Под куполом

      Я живу в снежном шаре со стеклянным потолком и керамическим полом. Здесь очень тепло: свет настольной лампы согревает глицериновый воздух. Но перламутровые снежинки не тают. Они лежат под моими ногами, пока не завертятся кружевной метелью от лязга двери.       Он возвращается сюда каждый вечер, остается на ночь и уходит утром. У него нескладная фигура, удобная одежда и теплый взгляд. Открыв тяжелую дверь, он останавливается на пороге на несколько секунд, ослепленный зеленым огнем вывески за окнами. Потом подходит к столу, берет шарик и встряхивает. Смотрит, как снег поднимается, заглатывая меня с головой, а затем медленно ложится между спицами моего зонта. Тогда он встряхивает еще раз. Он хочет, чтобы ни частички пластмассы не осталось на моих плечах. А после снимает очки и идет готовить, напевая себе под нос и забывая обо мне до следующего вечера.       Его зовут Эд. Когда он поет, мой стеклянный потолок звенит, отвечая ему пугливым эхом. У Эда красивый голос. Красивый до дрожи в керамических ногах. Красивый и печальный, точно треск неоновой вывески.       Эд зовет меня так, как было написано на ценнике в магазине, — Пингвином. И не думает давать собственное, отличающее от других игрушек имя.       Иногда он приводит с собой девушку. С рыжими волосами. Она тоже носит очки, но снимает их, когда они целуют друг друга. Эд поет ей песни, которые сочиняет сам. Грустные и веселые. Баллады и романсы. Колыбельные. Она смеется, отправляя в рот еще ложечку мороженого, и целует его в лоб, отбрасывая спутанную челку.       Я тоже умею петь. У меня в горле — пружинки и колесики, подобие человеческой гортани. Я знаю всего одну песню, ничем не хуже тех, что поет Эд. Я пою ее красивее любой другой фигурки. Только Эд никогда не заводит механизм — наверное, ему просто не нравится мотив.       Чаще он приходит один — в шарфе, обернутом вокруг горла в несколько ярусов. Насвистывает Вивальди и уходит в ванную. Я замираю — выжидаю, пока не скрипнет щеколда и не зашумит вода. Медленно, выдыхая пузырьки воздуха и блестки, приближаюсь к стеклу. Оно не запотевает от моего робкого дыхания. Только светится полумесяцем неонового блика. Когда Эд выходит, окутанный паром, в огромном махровом халате, словно король в мантии и соболях, когда обегает взглядом квартиру, как феодал — свои владения, я уже стою на привычном месте.       Эд Нигма смотрит на меня.       Он видит все — целый мир неоновых огней.       Я боюсь этого солнца сквозь зеленую занавеску. Боюсь, что пластмассовый снег начнет таять. Боюсь, что Эд перестанет нуждаться во мне. Снежинки падают за шиворот, прилипают к лопаткам. Лицо Эда как будто грустнеет; я ощущаю внезапную боль, похожую на взрыв крохотной петарды прямо в сердце. Сначала — в его. Потом — в своем. Но секунду спустя все проходит, и Эд снова беспечный домашний Эд, а я — пленник стеклянной тюрьмы.       Эду нравится разговаривать с вещами. Особенно повезло диктофону, радио и зеркалам: с ними он беседует охотней всего.       — Я не мог причинить ей вред.       — Мог. Мог и причинил. Я — настоящий ты.       В последнее время он кажется странно обеспокоенным. (Наверное, дело в той девушке. Никогда не любил хорошеньких зазнаек.)       Со мной Эд не разговаривает никогда. Я не жалуюсь — мне некому, за исключением купола над головой и вечного снега, — и смотрю на Эда. На его отражение в моем потолке — дважды-Эда. На зеркального двойника в очках рыжей девушки — трижды-Эда.       Здорово жить под куполом, плотно припаянным к полу. Там, где ничего не меняется. Только течет время — и глицериновый воздух огибает контур моего носа. Здорово знать: здесь только я — я один. И даже звезды приходится придумывать самому.       Через несколько дней Эд ставит меня полкой ниже — пыль с нее разлетается, поблескивая в рассеянных лучах, точно снег в моем шаре; я больше не могу заглядывать в его глаза. Эд приводит домой рыжую девушку. Они целуются, смеются и снова целуются. Молодые, яркие, будто огоньки светлячков в ночи, песни цикад в полдень.       Потом они ругаются.       Кричат и спорят, и я закрываю глаза, чтобы не слышать. Когда зрение возвращается, девушка лежит у Эда на руках. Спит, и он баюкает ее, будто ребенка, отбрасывая челку и целуя в лоб. Плачет. Я впервые вижу его таким беспомощным, жалким до немоты. Я мог бы плакать вместе с ним. Но мои слезы — лишь пузырьки в желеобразном воздухе.       На этой полке пыльно. Эд забывает убираться, забывает свое пианино, шарф и меня. Он больше не водит домой рыжую девушку. Порой подолгу хрустит страницами, зарываясь в книгу. Сидит перед окном, весь залитый жидким неоном, и давится кофе. И лишь пару недель спустя я понимаю, что это другой Эд. Что я вижу не своего Эда. Я вижу Эда, отраженного тысячей зеркал, разбитого на тысячу осколков, — в-тысячу-раз-Эда.       Я бы собрал его по частям, будто пазл. Сложил бы эту труднейшую головоломку под названием «Эдвард Нигма». Вот только кусочки изображения не желают собираться воедино.       Чувство беспомощности ворошит содержимое моей груди. Если бы мог, я бы расколотил стеклянные стены. Но я не могу сдвинуться с места: каждый шаг причиняет невыносимые мучения. Превозмогая боль, я прячу лицо в ладони и умоляю. Этот купол обязан разбиться. Пробираемый трещинами, как небо на фресках, раскроиться и лопнуть. Он это заслужил.       Вдруг что-то происходит: Эд, отставив чашку, разворачивается ко мне. Неторопливо встает и идет в мою сторону — полубоком, крадучись. Когда до стеллажа остается пара шагов, он вытягивает руку и ставит шар на прежнее место. Еще полминуты я могу смотреть в густую и горькую темноту его глаз. А затем вновь оказываюсь в воздухе.       Эд переворачивает шар и, пока я отчаянно борюсь с гравитацией, копается где-то внутри подставки. Наконец раздается щелчок — он возвращает шар на полку. Я вижу, как обе его щеки вздергивает невидимая ниточка улыбки.       — Теперь — пой.       Нажатие на выключатель. Я чувствую, как электрический импульс пронизывает мое тело, и начинаю петь. Механизм сводят мелодические судороги, он рассыпается нотным скрипом; мне едва удается выровнять дыхание.       — The light has gone out, wet from snow above…       И все это время — каждую секунду из тех шестидесяти, которые отмеряны моему голосу, — Эд Нигма смотрит на меня. Завороженно, сложив руки на полку и положив на них умную голову. И снег начинает таять.       — I light another candle, dry the tears from my face.       Когда мое дыхание иссякает, он щелкает выключателем еще раз. Потом еще, и еще, и вот Эд поет сам, подстраиваясь под мой неумелый голос. Завтра он вернется пораньше и, едва сняв ботинки, сядет за пианино разучивать ноты. Завтра он будет, как сегодня, вновь и вновь встряхивать шарик. Смотреть на белую пургу, уносящую прошлое и тянущую боль. На деле — заново опускающую ее на керамические плечи. Так есть. Так будет. Так будет всегда.       — Я не перестаю восхищаться тобой, — шепчет Эд, проводя пальцем по стеклянной стенке, — Освальд.       В этот день он ложится поздно — далеко за полночь, несмотря на завтрашнюю работу в участке. Он гасит свет и уже в темноте, на ощупь, добирается до спальни. Со мной на вытянутой руке. Ставит шар на прикроватную тумбочку — так близко. Мне кажется, я могу дотронуться до его щеки.       Освещаемый лишь неоном вывески, вслушиваясь в его мерное посапывание, я с трудом отрываю подошвы от керамического пола. Тишина перезванивается в глицериновом воздухе. Стекло вздрагивает, будто от болезненной судороги, стоит мне к нему прикоснуться. Оно холодное. Холоднее снега из пластикового перламутра. Моя ладонь — сквозь ледяные оковы — на плече Эда Нигмы.