Граф де Ресто был одним из тех мужчин, за которых желала бы побороться любая светская дама. Его внешность впечатляла: короткие золотисто-каштановые волосы, переливающиеся на солнце светлыми тонами, серые глаза, которые, на удивление, не были ледяными, а хранили в себе некую теплоту и наивность (все серые глаза почему-то кажутся холодными и блеклыми, но в его глазах горел огонь жизни и это завораживало; в эти глаза можно было смотреть вечно и никогда не разочаровываться в них, лишь любить, любить крепкой и нежной любовью, которой в те времена была велика цена). Он всегда был одет по моде, на голове была шляпа-цилиндр, благо его средства позволяли ему приобрести у портного самый шикарный костюм, но он предпочитал надевать нечто простое и в тоже время элегантное. В руках неизменно присутствовала трость из красного дерева с затейливым узором, напоминающим нелепые линии (он всегда сравнивал линии на трости с линиями жизни и часто повторял: «Эти линии такие же запутанные, как сама жизнь, но присмотревшись к ним, мне кажется, что любая линия ведет к счастью»).
Граф де Ресто был завидным женихом не только от красивой внешности. Внешность играла многое, но не отражала все грани светского общества. Человек высокого происхождения должен и мыслями быть таковым, а потому у графа было прекрасное образование, его вежливость поражала всю Францию, а на балы его приглашали не столько, чтобы выпить с ним бокал вина, сколько, чтобы обсудить с ним литературу или завести спор о чем-то важном и вечном.
Граф де Ресто вел спокойный образ жизни: он не ввязывался в аферы, не был авантюристом и желал в своей жизни найти ту линию, которая ведет его к счастью, о котором так часто рассуждают ростовщики, представляя его золотой чашей, полной золота и превосходящей все человеческое. Мужчина же видел счастье в нахождении человека с душой, которая будет петь вместе с твоей и отзываться на диссонансы в твоей мелодии, сглаживая их. Он не желал трагической любви, неравного брака, он хотел эмоционального счастья, с которым мог бы ощущать, что в жизни всё улажено.
И на одном из балов он встретил свое «несчастье» — леди Анастези. Она была под стать графу де Ресто своей внешностью: хрупкая бабочка в лёгком платье пурпурных оттенков. У неё были белоснежные как снег волосы, голубые, похожие на два больших океана, глаза и нежная улыбка, очаровывающая, как самый страшный гипноз. Ах, бедный граф, влюбился по любви, а она полюбила за статус! Она была под стать ему по внешности, но характер её и образ жизни оставляли желать лучшего. Анастези любила балы до утра, могла пропадать на светских раутах и заводить романы, плести интриги и создавать скандалы, но её лицо имело черты ангела, а граф верил этим чертам и любил их так, как любят лишь дети, любил, как идеал жизни, как облик ангела, как всю сущность проклятого и сгнившего мира, в котором видел ещё нить добра, ведущую его по пути благодетелей человечества: честности, доброты и готовности прийти на помощь.
Но доброта — людская глупость, а о счастье слушать не столь интересно, ведь счастливые люди скучны и мертвы для интриг. Наш граф был нежен и добр душою, но в их времена это было губительным, ведь при болезни души заболевало тело, и душа уходила из него, не желая терпеть более мерзость жизни в нём, алчность людей по отношению к ней и их эгоизм. Она уходила страшно для физической оболочки, но в тоже время красиво: по окончании агонии она расправляла крылья и уходила искать тело, в котором обретет счастья. Нельзя было в их время обижать нежную душу, для человека — это был верный путь к смерти.
Доброта души и её нежность, а также людская глупость под названием «любовь» и погубила его. Он был так долго влюблен в Анастези, что не мог более быть дальше от неё. Она стала его земной страстью, и он всецело отдался ей. Если желаете жить, то никогда не отдавайтесь страстям мирским! Они — гробовщики, роющие могилу для своих поклонников.
В один из солнечных парижских деньков граф де Ресто повел девушку в прекрасный сад с розами. Он повернулся к кусту с белоснежными цветами и, сорвав один из них, вручил Анастези, говоря слова, полные искренней и нежной любви:
— Вы похожи на эту прекрасную розу, Анастези, так же нежны и красивы.
Девушка бросила цветок на землю, тихо смеясь:
— Вы так заблуждаетесь, — она сама сорвала красную розу с соседнего куста и вдохнула её аромат. — Я страстна, и потому мне ближе огненный красный. А белый красит лишь слабохарактерных неженок.
Граф не слышал эти страшные слова, он видел ангела, который каждым своим движением танцевал неведомый танец, запутывая зрителя в сияющих сетях. Граф достал коробочку с кольцом, произнес тот самый вопрос. Она засмеялась, и они слились в нежном, страстном поцелуе. Ах, как губительна страсть в отношениях! Как много судеб сломано этой непостоянной особой!
Вот таким образом, поддавшись душевным страстям, наш юный в те времена граф женился на нежном «ангеле», нынче графине Анастези де Ресто. К тридцати пяти годам мужчина уже имел прекрасное положение в обществе, троих детей и весьма странную семейную жизнь. Его жена раскрылась во всей красе, оказавшись страстной гулякой и полигамной любительницей мужских ласок (притом ласок от кого угодно, кроме мужа, чье сердце было лишь в её колючих руках). Из дома стали исчезать драгоценности, а появление в доме ростовщика, который требовал деньги за вексель, от которого денег сама графиня не имела, вызвало у графа де Ресто смутные суждения. Он встречал жену поздней ночью, он подозревал её в неверности, но глядел в лицо ангела и не мог поверить, что все слухи и его суждения о ней — правда (внешность играет важную роль в светской жизни — чем милее личико, тем меньше вероятность, что кто-то увлечёт вас в разгульном образе жизни).
Вся правда раскрылась в мартовский день тысяча восемьсот двадцать шестого года, когда жена ушла на прогулку, а граф по её уходу обнаружил пропажу фамильных бриллиантов. Мужчина выбежал вслед за женой, сел в экипаж:
— Плачу четыре франка, если догоните экипаж, что только что поехал! — кучер улыбнулся, его настроение поднялось. Всем людям финансы делают настроение. Лошади помчались, экипаж двинулся с места. Два экипажа шли друг за другом. В одном сидел обманутый муж, желающий знать правду, а во втором — неверная жена, уехавшая закладывать фамильные украшения семьи мужа под проценты, ради денег, которые отдаст любовнику.
Экипаж Анастези затормозил за поворотом. Женщина поспешно вышла из него и направилась к дому ростовщика, куда уже вошли два мужчины, один — известный стряпчий, другой — её любовник. Возле дома старого скряги Гобсека женщина остановилась, а муж наблюдал за ней из-за поворота. Прошло минут десять не меньше, прежде чем выглянул мужчина, известный ловелас Максим де Трай, и затянул девушку в дом. Граф не знал, о чем они там говорили, что там было, но вышла девушка одна и без бриллиантов, за ней вышел её любовник, а стряпчий все ещё оставался внутри. Мужчина дождался, пока все разъедутся, и пошел к дому Гобсека, жадного старика, который ценил деньги больше жизни, ведь для него вся жизнь была основана на золоте, которое, как он считал, ведет к власти. Он был тем страшным человеком, который находил удовольствие в человеческой трагикомедии, которую разыгрывали перед ним постоянные клиенты и должники, вроде графини. Сейчас к нему пришел ещё один актер немого театра:
— Сударь, — сказал он Гобсеку, к которому вернулось всё его спокойствие, — моя жена была у вас?
— Возможно.
— Вы что же, сударь, не понимаете меня?
— Не имею чести знать вашу супругу, — ответил ростовщик. — У меня нынче утром перебывало много народу — мужнины, женщины, девицы, похожие на юношей, и юноши, похожие на девиц. Мне, право, трудно…
— Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у вас.
— Откуда же мне знать, что эта дама — ваша супруга? Я не имел удовольствия встречаться с вами.
— Ошибаетесь, господин Гобсек, — сказал граф с глубокой иронией. — Мы встретились с вами однажды утром в спальне моей жены. Вы приходили взимать деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.
— А уж это не моё дело — разузнавать, какими ценностями ей была возмещена эта сумма, — возразил Гобсек, бросив на графа ехидный взгляд. — Я учёл её вексель при расчётах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам, граф, — добавил Гобсек без малейшей тени волнения, неторопливо засыпав кофе в молоко, — позвольте заметить вам, что, по моему разумению, вы не имеете права читать мне нотации в моём собственном доме. Я, сударь, достиг совершеннолетия ещё в шестьдесят первом году прошлого века.
— Милостивый государь, вы купили у моей жены по крайне низкой цене бриллианты, не принадлежащие ей, — это фамильные драгоценности.
— Я не считаю себя обязанным посвящать вас в тайны моих сделок, но скажу вам, однако, что если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам следовало предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, — ваша супруга могла продать бриллианты по частям.
— Сударь! — воскликнул граф. — Вы ведь знаете мою жену!
— Верно.
— Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.
— Возможно.
— Она не имела права распоряжаться бриллиантами!
— Правильно.
— Ну, так как же, сударь?
— А вот как! Я знаю вашу жену, она подчинена мужу, — согласен с вами; ей ещё и другим приходится подчиняться, — но ваших бриллиантов я не знаю. Если ваша супруга подписывает векселя, то, очевидно, она может и заключать коммерческие сделки, покупать бриллианты или брать их на комиссию для продажи. Это бывает.*
Граф ощущал глубокое эмоциональное разочарование, его душа страдала от боли, которая вскрывала его грудь ножом. Он начал угрожать старику судом, но тут вмешался стряпчий Девиль, пояснив, что так граф лишь навредит своему честному имени и ничего не добьется. Это приведет к скандалу, в котором увязнет вся семья мужчины, и более благоразумным будет выкупить бриллианты у старика, составив договорной акт. На том и порешили. Граф подписал необходимые документы, а уходя сказал:
— Я завтра принесу все деньги, — он скрылся в утренних лучах, которые, казалось, пытались обогреть его душу, но она была холодна, как никогда. Он ощущал рвущую боль в области сердца, а в голове вертелись мысли о его детях. О любовнике жены. Сколько они вместе? Как долго он ласкает Анастези? И правда ли все дети от него?
Дома граф де Ресто жены не застал. Она уехала на очередной бал и обещала вернуться к утру. Шла ночь, графа мучили мысли, но с тяжелой душей после чашки молока с медом он всё же смог уснуть. Среди ночи кровать слегка прогнулась: жена вернулась домой после бурной ночи, но сон мужчины не был потревожен. Он безмятежно спал. Утром он ушел пораньше, дабы забрать драгоценности, а днем он застал жену в зале за чтением какого-то второсортного романа с таким же героем любовником, как Максим де Трай, и с такой же влюбленной дурой, как Анастези де Ресто.
— Где твои бриллианты, дорогая? — холодным голосом, полным равнодушия, спросил он, заглядывая в её голубые глаза своими серыми холодными и мертвыми для жизни глазами. Он переменился во всем. Он закрылся, запер душу под замком, стараясь ещё немного уберечь её от боли.
— Они… — девушка заволновалась, — конечно же, они у меня, мой дорогой!
— Нет, дорогая, — сказал граф, подходя к шкафу и доставая из него шкатулку с бриллиантами, — они были у ростовщика Гобсека, которому ты их продала, дабы дать денег своему любовнику, Максу де Трай.
— Милый… это… это ложь! Меня оклеветали! Послушай же… — всхлипнула она.
— Нет, я не желаю более тебя слушать и верить твоему лживому голосу. Скажи лишь одно: сколько у меня родных детей? — он отвернулся от нее, глядя в окно, которое выходило в сад, где его названные дети наслаждались прогулкой. Эрнест, красивый юноша восемнадцати лет с черными, как крыло ворона, локонами, красивыми серыми глазами в белоснежном костюме, сидел и читал французские философские работы и в то же время зорко следил за младшими детьми, Жоржем и Поли, которые бегали друг за другом по саду. Эрнест на секунду поднял бледное лицо к окну, в котором увидел своего отца. Он подарил отцу нежную улыбку и слегка покраснел, румянец разлился по его щекам, будто лепестки роз рассыпались по белому снегу. Юноша вернулся к чтению. — Ну, я жду ответа! — рыкнул мужчина, продолжая смотреть на детей.
— Один… один ребенок… старший… Эрнест… он твой родной сын… — прошептала женщина. Мужчина готов был зарыдать, ведь мальчик, которому он в последнее время уделял так мало времени — единственное родное для него существо.
— Бери бумагу и пиши, что не претендуешь на наследство в случае моей смерти. Пиши, я тебе сказал! Пиши, что вся твоя часть моего имущества остается мне и моему сыну, Эрнесту! — он прорычал эти слова, а Анастези дрожащей рукой вывела на белой бумаге указанные ей слова.
Развод — это позор для людей высоких слоев общества, но что может быть хуже, чем жить с девушкой, что изменила и родила детей от другого? Душевные муки от сгоревшей страсти страшнее смерти. Через неделю Граф де Ресто направился к стряпчему оформлять завещание так сказать:
— Добрый день, сударь. Я хочу с вами серьезно поговорить, — Девиль кивнул и пригласил графа сесть на стул, что стоял на против.
— Я доверяю вам, как самому себе, я вижу в вас профессионала и хочу поговорить с вами о Гобсеке. Что вы можете сказать об этом человеке?
— У папаши Гобсека, — сказал стряпчий Девиль, — есть одно основное правило, которого он придерживается в своём поведении. Он считает, что деньги — это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дёшево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убеждён, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всём Париже. В нём живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами, но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принёс ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предосторожностями спросил у него, какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние совершенно бескорыстно. «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья». Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека.
— Моё решение бесповоротно, — сказал граф. — Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на моё имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, всё предусмотрено.
Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.
— Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, — заговорил он после длительной паузы, — но я так страдаю, да и здоровье моё вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, что мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.
— Сударь, — ответил Девиль, — прежде всего, позвольте поблагодарить вас за доверие. Но, чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите… ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, всё же вы когда-то её любили, и дети её имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почётную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.
Граф вздрогнул, слёзы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав стряпчему руку:
— Я ещё не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль, и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.»**
После установления всех формальностей граф слег с предсмертной агонией. Он ощутил, что означает принимать душевную боль во всей её красоте. Душевная боль намного страшнее любой другой боли. Она как болезнь, что не имеет лечения, но вызывает цепную реакцию в теле, и болеть начинает всё, предупреждая душу, чтобы та уходила из тела. Граф не думал уже о своем богатстве. Он лежал, подобно покойнику, смотрел в потолок и слабо улыбался самой душераздирающей улыбкой, принимая в свои объятия смерть, которая, вероятно, любила его. Граф де Ресто перед смертью возненавидел свою жену, ту женщину, что решила свести его в могилу, возненавидел детей Максима и запретил подпускать их к себе. Едва жена, его падший ангел, ступал в его комнату, у него начинался приступ безумия, который водил его на ниточке между жизнью и смертью. Врач выгонял Анастези, а та спала у двери комнаты мужа, дабы узнать, что он будет делать со всем своим богатством, что задумал этот мерзавец и подлец, который хочет оставить её и её детей без средств на существование? Она испытывала к мужу чистой воды отвращение за его благодетели, за его характер, за его желание установить справедливость.
Был вечер, слабо горела свеча. Дверь в комнату приоткрылась, и вошел Эрнест с подносом, на котором был ужин. Отец не ел, он истощился и иссох, но юноша продолжал пытаться накормить его и дать лекарства. Эрнест сел на край кровати, бережным жестом поправил одеяло на отце, лучше укрывая его, и, осторожно приподняв голову родителя, стал поить его теплым куриным бульоном:
— Поешь, папа, тебе нужны силы, — нежно сказал он.
— Всё кончено, Эрнест… Зачем ты все это делаешь? Ты ведь знаешь, что наследство уже всё твоё… Чего ты добиваешься? Я не буду пить лекарства. Я умираю, мне уже ничто не поможет… У меня болит душа. Душа — это то, что не лечится лекарствами… — юноша упрямо накормил отца ещё и мясом по-французски с легким салатом, напоил чаем и дал лекарства, целуя его в лоб и осторожно касаясь пухлыми бледными губами груди.
— Разве ты не понимаешь, папа, я ведь люблю тебя… Мне не нужны деньги, мне нужно, чтобы ты жил… Чтобы ты жил, моя родная душа… — он нежно коснулся губами шеи мужчины и погладил его щеку, заглядывая в блеклые глаза полу покойника.
— Подумай о плюсах моей смерти…
— Когда я пытаюсь думать о богатстве по достижению совершеннолетия и о твоей смерти, я понимаю, что умру без тебя… В моей голове мелькает мое детство, — на глаза навернулись слезы, юноша положил голову на грудь отца, покрывая её поцелуями и желая забрать его нестерпимую боль. — Я помню вечера, когда мама была на балах, когда была гроза, и я приходил к тебе, ложился в кровать, ты обнимал меня и рассказывал сказки, а я засыпал под них на твоей груди, будучи совсем маленьким. Я помню ту сказку о юноше, который работал гробовщиком на кладбище… Помню, как ты говорил, что он нашел почти мертвую фиалку. Люди в тех местах, где он жил, ненавидели цветы, будучи суеверными, веря, что они — это злые духи, которые готовы убить всех, но тот гробовщик не верил им. Он спас ту фиалку, выходил её. Люди увидели это и забили его насмерть на кладбище… А сквозь его тело проросла фиалка, она сберегла его душу… Помнишь это сказку? Ведь помнишь…
Слёзы медленно скатились по щекам графа. Душе стало так тепло и хорошо. Его мальчик помнил то, что он рассказывал ему…
— А помнишь, как подарил мне котенка, потому что у меня совсем не было друзей, и ты решил подарить мне друга, а мама, вернувшись ночью со светского раута, прихлопнула его дверью… Я тогда прорыдал неделю, я так сильно заболел, а ты сказал мне, что душа котенка всегда будет рядом со мной и даже если у меня никогда не будет друзей, то ты всегда будешь для меня другом. Я помню, как ты всю мою болезнь сидел рядом и обещал, что когда я поправлюсь, то мы непременно поедем на море и будем вдвоем целый месяц… И когда мое здоровье улучшилось, мы уехали. Ты учил меня плавать и учил видеть красоту в закате и рассвете. Ты подарил мне лучшие моменты моей жизни, я полюбил тебя так, как любят девушек, как любят друзей, как любят жизнь… Папа, неужели ты хочешь умереть и забрать мою жизнь с собой? Папа, ты стал для меня тем, кого невозможно заменить. Ты стал всем для меня… не уходи… Не уходи от меня!
Юноша зарыдал. А в душе у графа что-то ожило, нечто скрытое, что таилось глубоко в самой её глубине из-за правил морали и приличий… Настоящая искренняя любовь к сыну, как к человеку, как к своей жизни. Мужчина ощутил прилив сил и перевернул юношу, меняясь с ним местами. Граф нежно поцеловал своего мальчика в губы, и тот ответил, обняв истощенного родителя за шею и поглаживая одной рукой его щеку. Мужчине было жарко, он снял с себя платье для сна и медленно стал снимать с сына его одеяние. Одежда упала на пол, граф стал покрывать поцелуями заплаканные щеки, ощущая ответные ласки рук на своем теле. Это так неправильно, они родственники, они мужчины и они так нежны друг с другом. Эрнест был не против этих касаний, с него стянули всю одежду, свеча погасла, испустив нить дыма, и комната наполнилась нежными звуками страсти, безграничной любви и излеченной души. Она тихо таяла внутри графа де Ресто, и тот ощущал, что не покинет этот мир, что вот она, его родная маленькая детская душа, совсем рядом, стонет под ним, извиваясь от ощущений соединения тел.
— Я люблю тебя, мой дорогой, люблю больше, чем сына, — прошептал мужчина, заканчивая час их страсти и заключая в объятия уставшее нежное тело. Ему было так хорошо, как и ребёнку. В теле разливалась жизнь, та самая нежная и прекрасная жизнь.
— Я тоже люблю тебя больше, чем отца, мой родной… — разделся тихий шепот в ответ.
Они нежились в объятиях ночи, в объятиях друг друга и тьмы, и им нравилось это, упасть в глазах общества, но подняться за пределы удовольствий слиянием родственных душ.
Утром они проснулись в объятиях друг друга. Граф нежно поцеловал своего мальчика в лоб. Он встал, раскрыл окно, и солнечные лучи проникли в его спальню. Они осветили угрюмое помещение и обогрели душу, которая вновь раскрывала миру свои объятия. Он жив, его дом и деньги теперь только его, у него всегда был и будет любимый и родной человек. Чего ещё может желать душа?
Граф с радостью позавтракал со своим сыном. Мужчина, как раньше, как в самом детстве Эрнеста, кормил его с ложечки, и сын делал то же самое с ним. Он был полон сил и энергии. После завтрака граф раскрыл дверь, одетый в свою повседневную одежду, и уже с уходящей с лица бледностью произнёс:
— Я подаю на развод без права на получение тобой твоей доли имущества, Анастези. Выметайся, дрянная женщина, вместе с детьми, которых нагуляла. Убирайся к своему любовнику! — Анастези падала ему в ноги, молила о пощаде, но граф был непреклонен. — А ты пощадила меня, когда гуляла с любовниками и рожала не моих детей?!
Он выставил её с чужими детьми из дома, а сам вернулся к Эрнесту. Граф прислонился плечом к дверному косяку и нежно улыбнулся, глядя на красивое нежное существо с растрепанными волосами, которое нежилось на его кровати, вдыхая аромат его подушки, улыбаясь полуденному солнцу.
— Давай погуляем в саду, мой дорогой?
— Конечно, отец, — тихо прошептало невинное создание и кинулось одеваться в свои белоснежные одежды. Нет, не мать его была ангелом, она была демоном с ангельским лицом, который родил самое чистое и нежное создание в мире.
* * *
Они сидели в саду у поместья на скамье и любовались красотой цветущей весны, заглядывали в глаза друг друга, пили прохладный чай и сплетали пальцы, даря нежные поцелуи друг другу. Страх исчез, сменившись блаженными объятьями, благодаря которым ушла вся боль. Граф де Ресто сорвал с куста, единственного куста с белыми розами в этом саду, белоснежный цветок и, отломив шипы, заправил его за ухо сыну. Тот нежно улыбнулся:
— Папа, это самый прекрасный цветок в мире…
— Почему же?
— Потому что он побывал в твоих руках, которые я так люблю целовать… — их губы вновь соприкоснулись, соприкоснулись и их души, руки, тела, судьбы и сплелись в запутанную линию жизни, которая обещала быть яркой. Они убегут от мира в свой мир, яркий, красочный, полный любви и понимания, закрытый от боли. Они убегут от презренного общества, усыновят малыша и будут растить его, будучи семьей. Они будут жить далеко, где-то очень далеко от сплетен и интриг, они будут лечить душу друг друга каждый день и каждый день тонуть в объятиях.
Они целовалась, а где-то на окраине вселенной нити жизни, которые сплелись воедино, вели к огромному саду с дикими белыми розами, которые произрастали из двух прекрасных белоснежных цветков, соединившийся друг с другом в неведомых и необъяснимых узах. Их дорога вела к этому саду, заканчивалась и начиналась там, где воедино сплелись две белоснежные розы…
