Pianissimo

      Угловатая фанера режет локоть, сухой холод кондиционера движет непривычной легкостью в груди. Набожная стерильность блестящего кафеля и пластмассовых панелей кассы отдает фальшью; отгадать ли, что повидала эта белизна под трещащими полосами ламп.       На заправках всегда тошно. В черте ли города или на пустоши — бьют нежеланными встречами, потерей времени, странным ощущением близости к горючим смесям и их же парам.       На складе было спокойней, несмотря на стойкий дух формалина и фенола.       Склад был строгий и чистый, склад был Ад скуки и местом разлад. Склад становился пальцем, без конца жмущим на спусковой крючок, слова — спусковым механизмом, характеры и их набитые комбинации — пороховым зарядом. Цвета непомнились и сливались, переходили в оттенки других: уже и Коричневый сделался багряным, Блонд приобрел отблеск ультрамарина, а Синий разговорился, ушел будто в прошлое и сделался былым, круче всех и каждого, Черным.       Когда вокруг шла словесная междоусобица, только рядом с ним, Белым, было ровно и стабильно. И вот тогда, в один из многих моментов, он вдруг невесомо коснулся, прильнул к чужому плечу — а оно не дрогнуло, не посторонилось, будто так и должно.       За кассой отсчитали сдачу. Хром дверной ручки остро холодит мозолистую руку.       Вот он, снаружи, трется перед окнами неприкаянно, курит. Курит своей растрепанной головой и закатанными в рукава рубашки руками, держа сигарету на отлете. Белый слышит шепот тлеющего табака, когда он затягивается: в обрамлении серого, ажурно-чешуйчатого пепла тлеет в глубине огненная сердцевина — и вдруг, с легкого колебания пальцев, обнажается, скидывая отмершие частицы невесомо кружащими хлопьями.       Оранжевый поднимает взгляд на Белого, смотрит внимательно, емко. Смотрит так, словно знает что-то, о чем Белому и невдомек — а тот не против, так даже спокойнее, когда другой на своем уме. За таким и следить не надо, такой и сам проследит за своей шкурой. По крайней мере, жаждой к жизни и умом от неопытности откупиться можно.       Стекла автомобиля отливают траурным глянцем. Статичен, громоздится он на пустом плато заправки — вокруг ни души, суббота: что плоть, что металл, все тянется ближе к центру в выходной день, оставляет пригород нежилым, забытым. Со всех сторон обступают приземистые постройки, по паре окон на троих, замерли, будто в засаде, выжидают. За ними — жилой цветастый батальон.       Смеркается. Воздух расходится, ширится, уходит дневная духота — отступает медленно, с боем.       В его молчании — биография вся, богатая, тяжелая, неподъемная, как на ладони. У другого не так. То молчание — стена глухая, нерушимая. Есть ли что за ней, Белый не задумывается. Белого устраивает, когда его чужое не перебивает. В тишине — бескомпромиссный нейтралитет. Обещание покойства резной ее скорлупе.       Раньше тихими были забито и дерзко, теперь есть хроматический Оранжевый, который и не здесь вовсе. Хоть и в машине, рядом — руку протяни — наткнешься. И пусть есть во всем существе рядом что-то отрицающее, Белый знает: здесь и сейчас тот быть совсем не против.       Нарицательный взгляд его говорил, провозглашал, и Белый чувствовал себя отчего-то увереннее, спокойнее, будто принимал на себя неизбежную ответственность. В угоду ей пришли таинственные уроки, коим Оранжевый, будучи в высшей мере одаренным даром слушания, внимал. Вымарыванию недостоверной информацией Белый раз и навсегда отказал, оттого и его технические сведения, и редкие вставки чужих слов — а боле то были невербальные жесты — начинали оживать и обмениваться впечатлениями.       Водил Белый профессионально — в том и нежелание нарываться лишний раз, и неумение делать иначе — с безразличием профессионала, делавшего профессиональное свое дело. Пусть поначалу он ждал, что незаметна будет выборка пути куда длиннее в совместных с Оранжевым поездках — а если бы вдруг сам решил, что делал это непроизвольно, то безусловно бы солгал — но, когда тот сам попросил подбросить его в другой конец города без объяснения причин, что-то внутри Белого слабо двинулось. В машине тогда оба молчали, Оранжевый снова курил, молчало даже радио, а в окна слепило яркое и непреклонное, бестелесное в своей всеобъятности, солнце. И почему-то, когда путь был окончен, Белому совсем не хотелось, чтобы Оранжевый выходил. Когда он взглянул на него, Оранжевый просто смотрел вдаль, подперев голову рукой. Белый усмехнулся и мог поспорить, что тот скрыл улыбку в повороте головы, когда автомобиль снова медленно, подобно глубоководному скату, выплыл на проезжую часть.       Говорить о чувствах — пустое, а от пустых разговоров черепная коробка запотевает изнутри.       Вдоль дороги чередой зажигаются фонари. Остановившись на перекрестке под метроном поворотника, Белый знает: Оранжевый не будет против.       Когда Белый обратил взгляд к Оранжевому, тот месмерическим жестом обернулся к нему, будто оба они из долгого разговора сделали один вывод: не озвученный, но каждому очевидный.       Пустая дорога вокруг постепенно гасла, уходила в сумрак, очищаясь от цвета и становясь однородной, тихой, своей. Где-то на западе еще тушевался канареечно-снежным закат, с востока уже тянуло ночью, но между оставалась чистая, подернутая облаками лазурь, под которой в салоне автомобиля один мужчина спокойно потянулся к другому, глядя в его глаза.       Коробка передач уперлась в бедро Белого, он услышал, как совсем рядом влажно раскрылся чужой рот, когда рука его обняла висок, а губы прямым курсом вторглись в пространство над плечом.       Соприкосновение отозвалось ослепительным разрядом смысла где-то под ребрами и глубже, разошлось теплым пятном вдоль челюсти, замерло в вакуумной пустоте головы и разбежалось, разошлось по коже лаской губ, в радостном недоумении внезапно настигнувшей завершенности. В радостном недоумении внезапно настигнувшей завершенности. В радостном недоумении внезапно настигнувшей завершенности.       Справа Оранжевый задышал часто. Белый пригладил полуулыбкой живую, почти юношескую силу его вдоха.       Мимо замершего посреди просторной дороги автомобиля забористо прогудел другой.       Оранжевый потянулся к Белому, но тот остановил его ладонью на щеке, в грубой ласке пройдясь по кайме губ большим пальцем. Долго смотрели они так друг на друга, не видя редких прохожих на тротуаре и объезжающих их с низкими сигнальными вскриками, пока губы у пальца не подернулись, осязая прикосновение.       — Мистер Оранжевый, — отчетливо проговорил один, разворачиваясь в сторону придерживающей руки и проходясь губами по ладони.       Может, на складе меняться именами и нельзя — да и к чему оно там, среди чужих. Наедине комбинация звуков даже звучала иначе.       — Мистер Белый, — вторит второй прозвучавшему, неотрывно следя за махинациями с его рукой.       Справа затормозила машина. Светофор отсчитывает уже второй срок.       — Мистер Оранжевый, — эхом с придыханием улыбается Фредди в чужую ладонь.       — Мистер Белый, — Ларри со стороны наблюдает, как кончики его пальцев обнимают чужую щеку на фоне рокочущего салона за окном.