***
Нуар пришел спустя три часа после того, как она отправила сообщение с просьбой о встрече. Все это время Маринетт так и продолжала ждать его на крыше. Внутри была пустота, никаких чувств и эмоций она не испытывала ровно до тех пор, пока на ее коммуникаторе не появился значок зеленой лапки. Тогда голова закружилась от волнения, задрожали руки и слова, что до этого давно вертелись на языке, вдруг потеряли всякий смысл. Нуар был расслаблен, улыбчив и беззаботен, как обычно. Хотя время и его коснулось, теперь он очень редко каламбурил, нечасто позволял себе отпускать насмешки и вести себя с беззаботной легкостью во время атак, какую позволял в их далеком прошлом. Он вырос. Они оба повзрослели и больше не могли позволить себе быть беззаботными детьми, в жизни которых происходит нечто удивительное. Но Маринетт повзрослела раньше, ей пришлось. И сегодня она заставит сделать это и Нуара. Ей было жаль. Не передать словами, как она ненавидела себя за то, что расскажет ему обо всем так. Сегодня она собиралась разрушить его жизнь, но сожалеть об этом она будет потом, когда ее маленький котенок будет здоров и улыбчив, когда все беды окажутся позади, только тогда она позволит себе подумать, что было бы, позволит себе ненавидеть себя за всю ту боль, что она причинит Нуару. Но все это будет потом. А пока… — Добрый вечер, моя Леди, — поприветствовал он ее, но осекся, когда поймал взгляд Ледибаг. Пустой, неживой, а то, что она сделала дальше, и вовсе едва не заставило его сверзнуться с крыши. — Прости меня, — сказала она. — Я знаю, что не имею права просить, знаю, что даже не имею права смотреть тебе в глаза. Но я… я умоляю тебя, сдай анализ крови. — Ледибаг, сильная, уверенная в себе Ледибаг, опускается на колени, поднимает голову и смотрит на Нуара как на последнюю надежду, единственный лучик света, что освещает ей путь в этой бесконечной тьме. — Я умоляю тебя, спаси нашего сына. ... — Что? — выдохнул Нуар. — Что ты сейчас сказала? Повтори… Она не повторила. Нуар выпустил из рук жезл, что до этого вертел в руке, и тот с грохотом упал на жесткое покрытие крыши. Ледибаг смотрела на него, все еще смотрела, и мокрые щеки, и лихорадочно блестящие, нездорово покрасневшие глаза сказали ему намного больше, чем он хотел знать. Нуар быстрым шагом преодолел разделяющее их расстояние, упал рядом, хватая ее за плечи, совершенно не обращая внимания, что давит острыми когтями, что они почти вонзились в ее плоть. Он встряхнул ее, на его лице читались шок, потрясение. — Почему?! Почему ты не сказала мне? Но Маринетт снова не произнесла ни слова. Она хотела ответить. Правда хотела, но из ее горла вырвался только сдавленный хрип. А Нуар уронил голову, все еще продолжая держать ее за плечи. — Как… как давно? — В июне ему будет шесть. Нуар издал вымученный, задушенный стон, крепко зажмуриваясь. Его руки плетьми опали, чтобы через мгновение вцепиться в собственные светлые пряди. — Поэтому тогда ты… — Да, — перебила его Маринетт. Она не посмела отвернуться, отвести взгляда от него, даже почти не моргала. — Но почему ты ничего не сказала? — Я не могла… мы были так молоды и глупы. Ты был свободен и ценил это превыше всего. Я не могла… Нуар поднял голову, посмотрев на нее взглядом, полным отчаяния, неверия. Дурной сон, конечно, что, если не он, — думал Нуар. Вот только это не было сном: его любимая женщина сидела перед ним на коленях, осунувшаяся, исхудавшая, словно блеклая тень самой себя, и признавалась ему в том, что родила от него ребенка, но не сочла нужным сообщить ему такую новость, потому что считала… — Господи! Ледибаг… это… как ты умудрилась вообще это связать все в своей голове? Он не знал, что и думать. Это просто не укладывалось в голове. Нуар вскочил на ноги, начав мерить нервными шагами крышу. — Черт… черт… — бормотал он себе под нос. Сын. У него есть сын. Ребенок, который нуждается в его помощи, которому он нужен. Но… как вообще реагировать на это? Два часа назад он смотрел фильм со своей невестой, они обсуждали дела на работе, смеялись и шутили, думая о будущем. И где теперь это будущее? Где оно? Его больше нет, оно перечеркнуто одним признанием, мольбой любимой женщины, отчаявшейся настолько, что она даже переступила через свою гордость, встав перед ним на колени. — Прости… я так виновата… так виновата перед тобой… но Андре… — Андре? — отозвался Нуар, зацепившись за последнее слово. — Ты назвала его Андре? Маринетт только кивнула. Нуар выглядел так, будто смог немного успокоиться, когда первое потрясение спало, и теперь пытался думать, что с этим делать. — Я... могу его увидеть? — нерешительно спросил он, и Маринетт не смогла удержать легкой вымученной улыбки. Нуар протянул ей руку, подняв ее на ноги и почти не чувствуя ее веса. Она была не тяжелее подушки по ощущениям. Он ужаснулся тому, как много она выстрадала в одиночку, какой сильной она была… Они проникли в больницу через приоткрытое окно. В ночные часы коридоры педиатрии были пусты, поэтому Ледибаг подвела его к палате, где за прозрачным стеклом горел ночник и спал их котенок. Нуар замер возле стекла, пытаясь разглядеть черты собственного ребенка. Реальность встала перед ним, подтверждая, что все это — не сон. — Мы не можем зайти туда? — тихо спросил он, и Маринетт услышала, как упал его голос. — Нет, — выдохнула она. — Если только мы снимем трансформацию и наденем специальную одежду. Нуар прикрыл глаза, а потом осторожно вытянул руку, касаясь кончиками пальцев стекла, огораживающего его от его ребенка, о существовании которого он до сегодняшнего вечера даже не подозревал. Когти стукнулись о стекло, и этот звук показался Маринетт громче раската грома. Она привалилась плечом к стене, обхватив себя руками и исподлобья наблюдая за Нуаром, замершим у стекла и, кажется, забывшим, что нужно дышать. Почему она не сказала ему раньше? Глупая девчонка! Она сама виновата во всем, что происходит сейчас, только она одна. Если бы она могла, то отдала бы все на свете, лишь бы ее сын никогда не оказался в этих стенах, лишь бы в глазах любимого никогда не было этого выражения боли и муки. Маринетт бы сделала все, чтобы никогда не видеть, как его душа рвется на части. — Когда мне нужно сдать этот анализ? — нарушил он наконец тишину. Кот не отрывая взгляда смотрел в палату, на лысую макушку их сына. О чем он думал в этот момент, что чувствовал? Маринетт бы хотелось подойти, обнять его, заверить, что все будет хорошо. Но она знала, что солжет. Не было гарантии, что его анализы дадут положительный результат, как не было сомнений в том, что больше он никогда не будет прежним Котом Нуаром, таким, какой всегда жил в ее памяти, — родным и любящим. Сегодня Маринетт сделала все, чтобы уничтожить то последнее светлое, что оставалось у него по отношению к ней. — Чем быстрее, тем лучше, — ответила Маринетт, чувствуя себя очень плохо от того, что была вынуждена рассказать ему все вот так. Нуар не заслужил всего этого. Андре не заслужил. — Он знает обо мне? — задал следующий вопрос Нуар, и в конце голос его немного дрогнул. Маринетт закусила губу прежде, чем что-то ответить, она ощутила легкую пульсирующую боль и почувствовала выступившую каплю крови в том месте, где зубы прокусили свежую корку. — Понятно, — вздохнул Нуар и, не дождавшись ответа, прикрыл глаза. Он отвернулся от стекла и медленно двинулся к окну, через которое они попали сюда. — Я приду завтра, — пообещал он. Сегодня это все, что он мог ей дать. А сейчас он пойдет и напьется… нет… нельзя. Завтра он должен сдать все нужные анализы. Черт, черт…***
— Мадемуазель! — позвал Маринетт лечащий врач Андре. Она как раз доставала очередной стаканчик из автомата, когда ее окликнул доктор. Видимо, он пробежал пару лестничных пролетов, прежде чем нашел ее, потому что немного запыхался, но глаза его сияли. — Мадемуазель Дюпен-Чен, примите мои поздравления. Мы нашли донора. Стаканчик выпал из ослабевших пальцев, черная жидкость растеклась по полу, забрызгала ее джинсы, но Маринетт этого даже не заметила. Мир покачнулся, и если бы не руки врача и автомат, о который она успела облокотиться, то, наверное, так бы и упала. — Кто… кто он? — вдруг охрипшим от волнения голосом спросила она. — Он согласен быть донором? — Да, да, он согласен, он уже подписал все бумаги, а нам с вами осталось только обговорить дату операции. И вы не поверите, кто он! Это супермодель Адриан Агрест! На этот раз Маринетт не смогла удержаться на ногах и колени ее все-таки подкосились. В голове сложился пазл, два и два дали очевидный результат. Это насмешка судьбы, не иначе, один большой каламбур над ее жизнью. Так что же получается, Адриан был и есть единственный мужчина, которого она когда-либо любила?.. И он любил ее? С самого начала влюбился в красивый образ Ледибаг, полюбив потом и человека за ним? Бред… Бред! Это все ее наказание, это часть ее расплаты, ее ад, о котором она как-то говорила в интервью! О, Господи! Господи… Ей вкололи успокоительное и оставили на час полежать в палате. Потому что у нее началась истерика. Она попеременно то плакала, то смеялась, то кричала, то снова плакала. А когда ей стало лучше, когда она почувствовала в себе силы подняться со скрипучей койки и пойти к сыну, то не рассчитывала, что там ее будет ждать такой сюрприз. Адриан Агрест сидел на стуле, где обычно сидела она. В бахилах, глупой медицинской шапочке и в специальной накидке, закрывающей одежду. Он что-то оживленно рассказывал Андре, который так открыто, так радостно улыбался незнакомому человеку, и его глаза, потерявшие не так давно свою яркость, вдруг снова вспыхнули, заиграли совершенно новыми красками. — Мама! — воскликнул радостно Андре, подскочив на ноги прямо на кровати. Он впервые называл ее так при посторонних. Он впервые выражал такую бурную радость с тех пор, как попал в эту палату. Адриан обернулся. Они смотрели друг на друга, пожалуй, с одинаковыми выражениями лиц, с одинаковым потрясением. Правда, у Маринетт была фора в пару часов обмозговать эту новость и более или менее смириться с ней. — Папа пришел меня навестить, — тем временем говорил счастливым тоном Андре, и Маринетт отчетливо видела, как Адриан вздрогнул, услышав такое обращение к себе. — Спасибо, — выдохнула Маринетт. И в это короткое слово она вложила последние остатки всего светлого, всех еще не истлевших чувств, что поддерживали в ней жизнь. Она прошла к кровати и, обхватывая Андре руками, обняла бережно и нежно, все еще боясь поверить, что скоро весь этот кошмар закончится. Что скоро все будет, как и раньше. — Мы поедем в Диснейленд на мой день рождения, — радостно сообщил Андре, пытаясь выскользнуть из объятий матери, и Маринетт покорно его отпустила. — Ты ведь поедешь с нами, папа? — Обязательно, — подтвердил Адриан и улыбнулся. Котенок тут же бросился к нему, повиснув у Адриана на шее и, кажется, больше не собираясь его отпускать. Похоже, только тогда Маринетт впервые позволила себе расплакаться при сыне. Она закрыла лицо ладонями, пытаясь как-то сдержать эмоции, колотившую ее нервную дрожь. А Адриан, заметив ее состояние, повернул Андре так, чтобы тот не видел слез матери, и с непередаваемым выражением смотрел на нее. Когда Маринетт поймала на себе этот взгляд, ей показалось, что она задыхается, что еще немного и она умрет прямо здесь. Она вдруг подумала, что теперь будет? Что будет с ними? А еще она впервые задумалась о том, что отдала бы все на свете, только лишь бы вернуться в прошлое и рассказать любимому Коту все сразу, чтобы это никогда с ними не случалось.***
После того, как в палату зашел врач и повез Андре на процедуры, Маринетт и Адриан вышли в коридор, но ни один не решился начать этот разговор. — Я благодарна тебе… за то, что пришел, — первая нарушила молчание Маринетт, стараясь не смотреть на Адриана. — Я ведь обещал, — вздохнул он и чуть погодя добавил, — моя Леди. «Моя Леди» — с такой болью это было произнесено, с таким неверием… Маринетт вскинула голову, и внутри почему-то все заледенело, а в глазах отразилась настоящая паника. Она не видела перед собой ни Кота, ни Адриана. Человек, стоящий перед ней, был ей незнаком. Кажется, он состарился за эту ночь лет на десять, кажется, этой ночью он вообще не спал. Его глаза потухли, лишь отчаяние, невыносимая мука и незнание того, что же делать дальше, так отчетливо плескались в них. — Могу я задать тебе вопрос? Маринетт только кивнула. Адриан вздохнул, на несколько секунд опуская голову и собираясь с мыслями, а потом решительно шагнул к ней, заставляя ее вжаться в стену. Маринетт больше не смогла отвести взгляда от него, когда Адриан слегка склонился к ней, взглянув ей в глаза. — Ты любишь меня? Ты ведь любила меня все это время? — тихо спросил он, имея в виду под «все это время», что она любила его как Нуара. Конечно, вряд ли бы он даже мог подумать, что любила его Маринетт намного дольше. Маринетт тихо всхлипнула, крепко зажмурившись. Нет, ей не было страшно признаться, но она боялась, хотя из-за чего, не понимала. Если Адриан проклянет ее за то, что она сделала, что ж, это будет честно. Лишь бы он помог Андре, лишь бы все это оказалось не зря. — Я любила тебя всю свою жизнь, — призналась она, и признание прозвучало так естественно, будто уже давно вертелось на языке в ожидании удобного случая быть озвученным. Адриан резко выдохнул, глаза его на секунду вспыхнули какой-то совершенно непередаваемой гаммой эмоций, но потом он крепко зажмурился, и Маринетт вспомнила, как нужно дышать. Сердце в груди колотилось как бешеное. И это было больно, настолько больно, что Маринетт казалось, что еще немного и оно просто разорвется. Она опустила взгляд, пытаясь успокоиться, хоть немного собраться с мыслями. Ей нужно что-то сказать, нужно хоть как-то успокоить его. Ведь… о боже, она понимала, что ему сейчас было невероятно тяжело осознать все, принять, а главное, найти правильное решение. — Ты… я… — она поджала губы. Пятнадцатилетняя Маринетт сейчас совсем была не к месту. — Я понимаю, что у тебя есть своя жизнь, и я не хочу, чтобы ты отказывался от этого. Андре… Ну, он… — она так и не смогла заставить себя произнести это вслух: «твой сын». Она еще сама это не до конца осознала. — Если ты хочешь с ним общаться, я не стану возражать, и ты вовсе не должен ничего менять в своей жизни ради нас… Она не знала, что несет. Все, что она действительно понимала, это то, что на самом деле не хочет рушить окончательно его жизнь. Она все ждала его хлесткого ответа. Ждала, что он накричит на нее, может, ударит кулаком по стене в пылу эмоций. А то, что он так сдержанно вел себя, пугало. Но молчание явно затянулось, и Маринетт осмелилась поднять на него взгляд. Адриан внимательно наблюдал за ней, смотрел, будто заглядывал в душу. О чем он думал в этот момент? Как объяснить родным, что у него, оказывается, есть сын, что его невесте придется смириться с тем фактом, что он никогда не будет безраздельно принадлежать ей одной? О сенсации в желтых газетенках, что образ идеального мужчины треснул по швам? Наверняка Габриэль Агрест потребует генетической экспертизы, а если история останется только внутри семьи, то пригрозит судом, предложит деньги за молчание… О господи, какие только мысли ей не лезли в голову. И как быстро они все улетучились, когда взгляд Адриана стал более осмысленным, будто он вынырнул из своих мыслей, возвращаясь в реальность, и теперь смотрел ей в глаза решительным, твердым взглядом. Он сделал широкий шаг, заключая Маринетт в кольцо рук. Такие знакомые, родные объятия. Как давно ей это снилось, как давно она мечтала еще хотя бы раз почувствовать его тепло, тяжесть его головы, опускающейся ей на плечо. Маринетт казалось, что она могла ощутить всю свалившуюся на него тяжесть, могла осязать лед в его душе. И она была виновата. Во всем была виновата она. — Тогда, — услышала она хриплый шепот у самого уха и вздрогнула от того, как пробрал ее этот низкий, упавший голос, — позволь мне любить тебя всю оставшуюся жизнь. Тебя и нашего котенка. На этот раз слезы не резанули болью глазницы, но обожгли своей теплотой. Руки взметнулись за его спиной, сжимая складки светлой рубашки так крепко, что кажется Маринетт даже услышала, как затрещала ткань. Но какая разница? Уткнувшись лицом ему в грудь, вдыхая такой знакомый, — почти забытый, — запах его парфюма, смешанный с едва различимыми нотками чего-то противно-соленого и острого, Маринетт беззвучно рыдала, проклиная ту малолетнюю дурочку, которая сама, своими же руками уничтожила собственное счастливое будущее. — Я сделаю все, чтобы ты был счастлив, — шептала она, будто в лихорадке. Кажется, у нее снова начиналась истерика. — Прости меня… прости… Я сделаю все, чтобы ты никогда не пожалел об этом… Она чувствовала, как Адриан гладит ее, уперевшись подбородком в ее макушку, с трепетом прижимает ее к себе. И как в его груди стучит сердце, так тяжело, будто бы неохотно. — Мы справимся, — заверил он ее. — Вместе — обязательно справимся. Это будет непросто. Чтобы быть с ней и Андре, ему придется кардинально поменять свою жизнь и быть готовым к проблемам, которые свалятся на него вместе с обретенным сыном. Маринетт не знала, что ждет их в будущем, но одно она могла сказать с уверенностью: если Адриан решится принять их, найдет в своем сердце, в своей душе место для нее и их котенка, Маринетт сделает все, чтобы он никогда не пожалел о принятом решении. И это обещание она выполнит во что бы то ни стало.