — говорит, — матушка! … Страху натерпелась, под стол в кухне залезла, рада бы в печь, да не поместилась. Долго просидела, к сумеркам вроде стихло все. В окошко слышу, бегают, а кричат уже не зло, по-деловому. Тут и я вылезла: как там королева? С утра ведь не евши сидит! А что у самой во рту куска не было, и в голову не встало. Бегу я к дверям, жмурюсь, чтоб покойников не видеть, солдат распихала — другие солдаты, в старых мундирах, черно-белых, — а тут он ее и выносит на руках, королеву-то. На землю опустил, а она, голубка наша, еле стоит, в одном платье да в моей шали. Маршал, — тут я его признала, — мундир сорвал, на плечи ей накинул, сам в рубашке на снегу остался. А она на него глаза подняла — и как камушек, хлоп наземь. Я придворным манерам не учена, да ни одной бабы в Багерлее не найти больше. Отнесли ее, голубушку, в комендантский домик, я давай вокруг хлопотать — шнуровку распустила, виски натерла, перо со стола схватила, в камине зажгла. И приметила: тяжела она, летом срок придет. От жженого пера очнулась наконец. — Где я, милая? Я и ответить не успела: маршал в соседней комнате дожидался, на разговор пришел, меня послал королеве молока горячего достать. Я с молоком живо обернулась, смотрю в щелочку: сидят за столом. Камин горит, а она все в мундир его кутается, словно с озноба. Не дай Создатель, простудилась за ночь-то в камнях-то. Постучала я, маршал насчет ужина распорядился. Надо идти печь растапливать, а я снова к щелке прилипла, оторваться не могу, слушаю, что было. Фердинанд-то жив, оказывается, хотел его уморить Таракан, да не до конца, а сам уже в Закате. Прочие его тоже кто погиб, кто под стражей сидит. Я все хотела про герцога Эпинэ послушать — про него хорошо говорили. И тут королева про братца вспомнила. Сквозь щель не все слышно, так поняла я, что герцога чуть ли не сам Таракан ранил — в горячке теперь валяется. Ночь толком не спала, поднялась до петухов: гостей у нас прибыло, всех кормить надо, на пустое брюхо не навоюешь. Солдатика сторожевого растолкала, послала за дровами, за водой, сама к королеве побежала, не надо ли чего. А они будто и не ложились, сколько свечей за ночь извели, поди, — страсть. Я дверь тихонечко толкнула, щелочка пошире стала. — Катарина, я прошу вас остаться здесь еще на некоторое время. Дворец в его нынешнем виде не годится для дам. Тут сейчас самое безопасное и тихое место во всей Олларии. Если вы не боитесь провести еще несколько часов в этих стенах… — Я — королева и должна оставаться рядом с супругом. Особенно, если он нездоров. Теперь я ничего не боюсь. — Я распоряжусь, чтобы вам прислали теплые вещи и свиту. — Теперь мне не холодно, а черный — цвет Олларов. Встал маршал, и королева поднялась. К окошку отошла, головку приподняла, будто в церкви молится. Он рядом остановился, руку было на плечо положил — она дернулась и молчит, а маршал с места сорвался и вон вышел, я еле за занавеской схорониться успела. Сунулась к ней: — Хоть молока испейте. Или вина горячего принести? Не надрывайте сердце, все теперь ладно будет, — в тягости ведь, а ну как скинет с таких печалей?! Посмотрела она на меня, будто слепая, снова к окошку отвернулась. Я задом выпятилась, еще в щелочку посмотрела: вдруг снова хлопнется. Подождала да пошла в кухню, в горшки прореветься. … Долго потом в глазах стояло, как она сама себя по плечу гладит — где его рука, значит, была. Мундир-то зимний, сукно шершавое, нежной ручке, поди, колко…