Похудевшая корова — ещё не газель

Но мне бы хотелось, чтобы не всегда и не всё шло у нас прахом.©

Погода, прямо скажем, ебаная довольно-таки за окном, когда. Когда от Мирона приходит сообщение, интерпретировать которое можно не то чтобы двояко — и трояко, и четверояко, и хуй-пойми-как, на самом деле. За окном ебашит мелкий-мелкий, сыпучий и поганый дождь, а Мирон пишет: если хочешь заезжай Больше Мирон ничего не пишет, зря Гена экран гипнотизирует — ни-че-го. Только дождь этот ебаный на мозги капает, в горле першит знакомая мерзость приближающейся простуды, а Мирон Янович загадками изволят выражаться, ну, и как понимать это куцее «если»? Если Гена у Мирона за полгода был четыре раза, из них один — только на пороге потоптался, разуться не успел (Мирона сорвали по телефону куда-то, Мирон досадливо хмурился, прижимая трубку плечом, а руками он зацепился за Генин рукав и это было странно, странно и хорошо, но Гена, конечно, всё понял и сам ушел. Дела есть дела). Короче — три. Три раза, а теперь вот Мирон пишет «если». Если хочешь. А если Гена хочет, чтобы кошки жили до ста лет (или хотя бы до шестидесяти, ладно)? Или ещё какую-нибудь невозможную и прекрасную ебанину хочет, для себя, себе и надолго, почти навсегда, например — Ми… Гена едет, конечно. «Заезжает». А Мирон дома, не наебал-не пошутил, расслабь ты булки, параноик хренов, Мирон дома — и странный. Не, в смысле — больше, чем обычно, странный, смурной, тихий, в глаза не смотрит привычно — цепко, остро, и зачем звал — Гене странно. Гене даже страшно, если честно. Потому что Мирон сейчас очень похож на… — Я некрасивый. Страшный, — говорит Слава и продолжает молча прихлёбывать пиво. Гена ждёт минуту, две... — И? — И всё. — Слава кривит рот. — Панчлайна не будет, это был не сетап. «Всё-таки слушал, ну!» — радостно думает Гена, но эта мысль быстро исчезает. — Это была констатация факта, — говорит Слава и оставляет пустую бутылку на подоконнике. Свет в комнате чересчур яркий, Слава чересчур нужный, Слава — вообще, первый, кто… «Ты не некрасивый, Слав». Гена тянет безвольно-кукольное тело вниз, укладывает набок, диван под ними хрипит предсмертно, за-чем. Зачем Гена прижимается к длинному, горячему, больн`ому и б`ольному сзади, дышит в чужой седьмой позвонок. «Ты не некрасивый». Гена кусается, гладит, проезжается членом между бедрами. Членом? Уже разделся, они разделись, голые, ну, и когда?.. «Можно, Слав?» Слава в ответ дергает плечом, молчит и пытается опустить голову ещё ниже. Гена принимает это за согласие. Блядь, это ненормально, что у него встает от такого Славы. От угашенного, замороченного Славы, который пытается почему-то втянуть голову в плечи и подтянуть кругленькие белые колени к подбородку. «С какого это перепуга?» — думает Гена, вспоминая гордое и весёлое: да, я жирный и привлекательный! Или то, как Слава никогда не стеснялся своего живота, пузцо это жизнь, говорил Слава, и растяжек на боках не стеснялся, а «беременная шлюха» Слава говорил про Гену, не про себя. Не стеснялся. В отличие, кстати, от... Но у Гены плохо получается сейчас думать, искать психологические мотивы любовника («полового партнера», ладно, Слав), потому что у него стояк и хочется выебать уже Славу любого — хоть некрасивого, хоть в коме, в бессознанке, лю-бо-го. Краем мозга, остатком рассудка Гена понимает, что ебать сейчас Славу по-настоящему — не вариант. Даже если он в таком состоянии, что разрешит посягнуть на девственно-драгоценную жопу. Это всё равно, что трахнуть шкуру малолетнюю. Обдолбанную. С ДЦП. Нельзя. Слава придет в норму (Слава придет в «Славу») уже утром (придет же, да?) и будет возмущаться. «Гена, ты мразь охуевшая», — скажет нужный самый, первый Слава. Славе будет больно — без подготовки. Слава грязный, наверняка. Славе будет больно. Он (Гена. И Слава), конечно, мразь, но не до такой степени. В голову спасением приходит идея: — Можно, Слава? — повторяет он, пристраиваясь членом между чужих плотно сдвинутых ляжек. Не совсем то, но пойдет уже. Уже, ещё, пожалуйста, Слав… — У меня, как у тёлки, между ног мокро, — говорит Слава непонятным голосом. Опускает руку уверенно, а разглядывает недоверчиво. Гена пытается отдышаться после охуенно сильного оргазма, поэтому не сразу разбирает обращенный в пространство комнаты вопрос: — А? — Ты меня реально хотел? — повторяет Слава и разглядывает чужую сперму на своих пальцах так, словно это доказательство существования инопланетян. Образец эктоплазмы, нахуй. У Гены не хватает воздуха. Слов. Почему-то — злости. Разбираться с психологическими проблемами «полового партнера». Сука. Нахуй. На такое Гена не подписывался. Не подписывался, у него у самого… да. Да. Да? — Да я хуйню подхватил какую-то, — сипит Мирон. — Горло дерет — пиздец. Горло. Пиздец. Гена улыбается. Гена улыбается, разматывает шарф — и наматывает на черные цифры, и семнадцать, и ноль, и три — всё под шарф, быстро. Гена развивает бурную деятельность на чужой кухне: чай, таблетки, в холодильнике у Мирона завалялся лимон, это кстати, кстати, Гена пиздит, не затыкаясь. Про то, что Мирон долбоеб, потому что гонял в пижонских кроссовках на «бумажной» подошве, и про дождь, и про иммуномодуляторы, и про то, что у Гены вот, кажется, — тоже, тоже горло, не, не заразишь, ты чего, Мирон. Ты чего. Горло. Это же хорошо, что не «некрасивый», а горло. Наверное — очень хорошо.