Puppeteer

— Как показывает статистика, теми, кто наверняка знают о совершенных преступлениях и так тщательно их скрывают, для 98% преступников являются любящие их женщины: мать, жена, сестра, любовница. Чонгук ловко укрывает шелковыми лентами светящиеся зеленоватыми синяками плечи и осторожно касается одного из этой россыпи поцелуем. Бордовые ткани изящно струятся по стройному телу, едва-едва прикрывают бледные бедра, щекоткой по коже разгоняют полчище мурашек и все путаются, без конца путаются в татуированных пальцах, что собирают их в складки и почти рвут в железной хватке. — Какую из ролей предпочитаешь ты? Перед глазами дрожит панорама, и руки совсем не слушаются. Юнги смотрит внимательно, но будто сквозь запотевшее стекло. Лицо мучителя стремительно расплывается, закручивается темной спиралью и засасывает в себя водоворотом. Юнги буквально чувствует это — он задыхается, а баллон с кислородом наверняка в руках Чонгука. Тот играется, перекрывает доступ снова и снова, упивается выступившей на вишневых губах синевой и подает очередную дозу — вновь наливает их алым. Ненавистный голос шепчет, как Юнги красив — словно марионетка, которую так и хочется сожрать, возбудившись ее безвольностью. Ледяное дыхание бродит вдоль полыхающей шеи, пытаясь впитать ее градусы подобно губке, и что-то глубоко внутри распаляется этой податливой искрящейся спичкой. — Хочешь быть моей мамочкой? — Смех раздается отчетливо справа. Точно, справа, но плавно перетекает влево, постепенно обволакивает вакуумом и повторяется заевшей пластинкой. — Хочешь быть женой? Сестрой хочешь? Или любовницей? Игрушкой? Шлюхой? Хочешь? — Иди к черту. Юнги ведет, его мозги ритмично отплясывают ламбаду, и заданный темп ноющей пульсацией отдает по вискам. Он давно не грубит — всякая грубость возвращается травмами, а надежда на спасение до сих пор маячит где-то в глубине сознания, зачем-то держит, просит, заставляет выживать. Юнги слепо следует за ней, потакая безумцу, лишь бы выбраться живым, лишь бы вымолить его помилование. Чудовищный хрип рассыпается укусами по острым ключицам, и монстр в обворожительном обличии вгрызается в пульсирующую плоть. По ощущениям — куски живьем отрывает, а на деле — целует с засосами темными, влажными, холодящими до нервного тремора в коленях. Для Чонгука все это чуждо, он к этому не привык. Ему бы любоваться, когда жертву в животном страхе трясет да в искусной боли подбрасывает, но с Юнги все по-другому. Он почти давится реакциями его тела на ласки, захлебывается в попытке насытиться источником, бьющим ключом из-под хаотично подрагивающих ресниц. Терпение обычно безграничное сходит на нули, когда одурманенный новой порцией порошка Юнги бесстыдно разводит тощие ноги и покорно вбирает Чонгука в себя. Он принимает с явной жадностью, так по-блядски, сам тянется к члену, подставляется и скулит, теряя рассудок в нескончаемом желании. — Ты такой красивый… Красивый. Тебе идут платья. — Чонгук трахает рьяно, размашисто, задирает его подол выше — обнажает холст для написания новых ран. Хватает за ребра и бока, насаживает с большей силой и рвет в поцелуях губы, наполняя чужой и такой сладкой кровью рот. Юнги улыбается ему красно и абсолютно сумасшедше, по костяшкам, перебитым о бетонную стену, к которой прикован, растирает все больше ссадин и не чувствует ничего, кроме блаженства в полной заполненности. Не остается ни былого страха, ни болезненности, ни ненависти, ни отвращения (к нему и к самому себе). Все, на что до сих пор остается способно искалеченное тело — беспрепятственное заимствование таких грубых попыток доставить взаимное удовольствие. — Эти короткие юбки… Завтра я хочу видеть под ней белье. Как ты на это смотришь? А Юнги не смотрит — у него сил нет смотреть. Он только смеется, бьется в истерическом хохоте, и Чонгук ему вторит. Мокро вылизывая истерзанные губы, он посасывает сочащееся мясо, вампиром припадает к заживающим коркам и вспарывает по старым следам. — Совсем как… — Он сильно давит на челюсти пальцами, купает в багряном мареве, а окрасив, подносит к лицу и рассматривает с дотошностью ювелира. Поток воздуха гонит в грудь аромат, отдающий металлом. — Такие. Ты знаешь, я люблю этот цвет. Это твой цвет. — Белье... — Запоздало соображает Юнги. Заторможенное мышление накидывает пестрящие картинки, где Чонгук выбирает ему одежды, кутает в дорогие украшения, голодно оглядывает обнаженные изгибы и натягивает белье роскошнее прежнего, а запястья Юнги, отекшие и воспаленные, все те же оковы стягивают, совсем проржавевшие, пускающие инфекцию под израненные кисти километровыми корнями. Избитые сотнями пощечин скулы заливаются градом соленых капель, и он чувствует. Чувствует, кривится в уродливой гримасе. Собственные рыдания отрезвляют. Чудится, что вместе с ними вымывается та дрянь, которой Чонгук изо дня в день накачивает едва живую тушу. — Белье... Юнги почти воет, виснет на цепях и из последних сил пытается ускользнуть из-под мучителя, но тот только сильнее наступает, к бетону отсыревшему крепче теснит, рычит предупреждающе, а Юнги не слушает. Будто красная лампочка, оповещающая об опасности, предательски коротит, и он брыкается, кричит не своим голосом, требует свободы, просит прекратить происходящее. Чонгук не слышит, попросту отказывается слушать и принимать чужие слова на веру. Все повторяет озверевшим в ярости рыком «ты свободен, ты дома, ты никуда не уйдешь» и сам себе в этом противоречит, сильнее натягивая стальные цепи, заставляя жаться к телу и сливаться в единое пластилиновое месиво. — Пожалуйста… Я хочу домой, отпусти меня, пожалуйста. — Юнги трясет, все его существо пропитано ужасом, и Чонгук невольно испытывает его на себе. — Ты болен, Юнги. Ты просто не понимаешь этого, не знаешь... — шепчет вкрадчиво, палит в душу, и Юнги не выдерживает этой тяжести. — Смотри на меня, — звучит уже жестче. — Ты дома, со мной. Ты дома, — Чонгук впервые улыбается так нежно и резко вбивает в худощавые ягодицы иглу. Наркотик живо пропитывает напряженные волокна, отравляет, разбегается путами по тканям под нескончаемое юнгиево «нет, нет, нет». Постепенно он затихает: смотрит так жалобно, звучно глотает рыдания и сдается, успокаиваясь под действием смеси веществ. «Я дома», — думает он и плевать, что дом в лице кукловода. Плевать, что вынужденный, что его никогда не покинуть, что каждый день в этом доме будет схож с другим: грезы о лучшей жизни, одиноких прогулках и свободных руках, а после — наказание за способность прятаться в думах и колючие ласки, касания собственника, от которых не убежать... Податливость, притворство, агрессия. Щедрая щепотка лютого безумия, ощутимого в воздухе и так четко читаемого в глазах напротив. Юнги смирится с этим, впустит в себя изнутри размазывающие истины и оставит под грудиной гнить, но только до утра. Рассвет излечит своими лучами, отрезвит, и за спасительное исцеление он повторно будет наказан тем, кто назвал себя домом.