Этот свет, этот свет освещает мои грехи. Я не могу повернуть назад, Истекая красной кровью, С каждым днём, я всё сильнее думаю о смерти. Позволь мне получить наказание, Позволь мне искупить мои грехи, Пожалуйста…
— Ты, ты действительно в порядке? — спрашивали они. Ох, нет. Я ответил: — Нет, — я так боюсь. Чёрный костюм, сухие красные глаза, натянутое спокойствие. Очередное интервью, которых он дал уже с десяток за эти четыре дня. Четыре дня, которые ножом хочется вырезать из сердца, молотком выбить из головы и просто выблевать из души. Джин поднимает замутнённый взгляд на камеру, извиняется, потому что терпеть уже н-е-в-о-з-м-о-ж-н-о, медленно встаёт с новенького кресла и уходит в прямом эфире. Кажется, что ему что-то кричат в спину, но Киму плевать. Плевать уже как четыре дня. Сокджин выбивает двери на пожарную лестницу, секунды медлит, чтобы решить куда идти: на самый верх или бежать отсюда, бежать как можно дальше. От чёртового телевидения, вездесущих и «сожалеющих» взглядов репортёров, от скорбящих нун, которые ревут за каждым углом, от «вышки» с болезненно-белыми поджатыми губами. К черту всё, когда нет семьи рядом, к чёрту весь мир с жалостью, слёзами и соплями. Парень грызёт губы и стремительно бежит вниз ловить первое попавшееся такси, чтобы сбежать, сбежать ото всех к его семье, к его мальчикам, к его родным братьям по духу. И никто его не удерживает, никто не останавливает, потому что и сообразить не могут за своей толстой пеленой боли, что накрыла волной четыре дня назад. Кима температурило четыре дня назад, температурит и сейчас. И чёрт бы побрал болезнь, из-за которой он не с семьёй. Где-то там, не рядом. Не в одной машине. Не на одном морском мосту.Расставание приносит мне слёзы. Даже не замечаю, как они расцветают вокруг глаз. Льются слова, которые я не мог сказать. Долгая любовь струится по моему лицу…
На улице дождь, поздно соображает Сокджин, когда выкрикивает адрес и понимает, что все тело трясёт. — Поскорее, без вопросов и включите печку, — сует он мятые купюры из любимого потёртого Хосокового портмоне больше, чем надо, водителю, заворачиваясь в чёрный пиджак. Тэхёновский, потому что один размер в плечах. Тэхёновский, потому что это его любимый гуччи-пиджак, с алыми змейками на рукавах. Взгляд падает на идеальные чёрные брюки, чёрные, как тучи на небе. Чёрные, как любопытные и «живые» Гуковские глаза. Тоже любимые. И он любимый. Солёные слёзы набегают и льются по щекам, а Джин утирает их тонкой любимой шелковой Чиминовой рубашкой, с платиновыми пуговицами. Где-то на периферии слышится щелчок поднимающейся перегородки меж водителем и пассажиром, сдержанное старческое: — Мы будем на месте через 40 минут, молодой человек, — и все это время шум дождя, безмолвные слёзы, далёкий шелест дороги, скребущиеся по сердцу мысли. Четыре дня, как они там: то ли мысли, то ли парни, а может все сразу. Сокджин проматывает свою-их жизнь и думает, где он ошибся, где оплошал, что получился разрыв всех мечт, шаблонов, идей, историй, связей и уз. Всё тело температурит холодно-горячей дрожью. Ким кладёт ладонь на ногу и думает, что это бедро всепонимаще-всепрощающего любимого Намджуна, но никого нет рядом. Уже нет. Уже не будет, но любимые Намджуновские ботинки, такие тёплые, удобные и никогда не подведут. Уютно, с мешком дерьма на душе, что тошно.Я плачу, Пропадая, Рассыпаясь, Оставшись в одиночестве в этом замке из песка, Смотря на свою разбитую маску…
Его мир сошёл с ума, его мир нажрался таблеток, утонул в ледяной воде, сгорел в жгучем пламени, задохнулся дымом и газами, его мир вспороли ножом, сбили по дороге домой, сбросили с высоты, его семья, семья, СЕМЬЯ в порошок стёрта. Всё внутри трещит. Просто трещит. И кричит. Долго. Надрывно. Кричит, что есть мочи. Уже можно, уже не испугаешь никого, потому что в пасмурный день у моря никого, вдалеке красный флажок шторма, а на душе чёрный флажок скорби. Шесть чёрных флажков над закрытыми деревянными пустыми гробами. — Простите меня, простите меня, простите, мои братья. Море, прошу высуши мои слёзы, — Сокджин смотрит на небо, последний раз, вздыхает поглубже прохладный бриз с их укромного кусочка пляжа, последний раз, вытаскивает из кармана любимую Юнгеевскую чёрную бандану и повязывает на распухшие глаза. Ткань приятная, знакомая, Миновская, он уже носил её столько раз. Любимая и любимый. — Я хочу остаться здесь, я хочу больше мечтать. Здесь и с вами, но несмотря на это, пришло время уходить. Я буду там и с вами, — шаг за шагом дрожащими ногами, Сокджин нашёптывает имена родных парней и идёт в глубину, туда, откуда их не смогли достать. — Ким Намджун. Ким Сокджин. Мин Юнги. Чон Хосок. Пак Чимин. Ким Тэхён. Чон Чонгук.Всё равно, должен наступить конец. Если есть начало, я не хочу слушать это…