Исповедь неполноценного человека

Со временем привыкаешь совершенно ко всему. К невыносимой боли, что терзает и тело, и разум, к постоянному гложущему изнутри одиночеству, к очередным переменам, которые, собственно, ничего толком из себя не представляют. И такой круговорот называют жизнью? Просто хочется выть от невыносимого, тяжкого груза. Почему все люди считают, что они должны жить, когда сами постоянно опускают руки и ходят, словно в воду опущенные? Ведь можно прибегнуть к самым проверенным и действенным способам. Из-за чего все так стараются удержаться «на плаву», когда сами стоят перед точкой невозврата. Или же у них есть то, чего был лишён я? Хотя, глупый вопрос… у каждого человека есть хотя бы цель, ради чего бы он не пожалел своей жизни, отдавал всю частичку себя, лишь чего-то ради. Таких людей называют нормальными, полноценными… а я лишён всего этого, потому что ни цели, ни стремлений, ни смысла в жизни у меня нет. Но когда-то давно я был другим. Свято верил, что Бог существует, – о, как же это было наивно! – оставался небезучастным к несправедливому суду над своими ближними, пытался образумить. Наверно, я пытался следовать твоему предсмертному совету, Одасаку. Я хотел помогать людям и найти хоть что-то, чего не смог отыскать даже в Портовой Мафии, но и здесь ничего нет. Помощь к людям сделала ли меня хотя бы чуточку лучше? Я не знаю, просто не знаю. В какой-то момент я вновь опускал руки, но в силу своего нрава, разумеется, никому об этом и сказать не мог. Продолжал шутить, словно бы сбежал из психиатрической больницы, каким меня считали, улыбаться невинно и тепло, доставать раз за разом коллег. Вёл себя, как и всегда. Но до того противная, тошнотворная и омерзительная ненависть к себе подкатывала к горлу, что порой я запинался во время разговора или же вовсе уходил в себя. Конечно, этого никто не замечал, и не мог. Я бы не позволил кому-то внезапно увидеть себя в подобном свете. То ли гордость не позволяла, то ли страх обнажить свою натуру перед кем-то и вызвать море возмущения. Да, я до сих пор опасаюсь людей, пускай и умею контактировать с обществом. Но люди до сих пор пугают, особенно эти внимательные взгляды, устремлённые в мою сторону. Словно бы пытаются прочесть, изучить с ног до головы и понять – а не болен ли я случайно? Быть может, я и болен, хотя я и видел в Цунэко* что-то вроде себя. Женщина, что смотрела на меня впервые не с благоговением и трепетом, а тоской и сочувствием в глазах. Такая же печальная, такая же одинокая она была. Был ли какой-то смысл во всём с самого начала – я не знал. Буквально понятия не имел, терзаемый своими же демонами, но старался всячески избегать любого внутреннего конфликта. Банально понимал, что всё настолько бессмысленно, что и жить не хотелось. Но я хотел стать кем-то другим, в глубине своей души, которой, может, уже давно и нет, надеясь, что произойдёт чудо. Продолжал двигаться дальше, мирно плыть по течению, уносимый рекой под названием «Жизнь». Я однозначно не понимаю, почему люди так цепляются за своё существование. Ах, ну да, иного не дано – неполноценный не сможет когда-то понять отличных от него. Но как бы я хотел понять их, знал бы кто! Все, кто понимал меня хотя бы немного, начинал эмпатировать, а затем не выдерживал более и минуты рядом. До того я был им противен? Или ломал чью-то жизнь? Я не знал, а ответ всегда был одним и тем же: — Прекрати, Дадзай, ты меня пугаешь. Я хотел искренне почувствовать то чувство, что люди называют любовью. Хотел любить и быть любимым. Наверно, банальное желание любого другого человека, но я сам неосознанно стал ловить себя на мысли, что не достоин её. И кому бы я мог отдать всего себя, отдавать частичку своей души и позволять прикасаться к своей обнажённой кожи? Дотрагиваться позволял многим людям, но те же снова смотрели лишь как на объект вожделения. Не было в глазах ничьих того взгляда, что я искал – пустого, отрешённого, но далеко не злобного. Взгляд, что, заметив меня, сразу бы переменился, стал более живым, а не безжизненным, словно у дохлой рыбы. Хотел хотя бы раз заметить, как кто-то плачет, смотря на меня, и я бы не понимал этого взгляда. Тогда бы я постепенно стал осознавать, что вот он – мой человек, моя душа. Моя любовь. Однако, сколько бы не скитаясь в поиске подобного взора, я ничего не видел. Либо укор и осуждение, либо вовсе отсутствие огня жизни, как бывал и у меня самого. Некому было меня любить, и я никого полюбить не мог. А любил ли я вообще кого-нибудь? От этих мыслей внутри всё защемило и противно заныло. Сколько бы я не молил Бога, он остаётся глух к моим мольбам. Или же он просто не любит меня? Но мы ведь все дети божьи, так отчего он не может протянуть свою руку навстречу бедным и обездоленным? Почему заставляет страдать своих же «детей»? В какой-то момент я понял, что его просто-напросто нет, и всю свою жизнь строит именно человек. Полагаться на то, чего по сути не существует, довольно таки наивно, но людям нужна вера, чтобы жить, когда ничего уже не осталось. Поверь я во что-то подобное, стал бы чуточку счастливее?.. Бродить по городу и создавать видимость того, что ты существуешь… по крайней мере, это лучше, чем коротать время в комнате и не знать, куда деть себя. Очередная порция алкоголя уже не доставляет прежнего блаженства и успокоения, отсюда приходится увеличивать граммы, чтобы хоть как-то забыться. В пьяном бреду шептать куртизанке слова вечной любви, когда та лишь с милой улыбкой и безразличием в глазах продолжает свои действия, не обращая на мою речь никакого внимания. Ничего не изменилось с тех самых пор, как я ушёл из Мафии. Вернее, изменилось. Лишь лояльность, но всё остальное остаётся таким же неизменным. Даже обидно немного становится. Знаешь, я так устал. От лицемерия, паясничества, постоянных поисков себя и смысла жизни. Я искал их всю свою сознательную жизнь, и находил лишь боль и одиночество. Сходил с ума ночами и не мог сомкнуть глаз, настолько я был разбит. Чего греха таить, я и сейчас ничем не изменился, и любой вдох теперь для меня болезненный, словно бы вдыхаю угарный газ. Наверно, всё же стоило повторить свой прыжок ещё тогда с Цунэко, не заставлять Палтуса** лишний раз волноваться о том, каким безалаберным воспитанником я вырос. Да, я был юн и глуп, но уже тогда тяги к жизни у меня не предвиделось, а от паясничества становилось тошно и противно. Хотелось умереть, и сейчас хочется. На полу валяются пустые упаковки от различных препаратов. Каких именно – я уже не могу сказать, слишком мне в тягость даже смотреть куда-то, кроме как на гору медикаментов перед собой. Устал… может, хотя бы сейчас я получу то долгожданное наслаждение в виде вечного сна? Никогда бы не просыпаться, а всё остальное я попробую в следующей жизни. И любить, и помогать людям. Прости, Одасаку, но, кажется, мы скоро встретимся.