Похудевшая корова — ещё не газель

— Гена, да ты заебал, — говорит Мирон как-то совсем вот не заёбано. Спокойно, тухловато даже, без восклицательного знака в конце. — Я не буду опять трахаться в темноте, — говорит Мирон ещё, ещё Мирон сильно-сильно сутулится и растирает переносицу знакомым — нервным и выразительным — жестом. Таким же макаром он обычно реагирует на то, как в пачке заканчиваются сигареты (или как Генина кошка оставляет на мироновских пиздатых спортивках месячную норму шерстяных осадков), поэтому Гена улыбается. Довольно-таки безрадостно, конечно, улыбается — веселого мало. Мало того, что Мирон пришел к нему возмутительно трезвым — возмутительно рано к тому же, на улице было ещё совсем светло, совсем день, да, и поэтому пришлось тащить его на кухню («Попробуй, это вкусно… Да не ел ты нихуя, не пизди…»), чтобы… Маневры эти помогли не сказать чтобы достаточно: Мирон элегантно отбрехался от угощения. Мирон зажал его возле мойки, откуда Гена всё порывался достать «нормальные стаканы» — порвался-порыпался, но так и не достал. Мирон запустил свой язык ему в рот очень оперативно, очень вкусно ещё — горько от сигарет, странно-прохладно от жвачки, очень хорошо, потому что Мирон. Язык в рот, колено между ног, жопой Гена подпер многострадальную мойку, а руки… Руки чужие — не, не чужие нифига, Мирона, мироновские, охуенно-красивые, нужные, Ми… — руки эти аккуратно и нагло попытались залезть Гене под футболку, но тут уж Гена не сплоховал. Ебать у тебя там мягонько — как у девочки с большими сиськами… Только у девочки на груди, а у тебя пониже, Геночка, пониже и пошире… Гена сполз на колени, больно проехавшись жопой по мойке, больно — да и хуй с ним, Гена забыл тут же, у Мирона… У Мирона сегодня не спортивки — джинсы, ремень тугой, новый что ли, пахнет сыро, остро — кожей, ремень тугой, но Гена очень старательный. Очень старается, да, Гена любит, когда — так. Когда Мирон дышит так громко, у него забавно раздуваются и без того внушительные ноздри, с этого ракурса вообще заебись — красиво, Мирон весь красивый, конечно. Он даже когда кончает, умудряется как-то не перекосоёбиться лицом, а наоборот — замереть отпечатком, слепком с охуенного себя, полароидным едва просохнувшим снимком… Чтобы не подавиться к хуям, Гене приходится опустить взгляд. Сперма носом — та ещё неприятная вещь… Бляя… Не ебало, а блин! В сметане… Чего, от жадности подавился, да? Гене приходится приводить себя в порядок — прополоскать рот, вымыть руки, поправить неудобно привставший член через штаны, ещё раз на всякий случай вымыть руки, плеснуть холодной водой на щеки, которые ощутимо занялись заревом-пожаром — приходится долго. Потому что за окном всё ещё ебучий — светлый и майский — день, и даже если задернуть в комнате шторы: плотные, пиздато-серого оттенка «мокрый асфальт», всё равно… Мирон, конечно, понимает. Гена вообще думает, что Генины эти жалкие потуги — ну, с выключенным светом, тем, что Гена сбегает в ванную как чересчур застенчивая малолетка — весь замотанный дохуя огромным полотенцем — как бы очевидны. Очевидно жалкие, но хоть немного эффективные, да, Гена даже шутит про принцессу из Шрека, Гена шутит, а Мирон улыбается, Мирон часто улыбается его шуткам и часто же говорит, что у Гены охуенные текста, наверное, не шутит. Наверное, думал Гена, они достигли некоего молчаливого консенсуса, ну, по поводу того, что Гена… — Если ты такой умный… — начинает Слава негромко, лениво-растянуто, он уже под градусом — под приличным, кстати, градусом, и все они тоже. —… то почему ты такой жирный? — захлебываясь пивом кричит этот, Фаллен МС, и хлопает Славу по раскрытой ладони, отбивая пятюню, и Слава смеётся, фыркает в свой стакан, и все ржут, и Гена улыбается тоже и разводит руками жестом «ну, а хули нам?», и попойка продолжается, и всё… Гена думает, что Мирон понимает. Иногда Гена думает, ему приходится, хотя он отбивается от этой мысли как может — Гена думает: по-че-му? Почему Мирон подписался на это в принципе, на это — и на Гену, это же Мирон, у него просто блядская очередь из блядских желающих, не стоит и говорить, да… Мирон говорит, что у Гены охуенные текста, но много ли вы знаете людей, готовых трахать книги? Охуенные книги, конечно? Мирон подошел к нему первый. Сам. Тогда у Гены был дико заложен нос, чесались глаза и, почему-то, подбородок, Гена болел непонятным доставучим вирусом тогда, а от Славы он тогда уже выздоравливал, тогда так казалось — что выздоравливал, не думал же, что Славин звучный и ленивый голос будет комментировать его жизнь и потом — после, теперь, снова… Тогда Гена был далеко не на пике формы — и мы не про физическую, камон — до Гены чужие слова доходили как из-под толщи воды, с опозданием и глухими, лишенными интонации. До Гены с секундной задержкой в принципе дошло то, что Мирон обращается к нему, и что Мирон настоящий — брито-охуенный, энергичный — а не галлюцинация его болящего мозга, например. Короче, Гена как начал охуевать — тогда, так и не прекратил, по большому счету, до сих пор. Потому что Мирон продолжал. Подходить, приходить, спрашивать, цеплять ладонью — прохладной, твердой — за плечо, и уж что-что, а весьма определенный интерес в его глазах — прозрачных и цепких, тоже цепких очень — Гена уловил явно. Гена запретил себе рефлексировать на эту тему, вот серьёзно, и просто на какой-то общей тусе, ёбнув для храбрости коньяка, посмотрел на Мирона и облизал губы самым блядским из возможных вариантов — намека не понял бы только клинический олигофрен. Олигофреном Мирон Янович не был совсем, он кивнул в сторону выхода и улыбнулся — улыбнулся Гене так, что после этой улыбки не страшно было ехать с малознакомым мужиком в район лесополосы, например, но они поехали к Гене домой, и в такси ещё Мирон прижался к нему бедром, горячим даже сквозь две пары ебучих штанов, и коленом, и Гена охуел ещё сильнее, когда Мирон его поцеловал. Не в такси, конечно, в коридоре, не дав Гене закрыть входную дверь толком, а потом ещё раз. И ещё. И потом Мирон его всегда целовал, и они трахались — и даже у Мирона на хате, и Гене было хорошо. В конце концов, даже с этой хуйнёй… Я даже не буду панчить про то, что ты ни разу не видел свой хуй, ладно, Ген? …Было хорошо. Они справлялись. Гена справлялся, а Мирон всегда про это молчал, и Гена думал, что он понимает — и ценит, может быть, чуть-чуть, то, как Гена старается не напрягать его своим… телосложением, ага? Было хорошо, а теперь Мирон говорит: — Я не буду опять трахаться в темноте, — и смотрит на Гену, как будто он устал. Мирон, не Гена, но от этой обидной усталости в чужом взгляде Гене хочется закрыть глаза. Закрыть лицо. Паранджой, Ген, точно. Ещё Мирон говорит — а на кухне светло, так, сука, светло, нахуй, пожалуйста, звезду по имени Солнце — Мирон говорит непонятное сначала: — Никогда особенно не стремился решать конфликты при помощи физического насилия, но хочу, почему-то, этому пидору по ебалу съездить. Когда Гена пожимает вопросительно плечами и молчит в ответ, он продолжает с вежливым недоумением: — Ты явно соображал, что к чему — в самый первый раз. И это хорошо, Ген, круто было, опыт — важная хуйня, но то, что ты стремаешься при свете раздеться… Да тебе, блядь, отсосать у меня проще, чем с себя футболку снять, и это ни в каком месте не хорошо, окей? Окей-то окей. Гена вот говорит зачем-то, что… — Он не пидор. Ну… Слава Карелин не пидорас, ему нравятся девочки. Девочки и Гена Фарафонов. Ну, нравился. Наверное, да.