♫ Kodaline - Follow Your Fire
I always saw you reaching And catching stars...
Антон не понимает, почему жизнь так по-хамски с ним обошлась. Нормально же общались, ну! Так и хотелось яростно пригрозить ей кулаком и рявкнуть: "Ты быканула, или мне показалось?" Но жизнь бы как всегда посмеялась над ним и придумала бы что-то покруче, опять повернувшись жо... а, впрочем, не особо важно, чем бы она там повернулась... Антон помнит, что человек может жить и радоваться ровно до тех пор, пока не оказывается в списке онкобольных. Вот так просто и без вопросов. До десяти лет Шастун даже не знал слова "лейкемия" и с удовольствием не знал бы о его существовании дальше, но эта самая "лейкемия" хорошенько так огрела мальчика по голове. — В счастливую жизнь бежишь? — беззлобно усмехается Антон, глядя на то, как его лучший больничный друг Димка неуклюже передвигается на костылях. — Ты эту шутку не первый месяц шутишь, клоун несчастный, — Дима, предварительно обернувшись по сторонам и убедившись, что никто из взрослых за ними не наблюдает, удовлетворённо показывает Тохе средний палец. — И каждый раз не особо смешно, представляешь? Антон смеётся, закидывая ноги на подоконник и обращая своё внимание на стадион, видневшийся из окон больничного здания. Парни ровно такого же возраста, как и сам Шастун, увлечённо гоняют мяч по полю, а тренер что-то орёт им вслед: по губам не разобрать - далеко. — Такая игра, — вяло восхищается Тоха. Ему о такой игре мечтать и мечтать, да и дожить бы в принципе до того момента, когда он сможет ступить на газон, а не на линолеум коридоров онкологических центров, которые уже в печёнках сидят. — На том свете сыграешь в свой футбол, — улыбается Димка, с трудом усаживаясь рядом. Антон безэмоционально огрызается, мол, спасибо за поддержку. Хотя и давно привык к подобного рода подколам. Оба они знают: ни один из них не говорит о таком всерьёз, а шутки над болезненными вещами помогают существовать и как-то мириться с ежедневно испытываемыми страданиями. Все же когда-то смеялись над чем-то, чтобы только не рыдать из-за этого в подушку, правда? Все же знают, какая за улыбкой может скрываться боль? — Опять киснете?! — Серёжа, уже научившийся ходить с протезом, буквально подлетает к скучающим товарищам. — У-у-у, Антоху опять от футбольчика ненаглядного не оттащить, — он сверкает чёрными глазами-бусинами, хлопая Шастуна по плечу. — Поговаривают, там новенького привезли, — он бережно поправляет собранные в гульку волосы. — Встречать с хлебом-солью пойдём? — Надеюсь, это не очередной фрик, как в сорок седьмой комнате... — тянет Позов, возвращая спавшие на нос очки на их законное место на переносице. — Я устал слушать их рассказы о том, как тяжело с базалиомой. У них восемьдесят процентов успешного излечивания, а они сидят и сопли на кулак наматывают, — Димка закатывает глаза, принимаясь за костыли. — Я тут со своей остеосаркомой нервно курю в сторонке. — О, — Антон хлопает ресницами, отвлёкшись от слов друга, потому как замечает оживлённое движение в конце коридора. Дверь распахивается, и вот на пороге уже два врача, пожилой мужчина лет восьмидесяти, который едва-едва стоит на ногах, и высокий юноша, на вид ровесник ребят. — Да уж, не повезло старичку. И так жить недолго осталось, так ещё и рак, — грустно хмыкает Серёжа. — Даже собственные вещи держать не может, вон внук его чемоданы тащит. — Делаем ставки, господа, — с умным видом произносит Дима. — Я думаю, лимфома. — Лейкоз, — уверенно кивает головой Антон, передавая эстафету Серёже. — А, хрен с вами! Пускай будет рак почки, — Матвиенко внимательно осматривает старика, останавливающегося у регистратуры. Идущий за ним парень-брюнет тоже останавливается, слушает врача и подписывает какие-то бумаги. Они отходят от стойки и оказываются буквально в паре метров от друзей. Мужчина что-то шепчет доктору на ухо и тянется за платочком, желая то ли высморкаться, то ли утереть старческие слёзы, появляющиеся на фоне обострения эмоциональности. — Жалко с внуком прощаться, наверное, — как-то печально шепчет Шастун Матвиенко и Позову, но взора не отрывает, даже понимая, что пристальным взглядом смущает абсолютно незнакомых людей. — Дед, всё хорошо будет, — доносится до ребят утешающий голос парня, но ни у кого болезненно не сжимается сердце: за столько лет пора бы уже и привыкнуть. Даже к тому, к чему на деле-то страшно привыкать. — Ну чего ты плачешь, я же не навсегда сюда. Я вон какой крепкий, — брюнет показывает свои мускулы, и друзей мгновенно озаряет: привезли-то в больницу не старичка, а их ровесника и, возможно, даже будущего друга. — Обязательно выберусь, вот увидишь. — Да я ж боюсь, что тебя переживу, — хрипит старик, и слёзы всё-таки предательски льются по его морщинистым впалым щекам. — Ты ж у меня один остался, внучок... — он вдруг замолкает, а через секунду захлёбывается глухими рыданиями. Антон ощущает, как что-то так некстати ёкает где-то внутри, и не сразу догадывается, что это чувство - тревога за другого человека, так долго спавшая в глубинках сознания. Такая чертовски ненужная и неправильная, не заслуживающая существовать. Он сглатывает, представляя, как бы его родители рыдали над его бездыханным телом, перед глазами всё плывёт, и парень ненавязчиво начинает держаться за Димку, дабы не распрощаться с координацией. — Всё, дед, заканчивай давай с этим, — хмурится брюнет, легко отодвигая от себя старичка. — Я тебе обещаю, - нет! Я тебе клянусь, что избавлюсь от болезни! — он повышает голос, и дедушка неохотно отстраняется. — Я люблю тебя, дед, хорошо? Не переживай по поводу меня, и не из такого выкарабкивались. Поэтому не смей даже, слышишь? Не смей расклеиваться, — он искренне улыбается, и Серёжа впервые за долгое время с изумлением подмечает, что улыбается парень не через силу - он действительно буквально светится. И откуда только энергия берётся? Тем временем юноша коротко целует дедушку в старческий лоб и, глубоко вздохнув, хватает чемоданы и направляется в сторону друзей. Пожилой мужчина ещё какое-то время опечаленно смотрит ему вслед опухшими глазами, а потом неопределённо машет рукой и отворачивается, не способный, по всей видимости, больше это лицезреть. — Ну привет, товарищ по несчастью, — первым заговаривает Позов, приняв вальяжно-ленивую позу, и протягивает "новобранцу" руку. — Меня Дима Позов зовут. И у меня остеосаркома. — Арсений, — брюнет вежливо жмёт руку и протягивает её остальным присутствующим. — Арсений Попов. Можно просто Арс. Лейкоз. — Ух ты моя белокровочка! — умилительно тянет Антон, понимая, что выиграл пари. — Антон Шастун, твой собрат по заболеванию. — Очень обнадёживает, что мы с тобой в одной лодке, — смеётся Арсений, с такой же теплотой, как и к Димке, пожимая ладонь Шастуна. — Будет, с кем обсудить. — Серёжа Матвиенко, хондросаркома, — Сергей хвастливо показывает протез, будто красуясь им, и тоже протягивает Арсу руку. — Тебе лет-то сколько, дружочек? — Семнадцать, — Арсений, наконец закончив с рукопожатиями, убирает руки в карманы толстовки. — О-о-опа! Вот это удача, господа! Совершеннолетний почти. Надеюсь, успеешь проставиться до того, как умрёшь, — Серёжа усмехается, а Антон переводит на него укоряющий взгляд, на что Матвиенко лишь возмущённо фыркает, — что я не так сказал? — Перегибаешь, Матвиеныч, — подначивает друга Шастун, косясь на Позова, но Арсений перебивает его. — Всё в порядке, — он слегка ухмыляется. — Я привык к подобного рода шуткам. Когда моя болезнь ещё не прогрессировала, я в школе и не такое слышал от местных "золотых детишек"... — Ну, значит, бывалый, — Серёжа радостно потирает ладони. — Ну слушай. Мы тут все друг другу, как братья, поэтому из коллектива не выбивайся, если не хочешь - лучше вообще в него не входи, но по отдельности тут тяжко, — честно признаётся Матвиенко, намекая на людишек, которые уже сошли с ума от осознания собственной бесполезности. — Первое правило "Клуба умирающих неудачников" - никому не рассказывать о "Клубе умирающих неудачников", уяснил? — он многозначительно поднимает бровь. — Второе правило "Клуба умирающих неудачников" - никому не рассказывать о "Клубе умирающих неудачников", — Дима, подстать Сергею, тоже играет бровями, едва сдерживая улыбку. — А остальные шесть узнаешь по ходу дела, — подыгрывает друзьям Тоха. — Тебе в какую комнату сказали идти? — В сорок восьмую, — Арсений снова хватается за чемодан. — Проводите? — Проводить-то проводим, но земля пухом, братан, — утешающе хлопает Арса по плечу Дима, но быстро исправляется: — в хорошем смысле! В комнате напротив такой балаган творится, ты лучше туда не заходи, — и с этими словами Димка хватается за костыли и тащится к лифту, зовя Попова за собой. — Ты ведь этот "Клуб умирающих неудачников" только что придумал? — шёпотом интересуется Антон у Серёжи, едва заметно усмехаясь. — Фантазёр хренов. — Ну знаешь, всегда хотелось чего-нибудь глобального и таинственного, — улыбается Серёжа, а в следующую секунду выхватывает у Арса одну из сумок. — Попробуй догони, лейкозный!***
С тех пор жизнь потекла как-то необычно и непривычно. С Арсением было определённо легче, и нравился он всем троим. Он не ныл о своей болезни и вообще редко заикался о лейкозе, стойко выдерживая все процедуры и едва-едва начавшийся курс химиотерапии. Хотя по нему и было заметно, что он значительно быстрее устаёт и выдыхается, чем на первых порах, он определённо держался молодцом и строго подчинялся всем правилам и запретам недавно созданного "Клуба умирающих неудачников", даже не подозревая о том, что до него этого клуба не существовало вовсе и что клуб этот - лишь плод бурной фантазии Матвиенко. Он сдружился и с Позовым, и с Матвиенко, и с Шастуном, а потом ещё и познакомился с ребятами из палат сверху - Оксаной и Пашей, которые ходили с ним на химиотерапию. С Антоном они почему-то изначально крепко сплелись, хоть и были совершенно разными: взбалмошный характер Тохи абсолютно не вязался с уравновешенностью Арса, но они проводили часы напролёт, сидя в библиотеке, которая стала вторым домом и любимым местом книжного червя Арсения, или болтая о чём-то совершенно отвлечённом, будь то глупые сериалы или хоккейные матчи. Антону казалось, что Арсений разбирается буквально во всём. Ему даже не приходилось делать умный вид и превращать выражение лица из спокойного в серьёзное, чтобы люди вокруг понимали, что он знает всё на свете. Он не был занудным и никогда не доставал кого-то с неожиданно всплывающими в мозгах научными фактами, он просто был собой. И, судя по всему, за это полюбился многим. Оксана бегала к нему - как ни странно - за советом о том, с каким цветом сочеталось бы красное платье, Паша приходил к нему играть в шахматы, Димка и Серёжа рассказывали умопомрачительные и не всегда правдивые истории из старой жизни без больницы и точно знали, что Арсений их с удовольствием выслушает и посмеётся. А Антон... Антон смотрел на этого брюнета, у которого, когда он улыбался, в уголках синих, будто океан, глаз растекались многочисленные притоки-ручейки мимических морщинок, и не мог даже объяснить, почему при каждом взгляде на новоиспечённого друга в животе поднимается ураган из бабочек. Не мог объяснить, почему его с невероятной силой, неземной мощью тянет к Арсению, который, в свою очередь, уделял Шастуну намного больше времени, чем кому-либо другому. Они могли говорить сутками ни о чём. И обо всём одновременно. И каждый раз, обнимаясь с Арсом на прощание перед больничным отбоем, Тоха ощущал каждой клеточкой тела, что не хочет с ним расставаться ни на ночь, ни на час, ни на ничтожную секундочку. Так бы и сидел до самой старости с ним, и умер бы с ним, а если бы не умер, то куда угодно пошёл бы с ним, хоть на край Вселенной, хоть в опасную чёрную дыру за ним полез, если бы понадобилось. — А я всю жизнь - да-да, всю свою короткую жизнь - мечтал футболистом стать. Разбегаешься - и мяч в воротах, — в один вечер поделился Антон с Арсом своим сокровенным, живущим в душе годами желанием. Они сидели в общем зале в библиотеке, обложившись научпопом и комиксами, а их сияющие от душевной атмосферы лица озарял лишь тусклый свет настольной лампы. — Толпа орёт, а ты с кубком в руках бежишь по полю и отбиваешь "пять" членам своей команды, представляешь? — Учись бороться, Шаст, — Арсений невольно, сам того не замечая, накрыл костяшки пальцев Антона своей тёплой, согревающей ладонью. — И обязательно станешь футболистом. Пока в человеке живёт вера, он жив. — Ты сам-то в это веришь? — печально рассмеялся Тоха, чувствуя жар в области накрытой руки и бегущие по спине мурашки. — Мне жить-то, может, меньше года осталось... Какой футбол, — он вздохнул, опуская глаза. — Я верю, это моё кредо, — Арс на миг оторвал руку от Антона и легонько хлопнул себя по сердцу, а затем вернул ладонь в исходное положение. — Послушай, — он понизил тон голоса до шёпота и улыбнулся так, как мог только он: эта улыбка внушала такое доверие, что хотелось вопить. — Мы сами строим себе преграды на пути. И сами же их боимся. Боимся, что не преодолеем. Может, пора одуматься? В твоём случае преграда - это твоё же собственное сознание. Если ты пересилишь себя и наконец осознаешь, что жизнь - это самая прекрасная и самая бесценная вещь, которая тебе дана, то, может, и надежда появится? И стимул с мотивацией? Ты же прекрасно знаешь, что можешь. Твои барьеры - в твоей голове. От них надо всеми правдами и неправдами избавляться, усёк? — Усёк, — улыбнулся в ответ Антон, но как-то вымученно, хотя и постарался вложить туда как можно больше эмоций. — Вот ты жук. Сначала ты мне подаришь эту надежду, а потом я не проснусь среди ночи. — Когда-нибудь все мы не проснёмся, — Арс успокаивающе начал оглаживать костяшки пальцев Антона, и у Шастуна на мгновение закончилось дыхание. — А пока мы не спим, надо творить, пробовать, рисковать. Научишься летать только тогда, когда достаточно раз упадёшь, — Попов подмигнул, и в этом простом человеческом мимическом жесте для Тохи вдруг сошлась вся сила мечты, и внутри выжженной и испепелённой препаратами души впервые за столько лет загорелся настоящий, пусть и маленький, огонёк. — Спасибо тебе, — непроизвольно сжав ладонь Арса, по-настоящему тепло улыбнулся Антон. Он действительно был благодарен брюнету за этот короткий, но такой значимый разговор. — Дело в том, что ты не поверишь в чудо, пока не поймёшь, что чудо - в тебе, — Арсений тоже улыбнулся, ослепляя Антона, протянул руку к грудной клетке светловолосого и продолжил: —Прямо вот здесь… И Антон в эту секунду понял: он должен дорожить Арсом и никогда его не отпускать. Тоже помогать ему в трудных ситуациях и успокаивать, даже если, чёрт возьми, кажется, что ни единого шанса на спасение у них нет. И в эту же секунду Антон понял, что он безжалостно влюблён в Арсения. Так, как влюбляются в фильмах или в романах, когда внутри разгорается пожар при одном лишь взгляде на родного не по крови, а по душе человека. Так, как влюбляются, неожиданно встречаясь взорами в барах. Так, как влюбляются, когда смотрят на одно и то же звёздное небо из разных уголков земного шара и думают друг о друге, до безумия скучая и мечтая о крепких объятиях на ночь. И Шастун хотел бы признаться, хоть прямо здесь, хоть прямо сейчас, но не мог быть уверенным в том, что чувства окажутся взаимными. Что Арсений не оттолкнёт. Мог бы запросто в лицо плюнуть и обозвать, хотя Антон прекрасно знал: Арс не такой. Если бы был таким, точно не держал бы его за руку. Но влюблённость всё же следовало бы держать под амбарным замком, лишь бы Попов от него не отрёкся навсегда. В жизни всякое происходит. А потому нужно уметь бороться и с влюблённостью тоже.***
Но с влюблённостью, в отличие от рака, бороться не получалось. Постепенно излечивая лейкемию и получая вполне утешительные прогнозы на выздоровление, Антон, тем не менее, постепенно тух от невозможности признаться Арсу в том, что сидело глубоко внутри, но каждый раз при столкновении с брюнетом ломало в щепки все затворы и, как знаменитый Пушкинский свободный глас, сквозь каторжные норы неумолимо пробиралось наружу, заставляя ловить приступы внезапных охов-вздохов. — Ты слишком загруженный последнее время, — Арсений расчёсывал непослушную чёлку, лезущую в глаза, украдкой посматривая на сидящего рядом с ним в телефоне Тоху. — Что-то стряслось? Если хочешь, поделись. — Ты стрясся, — пробурчал Тоха практически про себя, на что Арсений нахмурился, очевидно, не расслышав. — Как думаешь, если нравится человек, стоит ли ему признаваться в любви? Прям до колик нравится, — решил пойти обходным путём Антон, резко разворачиваясь к брюнету. — Вот не могу я без него, понимаешь? — Оксанка что ли нравится? — как-то невесело усмехнулся Арс, наконец, осознав, что чёлка всё равно живёт своей жизнью. — Отличная девчонка. Смело признавайся. — При чём тут девчонки вообще? — наполовину рассерженно, наполовину недоумённо воскликнул Антон, но тут же позорно замолчал, понимая, что сдал себя с потрохами по всем фронтам. — Да, мне нравится парень. Осуждай сколько влезет, — он насупился раньше времени, скрестив руки на груди, в то время как его сердце бешено барабанило в груди, всё ещё надеясь на снисхождение Арса, азбукой Морзе отчаянно чеканя: "д.у.р.а.к.д.у.р.а.к.д.у.р.а.к" — С чего ты вообще взял, что я в праве судить тебя? — возмутился Арсений и осторожно, боясь реакции Шастуна, занял место в соседнем кресле. — Я, вообще-то, тоже... ну... того, — он замялся, не зная, как подойти к этому завуалированно, но быстро сдался. — Гей, короче. — Вау, — выдохнул Антон, начав максимально глупо улыбаться, как будто у него защемило лицевой нерв. — Крутяк. Мысли в голове метались с библейской скоростью, и он смутился, поняв, что просидел с такой рожей минуты четыре, не меньше, потому как Арс уже во всю хохотал с его уморительно-умопомрачительного выражения лица и ухмылки во все тридцать два. — Ну ты даёшь, братан, — тряхнув друга за плечо, отсмеявшись, продолжил Арсений. — Ты удивительный человек, Тош, — он поднапрягся, впервые использовав такую интерпретацию имени Антона, чтобы проверить свои наивные догадки. А Антон поплыл. Мягкое, нежное, всепоглощающее "Тош" музыкой потекло по венкам и артериям, и парень в блаженстве прикрыл глаза, вдыхая как можно глубже и впитывая как можно больше кислорода, которого катастрофически не хватало. И теперь у Арсения сомнений точно не осталось: Антон бесповоротно любит именно его. Никого другого. Антон доверил ему все свои тайны, поделился всеми секретами, не боясь быть осуждённым, и даже маленький своеобразный камин-аут совершил он именно перед ним. Арсений почувствовал, как в душе запели птицы, потому что он давным-давно, ещё с самой первой встречи ощущал что-то притягивающее и катастрофически приятное, когда наблюдал по утрам за уже бодрым, встающим раньше всех Антоном, который приветливо махал ему рукой, а затем присоединялся к нему за приёмом пищи. Когда радовался, глядя на то, как Тоха сиял, заметив, что Арсений снова стащил для него из столовой самый вкусный - и, между прочим, последний! - пирожок с клубничным повидлом. Когда читал ему вслух в библиотеке, когда смотрел с ним в окно за очередной игрой в футбол. Но даже при всей своей внутренней смелости и невероятной уверенности Попов так и не сумел ему признаться. И вдруг решил, что либо сейчас, либо никогда. Им обоим всё равно уже терять нечего. — Я знаю, что нравлюсь тебе, Тох, — медленно начинает он, нарочно растягивая слова, замечая, как Антон сжался в пугливый комок. — И это нормально. Антон разочарованно вздыхает, едва сдерживая рваный всхлип, осознавая, какой за этим последует ответ. В жизни не бывает, как в сказке. В жизни не бывает, как в любовной книге. Ведь неподдельная, истинная взаимность встречается в одном случае из миллиона. И на что он, собственно, надеялся? — Это нормально, потому что ты тоже нравишься мне, — Арсений мягко улыбается, а Антона прошибает самый натуральный (что в контексте его ориентации кажется ну уж максимально неубедительным) холодный пот. — Ч-ч-ч-ч-чего? — до Шастуна не сразу доходит, что только что произошло, и он просто открывает и закрывает рот, как рыба, не веря в реальность, которая превращается в сон. Внутри - фейерверки, снаружи - всё та же дурацкая ухмылка. — Нет, ну слушай, мне будет до одури больно, поэтому если ты шутишь, то лучше не над... Но Антон не успевает закончить. Арсений, резко оказавшийся прямо над ним, накрывает его губы своими, утягивая в долгий и мокрый поцелуй. Тоха не может разорвать связи и хватает Арса за грудки, ближе и ближе притягивая к себе, буквально заставляя на себя усесться, и, погружаясь в омут чувств с головой, гладит Попова по тёмным пушистым волосам. Второй вырисовывает пальцами незамысловатые узоры на шее Антона, и тот глухо стонет, весь покрываясь непрошенными, но такими приятными мурашками. Запах друг друга дурманит парней, и они теряются в пространстве. — Нет, ну слушай, — снова повторяет Тоха, когда они всё же с трудом перестают целоваться, и какое-то время задумчиво молчит. — Я люблю тебя, Арс. Каждый твой вздох. Каждый взмах твоих ресниц, и да, я знаю, что звучу сейчас, как цитаты из ванильных пабликов, мне плевать, окей? Я не знаю, почему так, но ты останавливаешь нормальную, адекватную работу моего организма, перестраивая её под себя. Я даже начал выздоравливать. И это всё благодаря тебе, Арсений. Понимаешь? Исключительно благодаря тебе. Ты весь искришься, и твоя энергетика реально помогает мне существовать и, представляешь, бороться. Я, кажется, правда учусь бороться, прямо по твоему совету, Арс! — Ты мне понравился сразу, — честно признаётся брюнет, неуверенно дёргая уголками губ и всё ещё не в состоянии отойти от долгого, такого мучительно нужного поцелуя. — И я рад, что я так влияю на тебя. Потому что ты помогаешь мне не меньше. Возможно, ещё курс химиотерапии - и я буду здоров, как бык, — он с гордостью закидывает ногу на ногу, складывая руки в замочек. — Спасибо, что помогаешь мне бороться. Тоже. Антон буквально сверкает ярче солнца и понимает, что теперь-то точно всё будет хорошо. Всё будет, как надо, так, как должно быть. Потому что у двух влюблённых людей иначе не бывает. По-другому не бывает. Если плутовка-судьба всё же решила свести их таким образом, даже объединяя болезнью, мало того, что они вместе будут, крепко удерживая друг друга на плаву, так ещё и расправятся со своими болячками на раз-два. Так думает Тоха, смущённо и при этом по-настоящему счастливо поглядывая на голубоглазого юношу. А на следующее утро врачи почему-то говорят, что лейкоз Арсения стремительно прогрессирует. И что, вероятнее всего, Арсений едва дотянет до зимы и на восемнадцатилетие всё же не проставится.***
Арсений лысеет не по дням, а по часам, и всё шутит о том, что волосы у него густые - не заметишь, как отрастут. Антон упрямо игнорирует тот факт, что Попов лишился уже одной трети своей шевелюры, и верит: Арс непременно выкарабкается, засранец. Ну должен же! Всех вокруг научил бороться, а сам не сможет? Бред! Ведь даже почти разочаровавшийся в себе Димка под влиянием слов Попова уже даже практически не думает о своей ненаглядной остеосаркоме, а Серёжа с протезом чуть ли не танцевать научился. А Арсений, их Арсений Попов, не преодолеет свой недуг? Смешно. Но смеяться Тохе почему-то всё же не хотелось. Предписания докторов были крайне, слишком несправедливо неутешительными, а потому Шастун всячески отрицал вероятность того, что Арса может однажды не стать. Будто и не было вовсе. Но Попов как будто старел на глазах, взор постепенно тускнел, превращаясь из насыщенного синего в стеклянный голубой, кожа бледнела, а сам парень был напичкан всевозможными отвратительными, почти не помогающими лекарствами, трубочками и катетерами, хотя всё ещё свободно, без особого труда, даже пока не держась за стенку, передвигался по коридорам в свойственной ему манере: важно выпрямив спину. Было заметно, что сил ему на подобную походку едва хватает, но он не жаловался. Порой проходил мимо уборщиц, отвешивая им комплименты и благодаря за их скромно оплачиваемую, но такую важную работу. И Антон завидовал, но сам не понимал чему. То ли такому упорству, то ли такому настрою, то ли такой выдержке. Будь сам Шастун на месте Арсения, он бы уже обои царапал от досады и злился на жизнь, которая послала его далеко и надолго. Арсений же выглядел радостным, довольным и даже, казалось, счастливым, если, конечно, не учитывать то, что по ночам он дышал тяжело и с надрывом, периодически закусывая тыльную сторону ладони от нескончаемой, разрастающейся с каждыми сутками, отдающей сигналами по всему телу резкой боли. Но об этом Антон не знал и лично не видел, хотя и догадывался. — Тош, я не понимаю, что с тобой не так, — в один день Арс настороженно подошёл к Антону сзади, обнимая того за плечи. — Ты практически не разговариваешь и ничего не ешь, всё в порядке? — Нет, Арс! Не всё в порядке! — вдруг взорвался Тоха, импульсивно размахивая руками, чем страшно напугал Арсения. — Ты умираешь! А я не могу смириться с тем, что тебя может не быть в моей жизни. Что мне опять как-то придётся влачить своё жалкое существование... без тебя... — парень закрыл лицо руками, тяжело дыша. — Всех учил бороться, а сам что, сошёл с беговой дорожки, не достигнув финишной прямой? Сдаёшься, да? — Тош, если ты вдруг забыл, у меня рак, — вдруг тихо, практически неслышно ответил светловолосому брюнет, пристраиваясь на кровати рядом. И эта фраза юноши вдруг так сильно ударила по больному сознанию Антона, что тот вздрогнул, как от пушечного выстрела, и мгновенно почувствовал, что отчего-то глохнет, будто каждый звук мира канул в небытие. Антон вдруг в полной мере понимает, как больно привязываться к людям. Особенно, если они умирают. Антон смотрит на Арсения полными слёз глазами. Арсений действительно умирает. Это не шутки. Это не глупый розыгрыш. Здесь никому больше не смешно. Смешно, наверное, только одной злорадной судьбе, которая, надрываясь, хохочет над тем, кого скоро не станет по её воле. Арсения сжирает болезнь. Арсений действительно у м и р а е т. Даже сейчас он сидит перед ним, глядя в пустоту, в неизвестность, весь бледный и худой; ни единого мускула от бывшего спортивного телосложения не осталось. И если Шастун не ест по своей воле, от нервного расстройства, то Попов не ест потому, что просто-напросто не может. Не может иногда ни крошки в себя запихнуть, потому что организм всячески отталкивает помощь даже в виде элементарных лекарственных препаратов. — Если бы я знал, что придётся так страдать, я бы с тобой никогда не поздоровался, — громко и вместе с тем горько смеётся Тоха и ловит неуверенную улыбку Арса. — Если ты нас направил на путь истинный, — он поднял глаза вверх, сложив ладони в умоляющем жесте, и Арсений, глядя на такую комичность, прыснул, — то, пожалуйста, постарайся выжить. Тоже. Хотя бы ради меня. Гад ты этакий. И Арсений хохочет, сквозь боль, но хохочет, и вокруг глаз, как и всегда, расползаются бесчисленные морщинки. И Антон бы всё отдал, чтобы видеть парня таким почаще, только без хладнокровной аристократической бледности и стеклянных очей-морей. Всё бы отдал, чтобы видеть его улыбающимся всегда.***
В морозное ноябрьское утро, когда за окном уже лежит первый снег, Антон заходит в палату к отдыхающему после процедур Арсению и не хочет верить своим глазам. Аккуратно, боясь разбудить, пододвигается к койке юноши и слышит внутри собственное грохочущее сердце. Попов, свернувшись калачиком, сладко (и, наверное, впервые сладко за последнее время, без болей в груди и в суставах) спит в любимой клетчатой рубашке Тохи, которую тот любезно пожертвовал своему парню. Арсений всё же просыпается, по-смешному, как кот, разлепляя глаза и не сразу ориентируясь во времени и в пространстве, и Шастун уверен: он проснулся от стучащего, как барабан, Антонова сердца - другие причины вряд ли есть... — Проведать меня вздумал? Жив ещё, как видишь, — хрипло смеётся Попов, резко понимаясь на локтях в сидячее положение. — Ты… ты лысый, — вместо ответа шепчет Антон, буквально теряя равновесие. — Ого, а я-то думаю, что это так гладко стало? — продолжает смеяться Арсений, проводя рукой по голове. — Так прикольно. — Ты лысый… — Тоха бесцеремонно показывает пальцем на то место, где раньше была пышная тёмная шевелюра, а теперь белая поверхность без единой волосинки. — Я... не могу... дышать, — он трёт пальцами и без того красные от усталости глаза, желая, судя по всему, протереть там зияющую дыру. Чтобы на Арсения не смотреть. И таким Арсения больше не видеть. — Я люблю тебя, Тош, — начинает после долгого молчания Арсений, закусив губу, и заметно, что ему тоже сложно. — И меня ранит то, что тебе приходится наблюдать за подобным... Я стараюсь, правда, с каждым днём стараюсь преодолевать этот лейкоз, но пока он безжалостно меня выигрывает. Но тебе не стоит даже переживать. Совсем скоро ты сам вылечишься, и твоим страданиям придёт конец, — он замолкает, собираясь с силами и мыслями, — а на меня забей. — Предлагаешь забить на самого дорогого для меня человека? — Шастун смотрит на него, как на умственно отсталого, и из уважения к Арсу перебарывает желание покрутить у виска. — Дурак ты. — У тебя ещё целая жизнь впереди, а ты тратишь драгоценное время своей юности на то, чтобы сидеть со мной и утешать меня, при условии, что я всё равно умру, — Арс прикладывает гигантские, почти нечеловеческие усилия, чтобы выдавить из себя невесёлый смешок, и Шастун видит это. Арсений окончательно завял. Ещё чуть-чуть - и он превратится в бесполезное растение без эмоций и чувств, не сможет ходить, разговаривать, читать и вряд ли будет слышать, о чём с ним беседуют. — Я не хочу, чтобы люди умирали, — Антон чувствует, как до боли колет сердце, и, тяжело вздохнув, утыкается в хрупкое плечо Попову. — Кто ж хочет, — как-то печально отзывается Арс, приобнимая парня, и Шастун замечает, какая у Арсения ладонь – шершавая и холодная, бледно-белого цвета, с проступающими зелёными венками. Одним словом, больная. Да и сам Арсений весь какой-то больной. С ног до головы напичканный лекарствами, которые ни черта не помогают. Больной… А ещё умирающий. От рака. Как бы сильно ни хотелось бы это отрицать. Они сидят так, кажется, целую вечность, пока Арс вдруг не наклоняется и не целует мягко Тошу в макушку. — Вот только люди в любом случае не должны сдаваться, — шепчет он, переплетая их пальцы. — Но Арс... — пытается возразить Тоха, напомнив, что Арс, вообще-то, сдался, как последний трус. — Я сказал: люди не сдаются. Такие, как ты, не сдаются. — Неужели я особенный? — Не сдаются, — игнорирует его Попов, хотя в действительности и уверен на все сто, что Антон всё же особенный. Мать его, самый особенный из всех особенных! — Понял ты меня? Светловолосый глядит на своего парня, у которого в уголках глаз скопились слезинки, и глубоко в душе закрадывается колющее чувство вины. Вины за то, что Антон выживет (врачи действительно делают самые положительные прогнозы, да и сам он чувствует себя гораздо легче, чем раньше), а Арсений - нет. Не пробежит с ним по скошенной траве и не погоняет в футбол. Не улыбнётся больше, раскинув руки, словно птичьи крылья, и не сделает вид, что свободно летит навстречу ветру. Не прочтёт больше ни единой книги в этой чёртовой библиотеке центра онкологии. И ни одного комплимента уборщицам больше не сделает. — Подержи меня снова, пожалуйста, за руку, — Арсений поднимает вверх свои мокрые очи, тут же прикрывая их, не в силах взглянуть на Антона. — Ты нужен мне. Намного сильнее, чем все эти лекарства. И в этот, может быть, последний для меня миг, я хочу, чтоб ты был со мной, — Антон хочет его перебить, сказать, что Арсений идиот, раз размышляет о таком, но Арсений интуитивно подносит палец к его губам. — Понял меня? Умоляю, подержи! Возьми её, возьми же! — он начинает задыхаться словами, а Шастун испуганно сглатывает, всё же хватая маленькую морщинистую руку. Ему кажется на миг, что Арс сходит с ума, что он бредит, что сейчас он умрёт прямо здесь, рядом с ним, и тогда Антон точно не выдержит. Но спустя пару секунд Арсений затихает, слабо обхватывая запястье Тохи и едва слышно бормоча себе под нос что-то невнятное, из чего Антон смог уловить только тихие фразы «очень нужен» и «люблю тебя…». Н у ж е н. Л ю б и т. Чёрт возьми. — Эй, — нарушает тишину Арс спустя, наверное, полчаса, и наконец приоткрывает глаза, взирая на задремавшего прямо в таком положении Антона. — Пообещай мне, что выживешь. Хорошо? — Я не знаю, Арс... — Антон чувствует, как по щекам начинают медленно струиться слёзы. — Врачи, конечно, говорят, что всё налаживается, но... — Ты обещал мне бороться, должен, значит. И никаких "но", — говорит, как отрезает. Скребя наждачкой по сердцу. И с каждым словом заставляя тонуть в собственных слезах. — Я благодарен тебе за каждое мгновение моей жизни. Когда я умру, поройся в моём шкафчике, может, найдёшь что-нибудь интересное, — многозначительно, через боль, улыбается Попов, наталкивая Антона на множество загадок и вопросов. — Нет, н-н-нет... — Антон захлёбывается, задыхается, стараясь не выглядеть слабаком, но тут уже не до выдержки. Слёзы катятся, и катятся, и катятся, и Шастун не может их остановить, потому как Арсений слабо и вымученно улыбается, даже не глядя на Тоху, чем причиняет ещё бо́льшую душевную боль. — Арс, идиота кусок, ну что за глупости ты говоришь?! Арсений вновь закрывает глаза, уже без возможности ответить, и внезапно аппарат, отсчитывающий его пульс и ещё какие-то показатели, начинает мигать и визжать на всю палату, и Антон резко вскакивает, хватая Арса за руку и начиная трясти. — Арс, Арсений! Миленький! Ну пожалуйста. Давай не здесь. И не сейчас, Арс! Я люблю тебя, Арс!.. — вопит он, даже не отдавая себе отчёта в том, что он делает, и не замечает, как в палату на огромной скорости влетают врачи, буквально оттаскивая крепко вцепившегося в Попова Шастуна. Антон в этой суматохе тянется к Арсению, чтобы обнять того, крепко-крепко, забрать с собой, уложить спать, а наутро сказать, что всё, что произошло, было всего-навсего кошмаром и что они живы, здоровы и счастливы. Он бежит за везущими Арсения на койке на колёсах врачами, Арсений слабо дышит и погружается то ли в сон, то ли в прострацию. Доктора что-то кричат и возмущаются, ведь Тоха мешает им нормально работать в операционной, а Шастун в глубине души надеется, что Арса ещё можно спасти. Хоть как-то, но можно. Дверь операционной закрывается, оставляя Антона по другую сторону за прозрачным стеклом, к которому парень припадает, каждой клеточкой тела ощущая боль потери и упавшее вниз сердце. Он утирает кулаком слёзы, наблюдая за тем, как Попову вводят какое-то лекарство, и охранники даже не пытаются выгнать его оттуда и просто уходят, махнув рукой. Антон прокручивает в голове последние фразы Арсения и без сил бьёт по стеклу операционной, начиная рыдать. — Я люблю тебя... Я люблю тебя, Арсений. Только выживи, пожалуйста... — шепчет он и закрывает глаза, смаргивая слёзы и мелко дрожа всем телом. — Только об этом прошу...***
Эту осень запомню больной и холодной, Мы старались на дно не бросать якоря. Отчего – не пойму – было жизни угодно У меня вдруг забрать тебя?.. Оставляя ломаться, крушиться, и падать, И по стенке сползать, задыхаясь в тиши. Я тебя умоляю (это будет мне в радость): Хоть в сознании моём дыши.
Вспышки света, чьи-то крики, беготня врачей и истошный вопль Оксаны - всё, что осталось от него... И только мигающая лампочка в операционной напоминала о том, что здесь только что умер ни в чём не повинный подросток. Арсения не стало около полуночи. Врачи зашли в комнату, где, погибая от неизвестности, изводили себя самыми страшными мыслями Фролова, Матвиенко и Позов; зашли, произнеся одну единственную фразу: «Мы его потеряли». И ни капли сожаления, ни капли сочувствия ни в голосе, ни в глазах. Как-то всё просто, обыденно. Как будто сказали о том, что лист от ветки оторвался. Серёже тогда показалось, что эта безразличность окончательно добила его, но нет, вовсе наоборот - помогла. Потому что именно в этот момент, убедив себя в том, что люди всего лишь выполняют работу и свыклись с тем, что все когда-то покидают этот мир, мальчик в полной мере осознал, что Арсения действительно нет. Вчера был, а сегодня уже нет. Антон зашёл через пару минут после того, как врачи покинули помещение. И по его красным от усталости и страданий глазам можно было легко понять, что он только что потерял, наверное, всё, чем дорожил. Всё, чем дышал. Всё, что хотел уберечь. А не уберёг. …В тот день все были немного не в себе. Дима много курил, не проронив ни слова. Просто сидел в кресле, в своей обычной вальяжной позе, и курил, тратя сигарету за сигаретой и изредка прерываясь, чтобы вздохнуть. Оксана тихо плакала в плечо Серёжи, который прожигал взглядом белую наскучившую стену, ставшую родной за все это время. Паша ходил взад-вперёд, погруженный в свои мысли. А Антон... Антон не чувствовал ничего, кроме боли, давящей на грудь с такой неистовой силой, что хотелось кричать, царапать ногтями стены и выть. Громко-громко. Чтобы все слышали. Но Шастун ничего этого не делал. Он лишь думал о том, как заставить сердце Арсения не любить, а себя - перестать вспоминать человека, на ком весь свет клином сошёлся, - мальчика с лазурно-чистыми голубыми глазами, который всегда призывал всех бороться, а сам выбраться из своих проблем не смог. Всем помогал, а о себе забыл. Никогда не видел препятствий, не обижался на дураков и не боялся неудач. ...Жизнь всегда движется по окружности, с каждым кругом забирая того, кто, по сути, должен жить. Того, кто ещё не готов просто так опускать руки и сдаваться. Того, кто в этот бренный мир смог бы принести ещё столько прекрасного лишь только своим существованием. Но жизни все равно. Она безжалостна и опасна, и, сколько бы мы не верили в то, что все пройдёт, она все равно коварно улыбается, потирает руки и выворачивает все наизнанку, как ей самой хочется. Для Антона жизнь теряет смысл и все краски до единой, оставляя только сияющую черноту, но он обещал. Обещал Попову, что будет бороться. Что найдёт того, кто будет бороться вместе с ним. Что не сойдёт с пьедестала, а всё-таки станет этим проклятым футболистом, черт бы его побрал... Он даже от безысходности приходит к девушке с регистрационной стойки, Ярославе, чтобы выплакаться ей, зная, что она всё поймёт. Она ведь и сама в курсе, какой Арсений был жизнерадостный и как часто обсыпал её заслуженными комплиментами. — Ясь, почему так больно? Почему он, а не я? — Может быть, его желание того, чтобы ты жил, было сильнее даже вашей любви? — По-моему, это и есть любовь, — твёрдо отвечает Тоха, и он никогда ещё не был уверен в своих словах так, как сейчас. Девушка задумывается, пожимает плечами, поправив свою пшеничную косу, и продолжает гладить по голове Антона, который даже при своём почти двухметровом росте кажется сейчас маленьким и беззащитным. А Шастун убеждён: любовь - это смеяться, дарить улыбку и получать улыбку в ответ, радоваться, плакать, грустить, страдать и рыдать, мучительно умирая. Арсений своё отмучил. И теперь хотелось только сесть к брюнету поближе, прижаться всем телом и укутать его, такого хрупкого и доброго, в своих тёплых объятиях. Вот только брюнета нет, и в объятиях кутать некого. ...Спустя пару дней Шастун всё же нашёл в себе силы зайти в комнату Арсения. Клетчатая Шастуновская рубашка, аккуратно сложенная, лежала на тумбочке рядом с фотографией родителей Арса, которым до него, видимо, никогда не было никакого дела: они работали далеко, в другой стране, и звонили загибающемуся от боли сыну раз в месяц с вопросом, дошёл ли перевод денег на лечение. В тумбе Антон прорыться долго не смог: здесь всё напоминало о нём. Каждая книжная закладка, каждый сгрызенный карандаш и каждая пара носков. Случайно наткнувшись на письмо, на котором корявым, болезненным почерком была выведена надпись "Тоше", он остановился, мешкая, тяжело сглотнул и, прежде чем развернуть, прижал бумагу к груди, попытавшись обнять себя и хотя бы на секунду уловить в этих объятиях Арсения. Распечатал конверт (Арс любил заморачиваться с оформлением и делать всё по канонам), усмехнулся педантичности и достал предназначенные ему слова, думая, что лишь пробежится по тексту, потому что боится заплакать. Но глаза сами невольно заслезились. «Доброе утро, Антон. Я знаю, что ты читаешь это утром, потому что ты всегда встаёшь ни свет ни заря. Сегодня я слышал, как ты плакал в коридоре. Ты плакал тихо, почти беззвучно, но я клянусь тебе: я слышал. И видел, как ты медленно склоняешь голову на плечо, засыпая, и всё ещё всхлипываешь. Если ты сейчас читаешь это, то я прошу: не оплакивай меня. Это того не стоит. Ты знал, да? Ты знал, что я умру, хотя всё ещё надеялся, что я останусь жив.. Пустые надежды… Знаешь, Тош, мне жаль, что так получилось. И теперь я чувствую себя безумно виноватым». К горлу предательски подступил горький комок, и Антон приложил усилия, чтобы не закрыть лицо руками и не разрыдаться, как ребёнок, которому не купили игрушечную машинку его мечты. Арсений запретил плакать. Арсений сказал бороться. «Но я бы очень хотел, чтобы ты поверил в то, что ты сумел скрасить каждый миг моей больничной жизни. Не представляю, что было бы, если бы меня не перевели однажды к вам. Я бы, наверное, так и продолжил жить в неведении о самом красивом и чутком мальчике на Земле. Подумаешь, онкология! Когда с тобой такой пацанчик, вообще ничего не страшно!» Антон рассмеялся сквозь слёзы, на миг откладывая письмо и пытаясь отдышаться, насытиться воздухом, пропахшем лекарствами, сполна. «А ещё я бы очень хотел, чтобы ты был счастлив. И излечился. И играл в футбол, потому что я представляю, насколько для тебя это важно. Будь счастлив, ради меня. Ты заслуживаешь этого. Вы все заслуживаете этого. Ну что ж... если ты всё же добрёл до этого письма, значит, меня уже нет в живых. Но мне легче. Если тебе нет, то подумай о том, что я наконец освобожден. Может, хотя бы так попроще станет. Передавай привет Димке, Серёже, Оксане, Паше, врачам. И сделай за меня комплимент уборщицам, хорошо? Я тебя больше ни о чём не прошу. Крепко обнимаю и люблю до гроба (только не злись на меня, что я вдруг вздумал так пошутить, но если хочешь - кинь мою подушку в стену (но я правда невероятно люблю тебя)), Арсений» Письмо обрывается, и на обратной стороне Антон находит всего лишь маленький, почти незаметный смайлик-сердечко, и этот самый смайлик вдруг становится для него центром мира. Становится важнее онкологии и здоровья, смерти и жизни, важнее дружбы и любви, важнее встреч и расставаний. Важнее всего. Шастун, спрятав письмо в карман, как нечто самое дорогое и ценное, заходит в комнату к ребятам, которые постепенно начинают отходить от болезненной и трагической потери товарища. Но и Позов, и Матвиенко, и Воля, и Фролова прекрасно знают: для Антона Арсений значил намного больше, чем для всех них. — А мы вот думаем, как карточный домик построить, — мягко улыбается Серёжа, видя вошедшего Тоху. — Арсений придёт и всё вам расскажет, — на мгновение забывается Антон, роняя своё тело в кресло. — Антон… Арсений умер. Арсений не придёт и не вернётся, — угрюмо возвращает Тоху с небес на землю Дима. Умер… Не вернётся… Арсений больше никогда не вернётся. Эти предложения пчелиным роем кружатся в голове, и верить во всю эту ерунду Шастун просто отказывается. Как это умер? Как это не вернётся?.. Обязательно вернётся! Ещё как вернётся! Ещё покажет, кто тут самый главный!.. Но отчего-то Арсений не возвращался. Отчего-то не возникал, как обычно, из ниоткуда. Его будто никогда и не было здесь, рядом с ними. Антон его будто не касался. Антон с ним будто не был знаком. Никогда. Ни на следующий день не вернулся, ни через два. И даже когда подошло время прощальных речей, как было принято в центре онкологии, когда кто-то умирал, вопреки всем надеждам Шастуна, Арсений всё же не вернулся... — Думаю, не стоит хвастаться тем, что видел смерть, — начинает Антон, когда очередь наконец доходит до него. — Я не писал этого заранее и не репетировал речь, поэтому если я начну нести бессвязный бред, не серчайте, — по залу разносится негромкий смех. — Ни один укол и ни одна капельница не оставили мне таких глубоких следов и ран, как смерть Арса. Все присутствующие внимательно слушают, и даже те, кто не был лично знаком с Поповым, выглядят погрустневшими. — Но я уверен, — продолжает светловолосый, лучезарно улыбаясь тёплым воспоминаниям, — Арсений бы не хотел, чтобы его запомнили как мальчика, умершего от рака. Скорее, как похитителя пирожков из столовой для меня... ну или как человека, делающего потрясающие комплименты уборщицам... как достойного члена братства «Клуба умирающих неудачников»... или даже как советчика по любовным делам, — он подмигивает Оксане, которая смущённо хихикает. Да и остальные тоже смеются. — В любом случае, как его не назови, он был прекрасным другом, прекрасным человеком, которого мы все, я так думаю, пронесём через года в своих сердцах, — присутствующие согласно кивают. — Он однажды сказал мне одну важную вещь, когда у меня вообще не было сил существовать здесь. Он сказал, что жизнь у нас только одна и только нам решать, как мы повернём свою судьбу. Сказал, что надо хвататься за каждый, даже самый крошечный шанс, если он есть. Сказал, что надо обязательно учиться бороться. Бороться, как настоящий воин. Потому что всё зависит только от нас. И ни от кого больше. Только мы творцы своей истории. Он сказал верить в это. И обязательно идти к своей мечте, какой бы недостижимой она ни казалась. Комната взрывается от аплодисментов, и Антон чувствует непреодолимое желание узнать, как бы на такой всплеск восторга отреагировал бы сам Арс. — Поэтому ради него мы обязаны бороться. Потому что Арсений так сказал. А если Арсений сказал, то это вам не хухры-мухры, — он грозит кулаком, и болеющие снова смеются. — Спасибо за внимание, — Шастун отходит от микрофонной стойки, и только тогда, когда его голос глушится всеобщим гулом, он едва слышно шепчет: — Я всё ещё люблю тебя. В коридоре сидит дедушка Арса, тихо плача, утирая слёзы маленьким зелёным выцветшим платочком. Антон просит ребят подождать и подбегает к старичку. — Он был лучшим, — запыхавшись, начинает он. — Искренним и настоящим. У вас есть повод гордиться своим внуком. Старик кивает, но слёзы предательски катятся из глаз одна за другой, и Антон нагибается к нему, обхватывая его, гладя по спине: — Всё будет хорошо. Доверьтесь мне. Он заслужил покой. Тоха опускает взгляд, не смея пересекаться с тусклыми и пустыми старческими глазами, полными, кажется, бесконечной тоски... Если бы он мог помочь дедушке Арса хоть чем-нибудь, он бы помог. Но у самого дыра в сердце. Сам нуждается в помощи. Друзья бредут в палату к Антону, Диме и Серёже, чтобы выпить чая и повспоминать ещё что-нибудь об Арсении, и как только они попадают в комнату, Антон поворачивается ко всем присутствующим, громогласно восклицая: — Ну что, продолжаем бороться?! Ребята, включая Оксану и Пашу, согласно мотают головами, ещё не зная, что их ждёт впереди. Они не знают того, что в январе уйдёт из жизни Серёжа, а вслед за ним, не дотянув всего два часа до своего дня рождения, и Оксана. Они не знают, в каких страшных муках летом будет покидать этот мир Паша и как будут страдать его родители. Они не знают, сколько слёз ещё предстоит пролить над безжизненными телами своих товарищей. И они даже не догадываются, что спустя всего каких-то двенадцать лет Антон будет одним из самых выдающихся и успешных футболистов. Да и сам парень не подозревает о том, что когда-то ему будут рукоплескать трибуны. А всё потому, что однажды один голубоглазый брюнет с родинкой на шее заставил зазубрить одну жизненно необходимую фразу: "Учись бороться".