Черный омут — алый омут.

      Горячим дыханием он опаляет побледневшие от прохлады пальцы, что судорожно сжимают листок с расплывшимися на нем синими пятнами буквами. Сейчас ни слова не разобрать, они расплылись, растеклись упавшей на них жгучей солью. Ветер, позабывшей в этот момент свою вольную беззаботность, с жестокостью вырывает из рук Владимира уже совершенно бесполезную страницу и уносит ее прочь. Выплясывая последний вальс по холодному воздуху, листок пропадает из виду навсегда. Ленский не сразу поднимает взгляд, сперва он еще долго стоит, позволяя ветру хлестать себя по красным щекам, трепать смоляные локоны и полы фрака. В ушах поэта горестными завываниями до сих пор звучат неумолимо трагичные мотивы похоронной панихиды. Нет не единой мысли, способной перебить их.       Холодный ветер завывает с новой силой.       Ленский вскидывает голову, делая глубокий вдох, сопровождаемый невольным тихим стоном. Ледяной воздух, пропитанный запахом дождя и умирающий природы, ему неприятен. Кажется, от него поэт задыхается, кажется, от этого воздуха болезненно колет в носу, и из глаз сами собой начинают напрашиваться слезы. Окружающий Ленского лес сейчас нагоняет глубокую печаль, силком утягивает в отчаяние и тоску. Эта природа, что раньше вдохновляла, радовала своей разносторонней красотой, окрыляя душу и вызывая желание поскорее схватиться за перо и на белом листе чернильными пятами запечатлеть окружающую красоту, воспевая ее самыми лестными словами. Сейчас то, что окрыляло, стало угнетать, ломая крылья, жестоко бросать о твердую землю. С темных деревьев срывается и улетает последнее, придающее живой вид; листья, безнадежно кружась в последнем своем танце, ложатся на грязную землю, на подстилку из таких же, только давно сгнивших, растоптанных, утерявших цвет.       Порывы ледяного воздуха беспощадно хлещут по лицу, по запястьям, сбивая маленькие, спадающие по щекам слезы.       Отчего все стало вдруг так не мило поэту? Почему погас в небесных глазах живой огонек, сменившийся на тяжелую пустоту? Ленский вздыхает и скользит взглядом по серой водяной глади, развернувшейся всего в трех шагах от него. Вода сегодня особенно спокойна и тиха, Владимир улавливает в ней собственное смутное отражение, но тут же закрывает глаза. И вновь та невыносимая картина всплывает из темноты: погребальный марш, кругом люди, не слышно ни одного лишнего звука, и воздух кажется слишком тяжелым. Им невозможно дышать, так же, как и невозможно поднять взгляд и устремить его в центр всех событий. На этой церемонии все облачены в черное, ни единого проблеска других цветов, и лишь одна-единственная сегодня примерила белое платье. Ленский хватает колючий воздух и распахивает глаза. Невольно губы поэта вздрагивают и тихим, болезненным, переполненным горечью стоном, с них срывается: — Ольга…       Ветер ревет, срывая последние пестрые листья, унося краски из этого посеревшего мира. Он, вторя душе Владимира, горестно взвывает. Юноша не стоит на ногах, поддавшись ледяному потоку, он, словно полностью обессиленный, падает на колени. Его плечи судорожно вздрагивают, в горле встает горький ком, а жгучая влага снова стекает по разгоряченному лицу к сырой земле.       Дрожь пробивает насквозь, а ветер все воет и воет, в клочья разрывая светлые воспоминания об Ольге. О, как же тяжело поэту с ранимым сердцем переживать внезапную смерть своей вдохновенной музы, той, кому было посвящено столько стихов. Как же сильно рвалось в клочья его юное сердце в этот момент. Очень. Сейчас она казалась не прекрасной отнюдь, а самой страшной на свете. Мертвые деревья без листьев, горький, пронизанный дождем воздух и открытая водяная гладь под ногами. Это омут. Сам Ленский слагал о нем стихи когда-то. Пленил меня ты глубиной До верной гибели страша, Но в твоей дивной черноте Покой нашла моя душа. Всего лишь эти строки, что были так ужасно не похожи, на все, что поэт писал до этого. Хотя как же по духу ему они были сейчас, когда душа его вот-вот собиралось найти покой в этом тихом омуте, на черной воде, которого кружили свой последний вальс мёртвые листья. Дорожки горячих слез вмиг обрамили бледное лицо юнца, влага застелила глаза его, от горя, от скорбных мыслей, роившихся в голове страшным комом. Жизнь… О, эта жизнь теперь для Ленского стала совершенно безрадостной. Без его солнца, без света, без его вдохновенного ангела. Ледяной ветер — предвестник ещё одной скорой гибели. Но сквозь него пробивается тревожный стук копыт и отдаленный голос. Неужто это спасение для поэта поспевает? Не суждено ему сгинуть сегодня… Вздор! Ленский в твердом решении сегодня и сейчас покинуть сию жизнь непреклонен и тверд. Ничто и никто не спасет его юную душу. Цокот копыт. Голос. Они не стихают, но ровно так же, как и не становятся громче. Хотя теперь можно отчётливо слышать, что голос неизвестного наездника обращается к нему, взывая к разуму. — Ленский, постойте! Ленский, образумьтесь! Владимир, послушайте же! А зачем ему слушать? Он даже не узнает этого человека, застрявшего на своем бессменном месте где-то. Да и кто в целом мире может быть важнее его Ольги? — Я вас молю, любимая, дождитесь меня там. Дождитесь. Ленский вновь не в силах сдержать своих горьких слез, что так и текут по его юному горячему лицу. И стихает ветер, позволяя опасть наземь последним черным листьям. Владимир срывается со своего места. Его лицо задувает режущий холодом ветер. Он, кажется, начинает рвать черные кудри поэта, когда земля уходит из-под его ног. Черная мертвая вода принимает молодое тело поэта. Омут без остатка его поглощает, оставляя на поверхности лишь тихую рябь. Смерть раскрывает объятья для новой души. Когда поэт открыл глаза, все что он видел — потолок собственных покоев, а все, что чувствовал — что спина насквозь продрогла от ледяного пота, а дрожь до сих пор била его бледное тело. Вот уже как две недели минуло после смерти возлюбленной, и мать несчастной, Ольги и хрупкая Татьяна, чье сердце, казалось то событие порвет в кровавые клочья, уже стали несколько забывать эту боль. А вот поэта до сих пор терзали кошмары… Кошмары о том, как он в очередной раз страдает и раз за разом покидает эту жизнь. Губы его легко дрогнули, и Ленский сел на белоснежных, мятых постелях, пряча свое болезненно бледное лицо за грязными кудрями и хрупкими ладонями. Ольга-Ольга-Ольга… и этот чертов омут, что поглотил все его спокойствие, казалось, при самой первой их встрече, когда все еще было не так плохо. Когда Ленский, ни о чем не заботясь, лишь только в самый первый раз увидел, как погибшие, сухие листья опускаются на его безмолвную черную гладь. Этот омут неподалеку от его поместья… Мысли о нем, как завсегдатаи гости, приходили обязательно наряду с чем-то плохим, хотя само по себе природное явление не вызывало ничего кроме умиротворения. Владимир не знал, который сейчас был час, но, судя по высокому солнцу, недалеко за полдень. Последнее время он не наблюдал течения времени и не понимал, когда надо ложиться, а когда вставать, ведь в трауре юноше все начало казаться столь незначительным, бессмысленным и таким глупым. Сон приходил только тогда, когда было уже не в мочь. В ином же случае, Ленский мог подолгу сидеть, роняя слезы на листы со стихами о своей любимой. Для ранимого сердца юноши, что превозносит в критический абсолют все высокие чувства, подобная потеря была хуже самой ужасной смерти. Горе… горе словно гость не покидало его никогда. Сидело здесь, в комнате. Рядом, в кресле возле холодного камина, что давно не разжигался, за столом, когда Ленский держал полупустой бокал в руке, в саду, когда поэт проливал слезы на свежем воздухе. Как самый преданный пес с момента похорон оно ни на секунду не покидало Владимира и успело стать уже чем-то настолько привычным, что поэт попросту перестал замечать, что в его жизни что-то не так. Но, говоря о гостях… Ларины, сами столь же убитые горем, не навещали его, но вот старый друг, добрый приятель Онегин хоть изредка, но стремился повидать поэта. Ленский же в такие моменты не выказывал радости. Владимир сполз с не расправленной постели, но единственным, что чувствовал поэт сейчас, было крепкое желание напиться холодной воды. В горле его было безобразно сухо. До омерзения. Ленский поморщился. Не брал ни капли вина в рот вот уже с пять дней, но чувство тяжкое, как бывает при похмелье. А, быть может, он просто заболел. «Быть может, заболел подобно Ольге. Быть может, эта болезнь и меня заберет.» — Но сии мысли, что раньше пугали и заставляли дрожать в страхе, как и те многочисленные сны, теперь были бледны и малозначительны. Вспоминая гостей. Вспоминая Онегина. Он точно собирался зайти сегодня. Обещал, что придет к вечеру, но это воспоминание всплыло только сейчас, не вызывая у Владимира ничего, кроме горького вздоха. Он не понимал, откровенно не понимал Евгения. Тот ранее был холоден к проявлениям чувств и так же прохладно отзывался о выборе в качестве предмета воздыхания ветреной Ольги, холоден почти к любым «высоким» чувствам поэта, но теперь же он был единственный, кроме Лариных, кто, кажется, хоть сколько-нибудь переживал за Ленского. Однако то, как это делал Евгений, было… несколько резко… Резко правдиво, но всякий раз обижало и без того обиженного поэта.

2

      Даже было удивительно, что к тому моменту, как лакей донес весть о том, что к нему пришел Онегин, Ленский успел привести себя в более-менее приличное состояние. Тяготы, переносимые его юным сердцем, до сих пор играли на лике поэта, однако же, и волосы, и одежда теперь были приведены в порядок.       Куда-то исчезла вся его гостеприимность, и Владимир даже позабыл приказать подать на стол хотя бы вина. — Здравствуйте, друг мой! — Белесые губы поэта едва дрогнули, стоило лишь Евгению показаться в зале. Тот же, казалось, выглядел для себя совершенно обыденно. Бледность, неброский вельветовый пиджак, отсутствующее выражение лица: Онегин был не из тех, что даже на самую простую встречу наводит парадный марафет. — Ты все еще так нездорово выглядишь. — Ленский, как ни старался, в голосе Евгения не мог уловить ни осуждения, ни беспокойства. — Спасибо, Евгений, но я ручаюсь, мне теперь гораздо лучше… — Юноша болезненно улыбнулся дрожащими белесыми губами, не оставляя и малейших сомнений, что только что им сказанное было чистейшей ложью. Тот странный сон… один из слишком многих и частых, что в этот раз казался поэту особенно пугающе правдоподобным. Черная вода, чьи объятия казались действительно невероятно холодными, мертвые листья, которые, казалось, можно было взять в руку и ощутить, как крошится ломкое тельце умирающей природы и... голос. Голос издалека. Знакомый, но чей именно, Ленский сказать не мог. Хотя озвучивать свои сны Евгению было последним делом, тот скорее осуждающе покачает головой, сказав, что сновидение есть не более, чем просто глупости, и верят им лишь дураки. — Ты все еще изводишься, я вижу. К чему? — Интонации Онегина не менялись. — Я только от Лариных, и даже Татьяна уже не так бледна, как ты, Владимир.       Ленский закусил губу. Онегин начал говорить об этом вот так сразу, с порога, не подводя и не заходя издалека. Что ж, можно было лишь завидовать губительной прямолинейности этого человека. А Владимир прекрасно понимал, к чему клонит его друг, понимал, что прав был Онегин в том, что горю рано или поздно должен прийти конец, и что жизнь должна продолжатся в своем привычном ритме за исключением таких деталей, как, например, Ольга. — Нет, Евгений, конечно, мне до сих пор тяжко, но я уже и забываю… — Ленский едва шевелил губами. Его друг всегда был слишком резок, чего не всякий раз могла снести изнеженная и тонкая душа поэта. — Тебе тяжко, Владимир, я знаю, спал ты сегодня ужасно. — Лицо Онегина несколько изменилось, приобретая беспокойное выражение, что было едва ли уловимо на его маске извечного холода. Тем не менее, в этих чувствах явно было что-то искреннее. — И лжец ты, не можешь никак забыться.       Вся ситуация и все справедливые слова Онегина сейчас казались таким абсурдом. Как и все то, что он делал. — Мне скоро покидать тебя, Владимир, но я хотел бы завтра пригласить тебя погостить.       Не так часто случалось слышать приглашения от Онегина. Хотя Владимиру сейчас было не до того, чтобы думать и удивляться. Да и вообще сам он уже успел пожалеть о том, что решился сегодня впустить в свой дом Евгения. Благо, которое он весьма цинично нес в дом Ленского, казалось, было Владимиру лишь во вред. — Не могу обещаться, Евгений. Я завтра буду… — Ленский не испытывал ни малейшего желания принимать приглашение друга, но по натуре своей, слишком далекой от Онегинской, не мог отказать ему прямо. — Занят.       Но и оправдания в этом случае звучали глупей некуда, и даже Онегин не сдержал легкой усмешки. — Ты будешь занят лишь бестолковым истязанием себя своей же скорбью. — Эти слова прозвучали достаточно резко. После них для Ленского снова перестало что-либо существовать.       Хотя разум был согласен с Онегиным, больной, подверженной всем слабым чувствам душе было слишком легко с ним справиться и уничтожить рациональные мысли. Будто бы сама душа поэта боролась за его скорейшую погибель…       Как он в сердцах повысил голос, как попросил Евгения уйти и едва не потерял сознание от слишком резкого дыхания, Владимир не запомнил. Однако когда он пришел в себя, то был уже на берегу черного омута… И вся картина, с воющим холодным ветром, с кружащимися на ветру листьями и мертвой гладью воды, казалось, точь-в-точь повторяла страшную картину его сновидения. За исключением лишь того, что не было никакого голоса за спиной.       Ленский тяжко выдохнул, приближаясь к черной воде и пристально вглядываясь в свое отражение. Столь же бледное и несчастное, под волоком черной воды оно выглядело куда красивее самого поэта.       И тут сердце Ленского упало. Одновременно с тем, как за его спиной стих злобный ветер, с собою унося, казалось, и все живые звуки. Отражение… Ленский из-под черной воды вдруг широко распахнул голубые глаза, болезненно улыбнулся и вытянул руку.       Владимир было захотел бежать оттуда, от таких страшных видений, как вдруг… — Не стоит бояться. — Слабый голос. Его собственный, дрожащий и слабый голос, но откуда-то оттуда, из омута.       И Ленский готов поклясться, что видел, как бледная рука показывается из-под воды. По локоть голая, ужасно бледная, со змейками темно-голубых вен. С длинных и ломких пальцев, подобно чистым слезам глубокого горя, стекали одна за одной капли воды. Частички черного омута. — Не стоит бояться.       Снова раздался этот голос, пока рука все больше показывалась из-под воды, тянясь к Ленскому, словно бы для вежливого жеста. — Подай мне руку, Владимир, подай.       Из-под воды на Ленского смотрело его собственное лицо, только, кажется, гораздо более мученическое, бледное и прекрасное. А с этим тихим голосом, его же собственным голосом, весь страх и все разумные вопросы уходили прочь.       Ленский делает шаг вперед и касается его руки. Холодная, мокрая и неприятно мягкая, словно влажный песок, что сейчас распадется. Но, тем не менее тому Владимиру не занимать силы. Теперь уже Ленский неотрывно смотрит в глубокие глаза напротив, не слыша крика за своей спиной.       Шаги, цокот копыт. На лице из омута застывает блаженная улыбка, и оно исчезает в черной глубине, дергая за собой и Владимира.       Страшное наваждение проходит слишком поздно. Лишь тогда, когда кожи поэта касается ледяная вода.