Обычно я улыбаюсь

      Как часто мы видим что-то необычное? Случайно натыкаемся в спальных районах города на пожар и звоним по короткому номеру, замечаем первый в году цветок, пробивающийся из снежной массы или ловим какую-нибудь гениальную мысль о мироздании? Не типично-ванильную, а такую, что и в социальных сетях не гуляла. Странность. Новизна. Нам ведь так не хватает этого. Мне не хватает… С тех пор, как ты улыбнулась, опустила взгляд и закрыла дверь в мою так по-обыкновенному засранную квартиру, я часто думаю о серости такой вот жизни. Глупо, не правда ли?       Помню, шёл тогда на новое место. Девятиэтажка. На люке висел замок, что почти всегда означало часик борьбы со старыми железяками в руках. Да и ночная свежесть не давала пальцам повод лишний раз отпускать нагретые длинные рукава. Сердился жутко из-за того, что заблудился и пропустил закат. К моему удивлению, замок оказался уже в нерабочем состоянии. И, пролезая через взломанную кем-то преграду, я был почти уверен, что сейчас увижу ещё одного руфера. Всем нам следовало оставлять всё за собой так, как было изначально, в том числе и запирать вскрытые двери. Поэтому-то я успел заранее удивиться случайной компании. И не зря.       Сначала ты была для меня замершим стройным силуэтом, сидящим у самого края и смотрящим в небо. Потом я заметил, что ты делаешь, и сам остолбенел. Да, было слишком темно для того, чтобы полностью верить картине перед глазами. Но я видел сверкающие в отблесках фонарного света швейные иголки, кнопки и толстые шпильки, торчащие у тебя из рук. Тёмная кровь иногда едва заметно капала на бетон, а ты молчала. Я был лишь невидимым и, казалось, совершенно бесплотным наблюдателем, пока ты не доказала мою материальность, спросив кое-что. Это прозвучало очень тихо, и я не услышал и переспросил, но ты отмахнулась. Черт, ты спокойно так махнула перед огнями города окровавленной рукой в этих пугающих осколках железа.       Потом несла всякую чушь о холоде, скором дожде и красоте антенн. Я кивал, даже говорил что-то, но всё смотрел на твои раны. Было странно неловко и жутко.       — Я продезинфицировала их прежде, — ты подняла внушающую бутылку с алкоголем над головой. — Так что можешь, наконец, посмотреть мне в лицо.       Голос был не очень низким и не сильно высоким, но интонации завораживали. Я взглянул ориентировочно на твои губы, а потом в глаза. И хоть почти ничего из твоей внешности, что там и говорить о намерениях, я не разобрал, не сдержав дерганных движений, сел рядом. Не хотелось оставлять даже незнакомого человека в подобном состоянии, но при этом было страшно, что у тебя есть где-то нож или ещё иглы, которые ты воткнёшь в меня. Говорила, что тебе скучно из-за того, что я молчу, рассказывала, что любишь живопись, а не политику. А я лёг и закрыл глаза. Слышал, что ты пододвинулась, и ощутил, как касаешься моих волос, сбитых в толстые дреды. Во мне бродили странные чувства. Я впервые за долгое беспечно проведённое время ощутил какую-то тяжёлую моральную обязанность. Хотелось помочь хотя бы физически, ведь слова твои звучали слишком по-больному. До абсурда повседневно. Однако я не решался что-либо делать.       — Ты под кайфом? — голос мой был глух, как дно океана.       Ты замолчала на секунду. Я услышал дуновение мягкого прохладного ветра и сьёжился.       — Нет.       — Ты меня, случаем, не убьёшь? — спросил я, попытавшись придать словам комический оттенок, но голос дрогнул.       — Нет. Сам же пришёл. Можешь так же уйти, — в голосе чувствовались игривые интонации.       — А если я пойду, ты пойдёшь за мной? — я открыл глаза и осмотрел бледное лицо, освещённое разгорающейся луной.       — А ты меня, случаем, не убьёшь? — тихий смех изменил тонкие черты твоего лица и на одно мгновение вывел меня из без того шаткого душевного равновесия.       Я улыбнулся и посмотрел на кроткие звёзды. У тебя правда красивый голос. Возможно, ничего и не нужно было делать? Были у меня «друзья», которые блевали на вечеринках, курили что попреступнее, дышали химией и резали себе вены, оставляя трусливые тонкие полосы на запястьях. Но они водовороты в бескрайних водах жизни. Не приближайся — затянет. Ты была так похожа на них, но при этом совершенно другая по сути. Интересно, тогда я уже догадывался, что ты трясина гораздо мощнее моих возможностей?       Помню, как иголки падали со звонким сожалением на соседнюю крышу, а ты с забавным остервенением пыталась докинуть их подальше, чтобы они счастливо исчезли в кустах. Но карниз будто примагничивал их, жестоко причиняя лишнюю боль перед долгим забвением до поездки на свалку. Уже яркий спутник светил сквозь короткие светлые волосы, попадая лучами тебе прямо в зрачки. Я попытался вытереть всегда присутствовавшими в моём рюкзаке салфетками присохшую к коже кровь. Ты замерла и посмотрела на меня долго, отчего я остановился, едва коснувшись руки.       — Не тронь мои раны.       Ты была спокойна, вроде, и молчала, смотря на меня. Смутился и отодвинулся.       — Прости. Не буду больше.       Стоило мне извиниться, как ты поднялась и мерно зашагала к выходу. Когда твоя фигура скрылась за люком, я опомнился. Мысли начали роиться в моей голове, словно пытаясь заполнить ставшую непривычной за время разговора тишину. Я подумал, что ты могла быть опасна для себя и других. Кроме того, я чувствовал, как что-то стремительно терял. Я побежал за тобой, спустился вниз, очертил пару небольших кругов по району, прислушиваясь. Но тебя не было. Лишь дождь, о котором ты говорила, дал о себе знать. Я вернулся и закрыл люк, едва справившись с покорёженным механизмом на замке.       На душе было почти пусто. Не так, как обычно. Ранний и привычный фон теперь занял место прямо под прожекторами. Люди ведь делают глупости на контрастах, да? Как раз когда познаёшь что-то лучшее, старое становится невыносимым. И как забавно бы это не звучало, я окончательно понял это именно тогда. Мокрый, запыхавшийся и очень разочарованный.

***

      Обычно я улыбаюсь. Почти всегда. Правда. Как ненормальный лыблюсь каждому встречному. Ребятам, у которых подрабатываю репетитором, знакомым в вузе, преподавателям, немногим друзьям и даже самому Александру Шимину в зеркале. Я не говорил тебе, но отчего-то думаю, ты догадалась почему. Сам привил себе эту ерунду. Мой личный отличительный знак в толпе. Щит от проблем для всех, но брешь в защитной стене для тебя. Ведь ты заметила эту мою слабость.       Улыбнулся я и когда увидел тебя на пороге своего дома. Для меня прошла целая неделя впечатлений в клубах, новых знакомых, расслабона перед сессией, которые позволяли и одновременно заставляли забывать эту легкую, но непрерывную пустоту; для тебя же, казалось, ничего не изменилось. Нелепый оскал на моем наверняка зомбическом лице был лишь механическим движением. Я не сразу понял, что передо мной именно ты, случайная недознакомая, умеющая превращаться в сумасшедшего ежа. Я был под наркотиками и не понимал, что делаю. К моей привычной дозе в тот день ради всё труднее достижимого забвения добавилась милая многим розовая таблеточка, отчего я больше обычного походил на похотливого пса с бардаком на голове.       Правый хук в голову отрезвлял достаточно. Шатаясь, прошёл в комнату. Думал, уйдёшь после того, как я противненько прижал тебя к стенке. Но ты молча последовала за мной. Смотрела, как я, жалко шмыгавший выступившей в ноздрях кровью и неровно дышавший, согнувшись в три погибели перебирал струны акустики. Я больше не улыбался. Вспомнил, что знаю суть и причину этой ужаснейшей лжи всем и себе самому: как бы я не хотел, я совсем не необычный. Ни дреды, ни множественные связи, ни небольшая татуировка на пояснице, ни мои технические знания не делают меня особенным. Внутри всё так же, как и у остальных семи миллиардов. А сейчас я обычен и внешне. Только погляди. Обдолбавшийся нарик, плачущий не без повода с гитаркой. И смысл было рваться за этими призрачными и не совсем наслаждениями?       Ты села рядом на пол и уткнулась мне в плечо. Промычала пару нот, потом напела собственную мелодию под мою. Я гипнотизировал струны и думал, быть, чёрт побери, или не быть, делать что-то или сидеть дальше, попросить запереть себя в туалете или пойти на кухню к последней ровненькой дорожке на столе. Твоя близость меня пугала. Ореол понимающего человека без пола, отгоняющий стереотипы в общении, грозил развеяться. Ты была слишком необычна, чтобы смириться с возможностью воспринимать тебя как женщину. Невнятное напевание обрело обрывки смысла:       — Царапай обои, вымой ноги, брось печенье, пойдём в крематорий…       Ты неотрывно смотрела на старую картину в темных и холодных тонах, которая часто толкала мои мысли к не очень-то позитивным темам.       — Там выпарят все твои страданья, там высохнут все пустые желанья… Захочется жить лишь в трехмерном дециметре, придётся выбирать смерть или печенье…       Ты нуждалась в жидкости. Бесцветные губы покрылись жёсткими осколками правды. Так на секунду захотелось напоить тебя свежей прохладной водой. Но на кухне было опасно для меня. Жалок и безволен слишком, чтобы пройти мимо дозы, а тогда всё, что было между нами, гитарой и картиной было бы, наверняка, испорчено.       — И память твою помогут замерить ещё оставшиеся сомненья…       А пока длилась секунда слабости (не уверен нашей или моей), моё дыхание смешивалось с твоим всего в паре сантиметров; знаю, ты хотела поцеловаться, но только перевела взгляд с изучаемого полотна и недвижимо смотрела мне в глаза. Так близко, что легко и потонуть. Но ты не боялась. Боялся лишь я. И ещё видел своё искажённое то ли внешней средой, то ли разумом отражение в тёмно-синем море твоих глаз, как на грустной картине. Показалось, я знал, кто ты. Бледно-сиреневая ракушка, прожившая на большой глубине так долго, что забыла солнечный свет. Тебя подняло случайным потоком на поверхность, и скоро придётся снова пойти ко дну. Но жемчужины в тебе давно нет. Странно, не так ли?       — Пошли гореть.       Я едва коснулся губами твоих, видел твой непередаваемый взгляд и не мог остановиться. Я был намного слабее тебя тогда. Разогнал этот чёртов ореол ради себя. Готов был на всё, лишь бы забыть только что чётко прояснившееся одиночество.       Кожа твоя была вся в шрамах. Руки, ноги, даже часть спины. Мелкие, вероятно от заменителей игл в твоих превращениях. Рубцы на рёбрах появились размытым пятном в моей голове. Невыносимо захотелось стереть это всё. Где-то была…       Очнулся снова в гостиной с тряпкой в руке. Влажная ткань коснулась твоей ноги, и ты отвлеклась от разглядывания низкого потолка и опять посмотрела на меня. Но уже бешено, завораживающе холодно.       — Обещал, — шипяще тихо ворвалось в мой мирок, не способный полностью смешаться с твоим.       Я смиренно отошёл в другой край комнаты, сел на пол в угол и тихо заплакал. Было больно осознавать, что я не мог вернуть твою жемчужину. Любовь. Смысл жизни, а не существования. У самого не было такой. Ты погружалась во тьму моря, а я как в замедленной перемотке давно знакомого кино смотрел и сам забывал, как плавать. Брошенный кем-то грязно-серый камень. Видел, как и сейчас вижу, синие волны, которые яростно накрывают меня с головой. Это холодное море твоих глаз.       Я люблю печенье. Я любил улыбаться. Я всегда буду любить смерть. И я не хотел тогда испытывать всё то, что творилось в моей голове. Ты схватила меня в охапку и бормотала что-то. Абсурдно повседневно, как могли, уверен, немногие, а в моей жизни лишь ты одна. Говорила о детстве за подготовкой к службе, о молодости агента Дарьи Токаревой по прозвищу «Лимфа», о множестве «операций» и одной самой забавной. Той, когда всё пошло не по плану, и привязанную тебя без перерыва передёргивало на холодной койке от нового нейростимулятора.       Сколько времени прошло, я не знал, а пасмурная панорама за окном виделась продолжением бесконечных стен. Только ты одна защищала меня, укрывала от молчаливых теней, валяла и перебирала тёмные короткие дреды. Да ты многое делала тогда для меня и не совсем: включала фоном нейтральную задумчивую музыку, рассказывала о дожде за невидимым окном и о кривых антеннах, хвалила картину и говорила, что хотела бы нарисовать вид с той крыши или даже мой портрет, а потом сердито шептала, что всегда ненавидела политику. Касалась меня губами и, я не проверял, но, думаю, не позволила бы перейти к большему. Перевоплощалась в ежа и смеялась над своими же шутками. Я беззвучно сообщал: «Да, ты еж, я верю, продолжай. Только не заставляй смотреть». Слушал молча, проходил пальцами лабиринты твоих шрамов и чувствовал тепло, проникающее в каждую частичку моей души в знобящем теле. Так ты сплетала наши миры, и я чувствовал твои уверенность и спокойствие.

***

      С тех пор, как ты улыбнулась мне на рассвете и ушла; я видел это на грани сна и не мог тебя остановить, а главное: не хотел думать, что это реально; с этих самых пор настоящая улыбка не появлялась на моём лице. Все, и всё, кому и чему она могла ранее предназначаться казались недостойными её, ведь я ни разу не улыбнулся настолько искренне тебе. Пока я не увижу тебя, клянусь, никто и никогда не получит более, чем тот оскал, что ты встретила у порога моей по-обыкновенному засранной квартиры.       И вот он новенький я. Не менее больной, чем раньше, но и не более несчастный. Просто я до сих пор верю твоим интонациям, обещавшим поддержку. Ты вернёшься, и тогда я улыбнусь тебе так, как не улыбался с детства. Я помогу тебе в ответ, чем способен.       Недавно слышал новости со слухами о сбежавшем психбольном агенте по малоизвестному каналу, на который наткнулся в поисках фона для моей серой жизни. Это меня, почему-то, успокоило. Понял, что ты до сих пор свободна и, уверен, способна защитить себя.       Так же, как и улыбки, я бросил наркотики. Они не стоили больше своего эффекта без тебя, а приносили лишь обман и страдания. Ты являлась мне не той, которую я хотел помнить. Мой мозг и с допингом не мог воспроизвести достаточные для полного погружения действия и разговоры. А лазейка в ту реальность, где нет моего сумасшедшего ежа, мешала получить прежний кайф без увеличения ломки. Я испугался за себя, вот и почти невероятными усилиями держусь. Начал даже снова ежедневно общаться с родителями, которые недоверчиво радуются моей перемене. Сидим иногда у них на кухне и вспоминаем моё тихое детство в деревне. И тогда я со сладостной тревогой вспоминаю о тебе и твоей судьбе.       Часто я представляю, что не увижу больше свою опустошённую кем-то ракушку, и погружаюсь в тупую депрессию. Камнем замираю и смотрю на нравившуюся тебе картину, изображающую яростные ледяные волны, штурмующие небольшой палубный корабль, готовый из своего накренённого положения перейти в вовсе перевернутое и потонуть.       Но ты придёшь однажды, и я должен быть готов дать тебе что-то взамен. Должен составить из множества мелких, пролетающих мимо песчинок то, чего тебе не хватает. Я постоянно, но спокойно читаю психологические книги, рисую твои смазанные образы, продолжаю учиться и держу под ванной десяток грамм амфетамина. И я не буду больше раскидываться улыбками. Наступит время, и я буду улыбаться только той, что достойна этого. Ты вернёшься, и я вновь и только один раз обдолбаюсь, чтобы понимать тебя. Мы снова будем единым целым. Я уже без страха буду смотреть, как ты втыкаешь в твёрдую плоть шпильки и улыбаться вместе с тобой. И не столько важно, когда ты придёшь и уйдёшь. Мы поговорим об антеннах и искусстве, споём чушь и порисуем красным, побегаем пальцами по твоим светлым звёздочкам на коже и полюбуемся высотой. Да, звучит здорово. Так оно и будет…