Вечности — Пожалуй, не так уж и много, если есть назад хотя бы одна дорога.
***
— Да как ты не можешь понять, я забочусь о твоем будущем! Эти слова Чуя слышал чуть ли не каждый день, когда Кое врывалась в комнату и замечала сына за работой над очередным рисунком. Стеллажи, книжные полки уставлены нетронутыми учебниками по математике, которую парня заставляли учить, чтобы впоследствии стать экономистом. Всю жизнь возиться в числах, расчетах, бумажной волоките — это не совсем то, о чем Накахара мечтал. — Нет, если бы ты действительно заботилась о моем будущем, то считалась бы с моими желаниями. — Чтобы ты его погубил, став бестолковым художником? Да я такого никогда не допущу! В порыве гнева Кое схватила со стола Чуи кисть и на его глазах со звучным хрустом разломала тонкий стержень, после чего выкинула куски разорванной древесины в окно. Примерно так же поступали со всей жизнью парня — рушили и выбрасывали, как какой-то мусор. Его мечты ничего не стоили, его вкусы оскорбляли, а личность — творческую, чуткую, упорную — подавляли, пытаясь заменить ее чужой, противной Чуе. Кое отказывалась видеть сына художником, тогда как Накахара отказывался становиться кем-то другим. Он не понимал, зачем тратиться на пособия по непонятной и ненавистной ему математике, прочтение которых заканчивалось обычно на второй странице — на большее парня не хватало. — Но, мама, это же мое будущее, — бессильно всхлипнул рыжий. Не так уж просто наблюдать, как самый родной человек манипулирует твоей жизнью, срывает со стен рисунки и беспощадно комкает их, даже не представляя, какой труд был в них вложен. Накахара не может ничего сделать. Он пробовал, буквально умолял Кое прекратить вторгаться в его жизнь и предоставить ему законное право распоряжаться ею самостоятельно, но женщина оказалась непреклонной. — Ничего не знаю, — перед парнем на стол повалилась увесистая книга — судя по схематичным чертежам на обложке, геометрия. — Учи. Дверь с грохотом захлопнулась и закрылась на замок. Его заперли, как в какой-то темнице. Чуя обреченно вздохнул, смиряясь со своей беспомощностью, и неохотно открыл учебник, поджав рукой подбородок. Экономист. Ну да, рыться в теоремах, графиках — это ведь так увлекательно! Взгляд блуждал по неведомым тригонометрическим символам, останавливался на наиболее непонятных моментах. Накахара старался хоть что-то уяснить, вел внутреннюю беседу с собой, умоляя мозг заработать, а внимание — сконцентрироваться на гребаной геометрии, ибо, если он потеряет место, на котором остановился, больше его не найдет. Это как искать иголку в стоге сена. Глаза невольно застилала целлофановая пелена слез. Все, что происходит в его жизни, — чертовски несправедливо. И так до нелепости по-детски хотелось бороться с этим. Чуя повторял в голове, как мантру: «Во что бы то ни стало, я стану художником», но с каждым днем вера по крупицам слабела. Если так продолжится, то парень сдастся под гнетом матери и покорится ее воле. Он хотел бы стать, как пуля, метким, несокрушимым, попадающим прямо в цель. Накахара испустил нервный смешок и прочитал еще одну строчку, после чего подобрал рядом лежащий карандаш и стал прорисовывать поверх цифр и букв контур пистолета. Тогда-то и было положено начало целой серии эскизов оружия. Сначала Накахара изрисовал учебник по математике, затем перешел на холст, выбирая время, когда Кое уходила на работу. Парень прятал художественные принадлежности, чтобы больше ни одна кисть не пострадала. Прорисовывая детали пистолета, бормотал себе под нос: «Я — пуля. Я достигну цели» и оттачивал навыки усерднее. Вместо изучения математики, он узнавал все больше деталей о строении оружия, переносил чертеж на лист. Через месяц почти вся бумага была испещрена изображениями пистолетов и вылетающими из дула пулями. Но Чуя видел вовсе не то, что рисовал. Под этими четкими набросками скрывалось его ярое стремление исполнить мечту: назло Кое, назло миру, назло собственным слабостям. Школьные тетрадки, альбомы — все было исчерчено пистолетами разных размеров. А спустя месяц, когда рисовать стало негде, Чуя собрал свои карманные сбережения и купил на них баллончик с краской. Тогда он и представить не мог, чем обернется его новое увлечение. Один раз воплотив свой фирменный пистолет в несложном граффити на стене соседнего дома, Накахара быстро пристрастился к уличному искусству. Изначально парень ставил перед собой одну цель: сделать даже городскую архитектуру своей мотивацией, чтобы нарисованные на уличных постройках пистолеты напоминали о важности борьбы за осуществление желаний. Порой, убегая из дома после очередного конфликта с матерью, подросток думал бросить все, но вовремя натыкался на собственные граффити, от которых исходило необъяснимое спокойствие. Они словно говорили: «Прошлый ты не хотел сдаваться и нарисовал меня, чтобы ты последовал его примеру. Не сдавайся». И Чуя продолжал идти к цели, вдохновляясь на новые граффити, находя в них утешение. Когда Кое в него не верила, когда мир в него не верил, когда даже он в себя не верил, стены верили. Прибежав к одному из своих граффити после того, как Кое нашла очередную стопку рисунков и уничтожила их, парень, разгневанный и обиженный, приписал к изображению пистолета: «Все сбудется. Главное — целься в упор». Искусство для Чуи — своеобразная поддержка в кризисные времена. Как оказалось, не только для него… О граффити неизвестного художника, охвативших почти каждую улицу Йокогамы, вскоре заговорил весь город. Накахара не ожидал, что у его вольного творчества найдутся ценители, а о фанатах и мечтать не мог. Он понял, какой размах получила его задумка с пистолетами, только посмотрев репортаж про «Художника-гангстера». Посмеявшись с прозвища, данного ему общественностью, Чуя осознал, что, раз его граффити пользуются такой популярностью, он сможет помочь не только себе, но и другим. «Полиция разыскивает неизвестного вандала». «Тайной работ анонимного художника заинтересовались люди». С тех пор, как Чую осветили в СМИ, парню пришлось действовать осторожней. Теперь обязательной деталью его работ стали надписи, обычно располагавшиеся под пистолетом. Прохожие могли долго простоять перед граффити, вникая в смысл цитаты. Рыжий вселял веру не только в себя, но и в окружающих. Личность Накахары окутали тайной и сделали из нее настоящий детектив, что вызывало у юноши лишь смех. Ему часто случалось становиться свидетелем дискуссий одноклассников по поводу своих граффити, и Чуя с трудом сдерживался, чтобы не выдать себя. По иронии судьбы группа подростков столпилась именно у его парты, чтобы поделиться теориями о таинственном художнике. — Как думаете, кто он? — спросил светловолосый простодушный парень Ацуши. — Может, проповедник своей религии? — предположил кто-то. — А вдруг, это сам Бог? Чуя наблюдал за этим представлением через плечо, стараясь не подавать виду, что как-то замешан в обсуждаемом. — Или глава какой-то секты, — Акутагава хмыкнул и развернулся к парню, сидящему позади него. — Как считаешь, Дазай-кун? Сквозь кучку детей тяжело было разглядеть человека, к которому обратились. Но, как только все расступились, Накахара разглядел кареглазого юношу с темными взъерошенными волосами. В перебинтованных руках он держал книгу, кажется, по математике, между пальцами зажимал какую-то распечатку размером в паспортное фото. Дазай. Это имя отдавалось эхом в мыслях Чуи, и больше ничего он услышать не мог. Один взгляд на молчаливого одноклассника — и щеки почему-то наливаются краской, а сердце учащает ритм. Пришлось встряхнуть головой, чтобы избавиться от непонятных, прежде не испытанных чувств. — Какой-то обиженный, несчастный парень, бегущий от реальности, — пожал плечами Дазай и направился к выходу. Накахара долго не мог понять, почему было так сложно отвести глаза от этого бледного лица, тонких, сложенных в загадочной улыбке губ, изящных кистей, обхвативших учебник. Он знал, как называется это чувство. Знал, но признавать отказывался. Нет, с ним это не могло произойти. С кем угодно, только не с ним. Точеная фигура высокого парня давно скрылась из виду, а перед Чуей, застывшим, уставившимся в одну точку, все еще стоял его образ. Он опять покачал головой, изгоняя неуместные, стыдящие мысли, и открыл учебник, чтобы развеять этот бред в голове. Учебник, к невезению, оказался по математике, поэтому юноша спустя минуту бесцельного смотрения в книгу взял карандаш и на автомате принялся прорисовывать уже привычный пистолет, нанося небрежные, быстрые штрихи, стараясь сконцентрировать полное внимание на том, чем занимается. Но иррациональные мысли о человеке, который повстречался ему впервые и каким-то нелепым образом въелся в память, засели прочно и надолго. «Да что ж такое! — Чуя раздраженно зарычал, взбешенный несуразицей в своей черепушке, и надавил на карандаш сильнее, ломая грифель. Парень зарылся пальцами в волосы и сдержанно вздохнул. — Так, Чуя, ты же умный мальчик. Хватит думать о какой-то хрени». Одержимо Накахара запрещал себе влюбляться, но сердцу-то, блять, не прикажешь. Он знает только имя парня, заставляющего его изрядно помучиться, конфликтуя с собственным неотступным «я», однако этого, видимо, достаточно, чтобы в мыслях художника заселился один единственный человек с повязками на руках. — Угораздило же, — рыжий раздосадовано цокает, подпирает рукой лоб и склоняется над партой, доставая другой карандаш. На клеточном листке бумаги расцветает новый, не похожий на прежние работы набросок розы.***
Чуя бы не сказал, что после ссоры с матерью хочет умереть или отречься от мечты стать художником, но побег прямо просится. Поэтому юноша, без особых раздумий, выскальзывает из квартиры и ломится, куда глаза глядят. Куда угодно, только подальше от этой клетки, где убивают всякое желание жить. Накахара сам не понимает, почему в критические моменты его тянет к своим прошлым работам. Он, не оглядываясь, бежит к ним, как к единственному спасению. Они умеют успокоить, принимают парня таким, какой он есть, и никогда, черт возьми, никогда не запрещают мечтать. Та же кирпичная стена, окрашенная в оранжевый, то же граффити, раскинувшееся по всему ее пространству. Это его первая работа, выполненная второпях, небрежно и ярко. В руке, облаченной в элегантную перчатку, специально купленную художником, чтобы не испачкаться, Накахара держит баллончик. В голове кружится рой мыслей, от которых невозможно спрятаться даже здесь, у своего «талисмана». Все они странные, непознанные, крутящиеся вокруг одной особы, такой непонятной и практически не знакомой. Чуя никак не может забыть. Его проницательный взгляд, медово-карие глаза, губы алые, как лепестки роз, и слова о парне, бегущем от реальности, намертво въелись в память и теперь прокручиваются, как заевшая пластинка, порождая целую бурю эмоций. А ведь сказанное им от начала и до конца правда. Дазай, новенький в классе, сделал до ужаса безошибочное предположение о личности человека, с которым толком не контактировал. Это ли не магия? Голова кипит, тяжелеет. В ней звучит навязчивая фраза-наставление, которую так и хочется приписать к граффити: «Забей и продолжай». Подумать только, Кое определила сына в какую-то заграничную академию с математическим уклоном, не посоветовавшись с ним самим. Накахаре сложно совладать с эмоциями, потому что они вот-вот вырвутся и обрушатся на какого-нибудь прохожего. Юноша переводит дыхание, глубоко втягивая носом воздух, и выдыхает. Так, спокойно. Спокойно, мать его. — Да как «спокойно», если это, сука, нечестно! — не выдерживает он и в ярости пинает стену, правда, потом пожалев об этом. Пальцы ноги пронизывает пульсирующая боль, отчего Чуя еще больше нервничает и безостановочно ругается, с трудом предотвращая новую попытку выместить гнев на стене. Наконец, рыжий опускает руки и беспомощно падает на землю, подпирая спиной граффити. Ноги утопают в длинной траве, ветер треплет волосы. Чуя закрывает глаза, не позволяя жгучим слезам потечь по щекам. Как же неприятно осознавать себя бессильным и связанным. Он просидел так, подобрав колени к груди и уткнувшись в них носом, около десяти минут. Это время можно сравнить с адскими пытками: мысли метались, с поразительной резкостью переключаясь от одной к другой. Из-за них голова раскалывается, будто стянутая тугим обручем. Накахара не хочет вставать и навсегда остался бы тут, в объятиях некогда нарисованного им пистолета, если бы не услышал чьи-то приближающиеся шаги. — Все в порядке? — голос мягкий, пробирающий до дрожи. Накахара вскидывает голову и видит перед собой того самого парня, о котором с недавних пор все его размышления. В перебинтованной кисти сжат полароид. Высокий юноша облит вечерним солнечным светом, светло-коричневые глаза блестят, пронзая рыжего задумчивым взглядом. — Д-да, — Накахара не знает, почему стал запинаться, как испуганная девчонка. — Тебе здесь удобно? — удивляется Дазай, вскидывая бровь. Накахара оглядывается и внутренне приказывает себе не мямлить, быть жестче и иметь гордость, в конце концов. — Да, — четко произносит рыжий, — здесь… прохладно. Осаму ненадолго замолкает, а после расплывается в снисходительной улыбке. — Вот как. Ну, ладно, — брюнет заглядывает за спину Чуи, наклонив корпус влево. — А ты не мог бы немного подвинуться? Я хотел бы сфоторографировать это, — парень указывает на стену, пространство которой заполонило граффити. Накахара смотрит назад через плечо и округляет глаза, в которых можно прочесть: «Не может быть». Дазай собирается запечатлеть его работу на фото. — Ты серьезно? — не удерживается рыжий от вопроса, но все же послушно поднимается, отходя от изображения пистолета, повернутого в сторону. Он знал, что многие его граффити привлекают внимание, но никак не ожидал, что именно это, его первое, неумелое, неаккуратное, творение настолько западет в душу Осаму, что тот решит его сфоторографировать. — А почему нет? — кареглазый настраивает полароид, фокусирует его непосредственно на рисованном пистолете и щелкает. Из вытянутой щелочки выскакивает готовая фотография, которую парень тут же преподносит к лицу, чтобы рассмотреть. — Оно тебе нравится? — Чуя изумленно изгибает брови, морщась. — А тебе — нет? — Осаму поворачивает к юноше голову и встречается с ним взглядом. Не дожидаясь ответа, он вновь обращает лицо к граффити и продолжает: — Думаю, тот, кто его нарисовал, прекрасный человек. — П-правда? — Чуя невольно краснеет и прячет смущенные глаза за волосами. — Жаль, я с ним не знаком. Так бы хоть обнял его и поблагодарил от всего своего гнилого сердечка, — Дазай коротко усмехается, а Накахара пребывает во втором шоке. Мало того, что его работу оценили, так еще и благодарить за что-то хотят. — За что? — Когда-то это граффити спасло мне жизнь. Рыжий расширяет глаза, челюсть отвисает. Слышать такое о своем далеко не гениальном рисунке, плоде обиды и гнева, — неожиданно. Осаму продолжает: — Месяца два назад я собирался покончить с собой, выстрелив в висок из отцовского пистолета. Естественно, делать это дома я не стал и направился искать тихое, безлюдное место, где бы мне никто не помешал. Остановился напротив этого дома, достал оружие и приставил дуло к виску. Я хотел было уже нажать на курок, как вдруг заметил изображение почти такого же пистолета, — парень тяжело сглатывает и говорит тише: — но он отличался… Когда я намеревался убить себя, пистолет в моем представлении был тем, что приносит смерть. Но здесь, на граффити, художник изобразил его не как орудие убийства. Думаю, для него пистолет был, как раз-таки наоборот, символом жизни, стойкости, стремления. Тогда я убрал оружие от головы и стал рассматривать рисунок. Рядом с ним было написано, — Осаму хмыкает, вспоминая, — «Все сбудется. Главное — целься в упор». Я хотел умереть, потому что каждый, кто видел мои фотографии, называл меня бездарным. Дазай грустно улыбается. — Они рвали то, что я снимал на полароид, и смеялись, говоря, что мое занятие — бесполезная трата времени. Дазай упирается взглядом в небольшое голубое устройство у себя в руках. — Они привыкли делать то, что им не нравится, и пытались научить этому меня. Но я предпочел смерть. Дазай говорит: — Они осуждали, осуждали и осуждали. И знаешь, в чем была моя ошибка? Я слушал. Дазай говорит, и Чуя узнает в нем себя, только лучше и взрослее. Он поверить не может, что его работа сделала человека таким, каким мечтал стать он сам: независимым и свободным. — Теперь я чаще фотографирую и продаю свои работы. Всего этого бы не было, если бы я тогда спустил курок, — Осаму улыбается и выставляет перед собой полароид, направляя объектив на граффити. Раздается щелчок. Накахара упирает руки в бока и бросает нахмуренный взгляд на свою спасительную работу, больше не принимая ее за банальные каракули. — Он создан для этого мира и заслуживает жизни, — Осаму щурится, как кот. — Кто? — растерялся Накахара. — Этот художник. Он идет против всех правил, продвигая свои, — кареглазый разочаровано вздыхает. — Грустно, что послезавтра я уеду в Париж и больше никогда не увижу его работ. — В Париж? — вырывается из груди Чуи. Светлые брови сдвигаются к переносице. — А ты не знал? Это, кажется, всему классу известно. Мой отец из-за работы нигде надолго не задерживается, — солнце, пусть и садится, припекает, играет яркими лучами на лице Осаму, и парень вынужден приложить тыльную сторону ладони ко лбу, защищаясь от горячего света. — Что случилось? Выглядишь так, будто смертный приговор услышал. Накахара бледнеет, узнав о скором переезде парня. Сердце мучительно бьется в груди, тревожась, сжимаясь, толкаясь о ребра. Рыжий никогда не испытывал такого… страха. Даже когда Кое выбросила его драгоценные альбомы и кисти, даже когда он завалил важный тест по математике, Чуя не ощущал себя настолько разбитым и сломленным. На него как будто свалился тяжеленный груз в виде потери любимого человека. — Ничего, — сдавленно буркает Накахара, опустив голову и уставив глаза в землю. Щеки рдеют, и парень отворачивается, чтобы скрыть это. Раздражает, когда поневоле все эмоции отражаются на лице, как в зеркале. — А навсегда? Осаму задумывается, глядя в небо. — Отец говорит, что да. Я уже привык к такому образу жизни, поэтому не завожу друзей. Когда не с кем расставаться, город становится обычным местом, которое не жалко покинуть. — Значит, тебе нечего терять, — заключает Чуя, вздохнув. Брюнет пожимает плечами и кивает. — Кроме возможности наслаждаться творчеством этого художника, конечно, — Дазай подходит ближе к граффити и почти невесомо проводит длинными пальцами по нарисованному стволу пистолета, ласково улыбаясь. — Мне иногда кажется, что он — самое ценное, что есть в моей жизни, пусть мы даже не знакомы. Накахару будто парализует: он стоит недвижно, молча, скользя рассеянным взглядом по парню. Когда Осаму касается стены, карие глаза наполняются нежностью, словно он смотрит не на граффити, а на дорогого человека. Чуя, сам о том не догадываясь, стал кому-то дорог, и осознание этого согревает душу. Он по-детски хочет возразить: «Знакомы!», но вспоминает, что Дазай считает его и художника, о котором тепло отзывается, разными людьми. В голове мелькает мысль рассекретить личность, признаться, что это он — тот самый человек, чьими граффити восхищается Осаму. Возможно, перебинтованный парень решит остаться с ним, с Чуей, узнав, кем тот является на самом деле. В рыжем борются сомнения, собираются в непонятную кучу, не позволяя парню решиться. Он мешкает, рассудительно перебирает факты «за» саморазоблачение и «против», оттягивая время. Отпустить Дазая он не может. Почему-то сердце тоскливо щемит, когда он представляет, что послезавтра останется один и больше не увидит человека, который одним своим появлением вгоняет в краску. Накахара инстинктивно знает, что хочет каждый день встречать его в классе, на улицах города, когда брюнет катается на велике, у своих граффити. На языке вертится фраза, раскрывающая все карты, и Накахара уже готов озвучить ее, но все равно что-то тяжелое не дает произнести и слова. Вспотевшие ладони превращаются в кулаки, нервно сжимаются. Плечи напряженно поднимаются. — Д-дазай, я, — ком, вставший поперек горла, мешает выражаться связно, без мычания. Осаму в ожидании вглядывается в серьезное лицо юноши, который словно собирается признаться в убийстве пятидесяти человек. — Нет, ничего. Слова не идут дальше. Чуя не в силах раскрыть тайну, которую еще месяц назад поклялся беречь. Он качает головой, а Дазай неслышно вздыхает, отворачиваясь, опуская взгляд на маленькие квадратики фотографий. — Ты забавный, — улыбается он уголками губ и запускает руки в карманы. — Тебя Чуня зовут? Накахара чуть воздухом не поперхнулся. Как он его назвал? — Чуя, — цедит парень, отделяя каждую букву. Осаму разражается звонким смехом, услышав который юноша перестает злиться. На тонких губах его расцветает невольная улыбка. — Прости. Я здесь новенький и еще не всех запомнил, — юноша подходит к нему и склоняет голову набок. Темные ресницы дрожат, блестят на свету. Улыбка Дазая пленит, окутывает сознание блаженным спокойствием. Перебинтованная рука ложится на рыжую макушку и треплет ее, взлохмачивая, из-за чего Накахара жмурится и втягивает голову. — Слушай только себя, Чуя, и все будет хорошо. Он непринужденно проходит мимо, насвистывая мелодию себе под нос, оставляя Накахару в легком замешательстве. Тот смыкает веки, унимая бешеный ритм сердца, и садится туда, где его и потревожил Дазай. Вскинув голову, поджав колени к груди, он обнимает их руками. Дымная сумрачность скрыла солнце, еще недавно нещадно палящее, а на небе засверкали первые звезды. Прохладный ветер щекочет шею, заставляет траву трепетать, густую крону дерева, раскинувшуюся над парнем, — шелестеть. Ноги Чуи касается что-то холодное и, кажется, металлическое. Он протягивает руку, нащупывая предмет на земле, и достает баллончик с краской, откинутый и забытый. Изначальная цель его прихода была в том, чтобы успокоиться, рисуя новое граффити, а в итоге нервы взвинчены еще больше, голова трещит по швам, накатывает безмерная усталость. Парень подбрасывает банку в воздух и ловит ее, повторяя эти действия несколько раз. У него есть день, чтобы что-то поменять. Либо он говорит Осаму всю правду о себе и своих чувствах, в которых сам не до конца разобрался, либо молча позволяет ему уйти. Признаваться в том, кто рисовал то граффити и многие другие, которые не обсудил только немой, Чуя не готов, но вот признаться в чувствах по отношению к Дазаю — идея, одобренная сердцем. Баллончик переворачивается в воздухе и вновь падает на ладонь Накахары. Взгляд голубых глаз ненароком падает на него, когда в голову ударяет глуповатая, но неплохая задумка. Кажется, он знает, как можно, не говоря ни слова, дать Осаму знак, что кому-то важно его нахождение рядом. Парень чуть ли не подпрыгивает. Часы, обвивающие тонкое запястье, показывают одиннадцатый час ночи. Время, когда город засыпает, а художники принимаются творить.***
Он знал, что дом Дазая находится недалеко от его места проживания. Буквально две улицы — и взору предстает вид на небольшое здание, огороженное железным забором. Перелезть через него не составило труда: Чуя миниатюрный и худой, и он рад, что где-то недостаток в росте сыграл ему на руку. Ловко перепрыгнув через ограду, он оказывается на частной территории, прекрасно понимая, чем это грозит. Каким бы порядочным гражданином Накахара себя ни мнил, нарушать закон все же приходилось. Дом окутан тьмой, которая поселилась в каждом его окошке. Жильцы, по-видимому, спят, и парень надеется, что Дазай — тоже. Он аккуратно, на цыпочках подкрадывается к освещенной стене заднего двора, недалеко от которой блекло горит фонарь, и оглядывается. Пусто. Накахара должен совершить задуманное быстро и незаметно, поэтому он без промедлений вынимает из кармана баночку с краской. О, сколько стен было разукрашено этим цветом. Черный баллончик — уже собственного рода реликвия. Поглубже натянув перчатки, юноша распыляет цветную жидкость по серой стене, встает на носочки и тянет руку выше, очерчивая пистолет. Он делает граффити намеренно броским и в то же время неприглядным, чтобы только Осаму мог увидеть его. На заднем дворе вряд ли появится его отец или мать. Художник закрашивает фигуру, резко взмахивая руками и испуская из баллончика черную краску. Он сосредоточен и четок при выполнении работы, прислушивается к звукам, чтобы не быть пойманным с поличным. Поличным, кстати, в буквальном смысле. Отец Дазая работает в полиции каким-то важным офицером, так что Накахару, если заметят, сразу отведут в участок. А потом выяснится, кто промышляет вандализмом в городе, будут разборки с матерью, штрафы, домашний арест, ненужная известность и прочие прелести. Рыжему ой как не хочется спалиться, поэтому арт пистолета готов в считанные минуты. Где-то скулит собака, гавкает и рычит, но парень не обращает внимания, увлеченный процессом рисования. Сделав несколько шагов назад, Чуя рассматривает свое творение и засовывает пустую банку в карман, вместо нее доставая флакон с бордовой краской. Он вновь приближается к стене и пририсовывает к дулу, прямо по направлению пуль лепестки розы. Они залиты ярко-красным цветом. Пули, важная часть жизненного кредо Чуи, заменены на розы — но парень почему-то рад. Это граффити не такое жесткое, как предыдущее, более изящное и чувственное. В нем — тихое влюбленное «прости», адресованное хладнокровию, которое Накахара изображал в каждом своем рисунке, и непростительное «люблю» в кроваво-алых лепестках прекрасной, но колючей розы. Рука тянется к нижней части граффити, чтобы вывести надпись, как вдруг на него направляется струя белого, ослепляющего света. Юноша рефлекторно оборачивается и прикрывает глаза рукой, сморщившись. — Чуя? Его поймали. Все, крышка. Перед глазами художника проносится вся жизнь, и он встает в оборону, прикрывая свое новое граффити. Фонарь светит на него беспощадно, изобличая каждую деталь образа, в том числе и баллончик в руке. Голос его разоблачителя удивленный, приподнятый. Рыжий сразу понял, кому он принадлежит. — Дазай, ну что там? — второй голос, низкий и усталый, раздается где-то у входа в дом. Кареглазый парень прислушивается, чуть повернув голову в сторону и не отводя взгляда от Накахары. Тот уже успел прокрутить в голове весь сценарий своего будущего, что с минуты на минуту пойдет к чертям. В горле пересохло от волнения, кожа похолодела. А медовые глаза все смотрят и смотрят, решая его судьбу. — А… ничего, пап. Обычная кошка, — Осаму растягивает губы в хитрой, заговорщицкой улыбке. — Рыжая, красивая и шкодливая. — Поэтому он так лаял? — Накахара, не отошедший от шока, только сейчас замечает рядом с брюнетом здорового, шумно дышащего пса с вывалившимся из пасти языком. И до него доходит, что он не обратил внимания на лай, предупреждающий хозяев о проникновении чужака. Вот дурак. — Да, — громко отзывается Дазай и подходит к художнику, — я прогоню ее. Иди спать. Перебинтованные руки держат фонарик, который с приближением еще больше режет глаза, и Чуя жмурится. Около себя он чувствует запах животного и обжигающее дыхание. Псина обнюхивает его, внимательно изучая на предмет опасности, но ее быстро гонят со словами: «Кыш, уйди от него. Все, Рекс, он свой». Чуя открывает глаза, отводя кисть от лица, и понимает, что в панике прижался к стене вплотную и съехал по ней, а теперь, как напуганная кошка, от нее не отрывается. Карие глаза оказываются напротив, чарующе смотрят в его, голубые, и сияют. Накахара съеживается от такого пристального взора и прикрывается руками, словно защищаясь от удара. На потресканных губах Дазая блуждает улыбка, когда он видит граффити, распростертое на стене, и узнает стиль пленившего душу художника. — Так это был ты, — завороженно шепчет он. Накахара молча наблюдает за тем, как фонарь направляется на изрисованную поверхность и освещает грозный пистолет с вылетающими из него лепестками роз. — Дазай! — доносится со двора. Чуе несложно догадаться, что это не унимался отец юноши. — Ты спать собираешься? Или кошку прогнать тебе оказалось не по силам? Водя взглядом по узорам на стене, Осаму одними губами произносит: — Да-да, иду. Кошку прогонять я не стал, но она нам больше не помешает, — он переходит на шепот и обращается к рыжему: — так ведь? Тот кивает, поднимается с земли и отряхивается. Фонарь отключается, и раздается глухой грохот, с которым обычно отворяются двери. От неожиданности Чуя вздрагивает и отскакивает, как ошпаренный, но когда привычный комнатный свет озаряет его, страх отступает. Надо же, у Дазая есть вход в дом на заднем дворе, похожий на проход для собак. Внутрь можно попасть, только пригнувшись и встав на четвереньки. — Пролезай, если не хочешь, чтобы мой отец достал настоящий пистолет. Чуя, недолго подумав, повинуется и проникает сквозь квадратную дыру в комнату Осаму. Масштабами жилище одноклассника не удивляло, зато дизайн и обстановку парень сразу оценил. Посреди помещения находится стол, над которым висят небольшие фотоснимки, явно вытащенные из полароида. Они прикреплены к веревке прищепками и высыхают, чтобы изображение проявилось. На самом столе лежит миска с водой и один подточенный карандаш. Художник он и в Африке художник. Пока Дазай пролезает следом, корячась где-то в проходе — он-то не такой маленький и хрупкий, как Чуя, — последний кидается к карандашу с хищным, безумным взглядом и хватает его, завороженно выдыхая: «восемь бэ!». Это его интересует больше, чем стены, завешанные фотографиями его же граффити. Накахара садится на стул, пододвигая его к столику, и долго-долго всматривается в острый грифель, словно держит в руке волшебную палочку. Внезапно перед ним ложится чистый листок бумаги и ластик. Он поднимает глаза и видит перед собой Осаму, который ничуть не рассержен. Юноша садится по другую сторону круглого стола и, упершись в него локтем, поджимает подбородок. Повисает ненапряженное молчание, во время которого кареглазый с интересом изучает нежданного гостя, рисующего поразительно мягким карандашом. Штрихи плавные, но четкие, рыжий не давит на бумагу, касаясь грифелем почти невесомо, трепетно. Пушистые ресницы отбрасывают тень на щеки, и Дазай, не удержавшись, усмехается. — Да неужели. Все это время я искал таинственного талантливого художника, которым в итоге оказался мой одноклассник, — из груди вырывается еще один смешок. — Вот это ирония. Накахара отрывается от рисования и поднимает на него взгляд. — Разочарован? — Нет. Хотя я представлял тебя выше. Как же ты рисовал на этих высоченных стенах? — Вставал на носки, подпрыгивал, — Накахара вновь склоняется к столу и приступает к рисованию. Он периодически поглядывает на хозяина квартиры, изучая черты его лица и перенося на бумагу, размазывая пальцем карандаш, создавая эффект светотени. — Хотел бы я это видеть, — Осаму ухмыляется и вдруг хрипло вскрикивает. — Сука, больно! Чуя пнул его ноги под столом, злобно сверкнув глазами. — Будешь насмехаться над моим ростом — напишу на самой высокой стене огромными буквами: «Дазай пидор длинноногий», — юноша угрожающе скалится, и Дазай поднимает согнутые в локтях руки, сдаваясь. — Уже боюсь, — он подпирает ладонью подбородок и хмыкает. — Ты не знал, что это мой дом? — Знал, — честно признается рыжий. — Я пришел сюда именно поэтому. — Но… почему именно ко мне? — Осаму вопросительно хмурит брови. — О, я понял! Тебе понравился фасад моего дома, и душе художника приспичило украсить его граффити. — Да нет же, придурок, — закатывает глаза Чуя. — Я рисовал это граффити для тебя. Неожиданно откровенное признание Накахары удивляет и его самого. — Для меня? — изумленно переспрашивает Дазай. — Чтобы ты понял. — Понял что? — у Осаму догадливость воробушка. Художник обреченно качает головой и что-то чиркает на листе, после чего передает его парню. Перебинтованные руки бережно принимают бумагу и разглаживают. На ней изображен портрет Дазая, набросанный наскоро: сходство удивительное, детали прорисованы с завидной точностью. Кареглазый невольно раздумывает, куда бы повесить зарисовку, чтобы просыпаться и видеть ее перед собой каждый день, будучи в Париже, вдалеке от нарисовавшего эту картину парня. Дазай закусывает внутреннюю сторону щеки, усиленно игнорируя болезненный стук сердца, которое почему-то скулит, разрывается, ноет при мыслях о том, что им с Чуей придется разлучиться. А он ведь только нашел того, кого так долго***
Он возвращается домой поздно. Двенадцатый час ночи — достаточно поздно, чтобы получить от матери, поэтому юноша добирается до комнаты бесшумно, на цыпочках. В квартире тихо, и Чуя почти уверяется в том, что Кое легла спать, не дождавшись сбежавшего сына. Как же он ошибался. Накахара старается как можно более незаметно открыть дверь, аккуратно переступает через порог и уже хочет облегченно выдохнуть, как вдруг, включив свет, застает разгневанную мать перед собой. — Ну и где ты был? В тот момент Чуя понимает, что этот паршивый денек закончится нескоро. Руки жещины уставлены в бока, чтобы изобразить грозный вид. Глядя в ее наполненные собачьим бешенством глаза, парень мечтает найти у себя под рукой пистолет и застрелиться прямо сейчас, до того момента, как Кое начнет рвать и разносить все, что может. А она может буквально все, пока Чуя находится под ее опекой. — Не твое дело, — рыжий сжимает кулаки, опуская взгляд в пол. Он решительно подходит к столу и хватает малочисленные наброски, оставленные им перед побегом. Женщина переводит на рисунки в руках сына настороженный взгляд и громко хлопает по столу, настолько внезапно, что парень подпрыгивает и чуть не роняет свои работы. — Это ведь ты, да? — хитро сужает глаза Кое и ступает к Чуе ближе на шаг. Тот не разворачивается, замерев перед дверью, и чувствует, как по коже разбегаются стада мурашек. — Худо-о-о-ожник-гангстер, — насмешливо протягивает она, бесцеремонно вырывая эскизы из руки Накахары и скользя взглядом по одному из них. — Стиль такой же, как на граффити, рассуждения, написанные под ними, — вполне в твоем духе, — Кое опускает листок бумаге с начерченным на нем пистолете и с подозрением вглядывается в лицо Накахары. Оно бледнеет, и парень в который раз ненавидит себя за то, что каждая эмоция транслируется на щеках. Страх, пронзивший его тысячью иголками, затрудняет дыхание, и рыжему кажется, что дрожащие коленки вот-вот подогнутся, заставив его упасть. Короткий треск, с которым рвется бумага — и в глазах темнеет. У него расшатаны нервы, а реакция на повторяющиеся постоянно представления матери становятся болезненнее с каждым разом. — Так это ты? — в стенах комнаты раздается оглушительный вскрик, от которого Чуе хочется закрыться в каком-нибудь тихом бункере на другом конце планеты. Руки сами тянутся к ушам, чтобы заткнуть их. — Отвечай! Накахара снова хочет убежать, изрисовать стены, сорвав на них злость, но все, на что он способен, — искать убежише в себе, представлять что-то успокаивающее, блокируя агрессию матери. Он вспоминает, как Дазай гладил его по волосам и шептал на ухо до черта правильные вещи, с которыми юноша соглашался. В воображении он возвращается в его комнату, берет мольберт и пишет портрет Осаму, встречаясь с острым взглядом кофейных глаз. Сквозь быстро меняющиеся фрагменты из памяти доносится раздраженное: «Язык проглотил?». Чуя нехотя покидает свой уютный мирок и смотрит на Кое с ненавистью. Она орет на парня так, будто он безнадежно глухой, из-за чего рыжий вскипает еще сильнее. — Я не позволю ломать свою жизнь, мама, — четко и размеренно произносит Чуя. — Неважно, я или не я рисовал те граффити… ты не отнимешь у меня то, что я люблю. Женщина пожимает плечами и разрывает на части второй набросок. — За что мне достался такой сын? — причитает она, целясь клочками бумаги в урну. — Я тот, кем сам решил быть. И ты этого не изменишь. — Посмо-о-отрим, — угрожает Кое и двигается к выходу. — Посмотрим, как ты будешь рисовать без материалов и бумаги. До тех пор, пока не выбросишь из головы этот бред о творчестве, из комнаты не выйдешь. Чуя в изумлении размыкает губы, собираясь выразить свое возмущение, но не успевает — дверь резко захлопывается и запирается на ключ снаружи. В чем он уверен наверняка — его мать — сущий дьявол, принесший ад в жизнь сына. Накахара бессильно рычит и пытается выбить дверь локтем, зная, что это бесполезно. Надо сорвать гнев, а выйти на улицу и нарисовать граффити теперь не представляется возможным. Хочется биться об стены, раз рисовать на них нельзя, слиться с ними, исчезнуть. Но вместо этого он лишь плюхается на кровать, ныряя лицом в подушку, и сдавленно, приглушенно кричит. Крик этот впитывают те самые стены, хранят в себе на протяжении многих лет. Он выл подстреленным волком, бился раненным орлом, топя это в себе, пока от усталости не стали слипаться глаза. Он почти погружается в сон, как вдруг его пробуждает глухой стук в окно и чей-то звонкий оклик: — Чу-у-у-у-уя! Рыжий подскакивает, скидывая подушку на пол, и напугано оглядывается. Доносится повторное: «Чуя», только звонче и дольше. Вместе с тем тишину нарушает беспрестанное гудение двигателя. Парень бросается к окну, с трудом открывает его и, опираясь руками о подоконник, высовывает голову. У его дома стоит черный заведенный байк, и Дазай перед ним машет чем-то бумажным, широко улыбаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, привлекая внимание рыжего. — О, проснулся! Не прошло и года. — Осаму? — Чуя сморгнул сонливость и пригляделся. — Что… что ты тут делаешь? — Серенады, блять, пою под твоим балконом! — с иронией отзывается брюнет. Каштановые волосы развевает ветер. — Но пока что мой голос оценили только пенсионеры. Они так долго смотрят на меня из окон… Здасьте! — Осаму приветливо взмахивает рукой, обращаясь к кому-то. — Что ты, мать его, такое делаешь? — Накахара непонятливо морщится. — Тебя жду, — отзывается Дазай. — Спускайся давай! Иначе, кажется, та старуха меня убьет за нарушение ее спокойствия. Чуя облизывает губы и поворачивает голову к двери — выходу из своей комнаты. А затем смотрит с окна вниз, высчитывая, сколько придется падать. Он понятия не имеет, что задумал Дазай, и понимает всю безрассудность намечающегося поступка, но лучше идти с этим придурком в полную неизведанность, чем находиться здесь взаперти. Это его последний шанс выйти из дома. — Что, прямо прыгать? — притихает рыжий в неуверенности. — Не волнуйся, я поймаю! — кричит Осаму. Чуя вглядывается в далекий асфальт и качает головой, убеждая себя в том, что, господи, это так тупо. Но он согласен. Терять ему особо нечего. — Конечно, ты поймаешь. В противном случае я тебе голову откручу! Дазай нелепо улыбается и выпрямляет руки перед собой, согнув их в локтях. Он серьезно настолько ловок, что не беспокоится? Чуя разобьется, если угодит в объятия не Дазая, а голого асфальта. Но все равно, доверившись парню, он ступает на подоконник и, придерживаясь за раму, выходит за окно, становится на выступе. Накахара тяжело сглатывает и про себя читает все известные ему, неотступному атеисту, молитвы. Страшно, блять. Он не хочет умирать так глупо и рано. Рыжий закрывает глаза, расправляет руки и кидается вниз. Полет длится меньше десяти секунд, но за это короткое мгновенье юноша успевает испытать всю гамму эмоций. Зажмуренные глаза открываются только лишь когда Чуя осознает, что жив и судорожно вжимается ногтями в чужие плечи, не прекращая дрожать. Сердце отстукивает бешеный ритм, парень долго еще не может успокоиться, поддерживаемый Дазаем на весу. — Говорил же, что поймаю. Действительно, Осаму среагировал на удивление быстро, словно всю жизнь падающих мальчиков ловил. Чуя рвано дышит ему в плечо, не желая отстранятся, и, видя это, перебинтованный юноша самодовольно ухмыляется. — Ну и для чего надо было проделывать этот опасный цирковой трюк? — бубнит рыжий, оторвавшись от тонкой рубашки одноклассника. — Сейчас узнаешь, — интригует Дазай и относит его к байку, бережно усаживает на заднее сидение, а сам устраивается впереди. В руках Накахары оказывается шлем, и художник без вопросов водружает его на голову, закрепляя под подбородком. Осаму повторяет то же самое и хватается за руль, заводя двигатель. — Поехали, Чуя, — он затейливо улыбается. Накахара прижимается к чужой спине всем телом и обнимает за талию, чтобы не слететь с байка. — Куда? Они трогаются с места и проезжают мимо злосчастного дома Накахары, оставляя ту жизнь — серую, напряженную, не его — позади. — В Париж, — невозмутимо отвечает Осаму. Чуя ошеломленно встряхивает головой. — Ч-что, блять? — Я купил билет и для тебя. Поедешь в парижскую академию, но только не для математиков, а для художников. Вдали от матери займешься тем, что приносит радость. Этого ведь ты хотел? Жить по своим правилам. Чуя не может ничего ответить, пребывая в некотором шоке. Юноши проносятся мимо мигающих ночных фонарей, прорезающих тьму своим сиянием. На скорости ветер бьет в лицо, раздувает рыжие волосы, и Накахара, убрав руку с чужой талии, вынужден поправлять упавшие на лицо пряди. Голубые глаза зажигаются безмерной благодарностью, и парень утыкает лицо в сгорбленную спину Дазая. — Откуда у тебя деньги на второй билет? — справляется художник таким тихим голосом, словно в чем-то провинился. — Это совершенно неважно, — мотает головой Осаму, натянуто улыбаясь. Чуе совсем необязательно знать, что ради него он продал все свои фотографии. Впрочем, тот в подробности больше и не вдается, лишь молчаливо трется носом о чужое напряженное плечо. Юноша хочет запомнить каждое мгновение этого судьбоносного события и дышит глубоко, сохраняя в памяти легкость летнего прохладного воздуха. — А как же мама? — Осаму удивленно косится назад, не боясь врезаться в машины. Он поражен, что Чуя переживает за женщину, сотворившую ему столько гадостей, от которых еще долго придется оправляться. — Пусть сама становится экономистом, коль ей это так нужно, — ухмыляется брюнет и презрительно фыркает. — А мы будем строить жизнь, о которой мечтали, в Париже. — «Мы»? — Чуя отнимает голову от чужой спины и склоняет ее набок, сверля профиль Осаму вопрошающим взглядом. — Ну, на вторую квартиру денег не хватило, — беспечно пожимает плечами тот и ехидно улыбается. Накахара, недолго просидев в молчании, вдруг разражается звонким, высоким смехом. В приступе истерического счастья он неосознанно лупит компаньона по плечу и хохочет еще громче, прекращать не собираясь. Давно он не позволял себе такие бурные эмоциональные всплески. — Пидор длинноногий, — захлебываясь хихиканьем, выдыхает Чуя, и смахивает с глаз невольно выступившие слезы. Дазай не реагирует, для него такое поведение не кажется странным. Наоборот, смех Накахары приносит какое-то необъяснимое облегчение. Рыжий вновь притискивается к его спине и тихо, сладостно бормочет: — спасибо тебе. Они проезжают мимо дома Осаму, цепляются взглядами за рисунок на заднем дворе, и оба улыбаются: победно, счастливо. Это граффити навсегда останется памятью об их отчаянной борьбе за просвет в жизни, безнадежности и странной, нигде не описанной любви художника и фотографа. Любви пистолетов и роз.