Miracles (don't) happen

Дзюба – это поток резких слов, твердых поступков, стакан эмоций, наполненный до самых краев, которые готовы выплеснуться наружу при каждом удобном случае. Дзюба влюблен. Наверное, до предела. И Акинфеев никогда не может понять наверняка, во что именно – в игру или в сами эмоции. Акинфеев – в него, и это опустошает в тысячу раз сильнее, чем пропущенный мяч или позорное падение на газон во время решающего пенальти, когда на тебя смотрят миллионы глаз. Дзюба везде. Иногда его слишком много, думает Акинфеев. Он всегда там, где открывается бутылка шампанского и слышен радостный смех, он всегда рядом, когда кто-то разваливается на части. Он всегда говорит громко и без умолку, его сильные руки всегда лежат на чьих-то плечах, он всегда и в любой ситуации готов сражаться до конца. Дзюба – точно не из нормальных, думает Акинфеев. Он лихорадочно мечется по полю, подобно вспышке, он один сплошной натянутый нерв, он всегда сам себе на уме, он может часами говорить с журналистами, подбирая нужные слова, а через пятнадцать минут будет ругаться в раздевалке самым отборным матом, когда что-то будет идти не по его плану. А еще через пятнадцать выпьет апельсинового сока и подойдет первым, и погладит по голове так, что пройдет самая большая печаль. Акинфеев думает, что он сходит с ума, потому что во время тренировки он стоит у сетки и смотрит перед собой и не видит мяча. Ничего не видит. Он уверен, что этому есть научное объяснение, он читал об этом в интернете, это называется, вроде бы, "синдромом рассеянного внимания". Это точно оно, думает Акинфеев, когда ловит очередной взгляд Дзюбы. Акинфеева лихорадит. Он еще не успел до конца избавиться от ипохондрии и навязчивых мыслей, как появились новые "болезни". Акинфееву страшно, потому что это что-то совершенно новое, неизведанное, чему он не находит названия и научного объяснения. Дзюба заливисто смеется с кем-то, стоя у кромки поля. Акинфеев до боли в пальцах сжимает штангу ворот, потому что ему очень хочется быть тому причиной. Перед последней игрой они немного задерживаются в раздевалке, и Дзюба проскальзывает мимо Акинфеева, ненадолго задержав руку на чужой талии, и Акинфеев, сам не понимая, что на него нашло, вдруг резко спрашивает: "Ты иногда веришь в чудо?" И Дзюба застывает, оборачивается. Молчит. Он не в духе, Акинфеев это видит. Не нужно быть очень внимательным. Дзюба совсем близко, настолько, что Акинфеев может разглядеть слабое подрагивание уголков его губ. Он проводит рукой по волосам Акинфеева, прислоняется к ним губами и шумно втягивает воздух. "Чудес не бывает, Игорек", шепчет он, и Игорь уже готов поспорить, потому что как иначе это можно назвать. Дзюба на самом деле думает, что Акинфеев – это есть чудо, потому что как объяснить по-другому тот матч с испанцами, и то, что сотворил Игорь, и его такую редкую, но такую яркую улыбку, которая вызывает непонятные ощущения где-то внизу живота, и его теплые руки, идеально ложившиеся на лицо Дзюбы, пока тот кружил его над землей, поддавшись общей эйфории. Железный Дзюба, кажется, ловит себя на мысли, что он больше всего на свете хочет победы только чтобы еще раз прочувствовать чужие ладони на свои щеках. "Ну же, обними меня крепко. Я ведь не совсем железный, могу сломаться", бормочет он куда-то в висок Игорю перед выходом на поле, рвано дышит. И Акинфеев обнимает. Дзюба окончательно плавится от ощущения хрупкого тела в своих ладонях. "Мне похер, как все закончится, знаешь", кричит он в последний момент перед серией пенальти в матче с хорватами. Так, чтобы Игорь наверняка услышал. "Я не верю в чудо, но я верю в нас." Игорь, кажется, улыбается.