Надгробие Жана де Мариньи

      На исходе сентября, когда в Париже поутру пахло свежей прелью, по одной из самых тихих улочек Ситэ шёл человек. Шагал он медленно, степенно, что выдавало его высокое положение в обществе — мещане так не ходили. На нём был длинный чёрный плащ по погоде; капюшон с заломленным набок гребнем скрывал его лицо. Чуть позади брёл слуга, опрятный юноша лет семнадцати, весь в тёмном. Он постоянно беспокойно озирался, шевелил губами, словно что-то искал.       — Мессир, — наконец обратился он к человеку в капюшоне, — нам туда, под резной артишок.       — Странный выбор вывески для мастерской скульптора, — ровно заметил тот очень приятным, мелодичным голосом.       — Она не для мастерской, — стушевался слуга.       — Стало быть, у них вовсе нет вывески? — с еле уловимой иронией спросил господин, подав мелкую монету полуслепой цветочнице. — Лучший скульптор Франции… мне обещали лучшего скульптора Парижа и Франции!       — Он здесь, мессир, — воскликнул юноша, прижав руки к груди, будто в молитве. От придирок хозяина у него, несомненно, мутилось в голове.       Не проронив ни слова, господин толкнул внутрь тяжёлую дверь под позолоченным деревянным артишоком, скрипевшим на осеннем ветру. Из дома повеяло без преувеличения могильным хладом, но это никого не смутило: слуга последовал за хозяином бесстрашно, как истинный оруженосец.       — Мессир Ландино, мессир Ландино! — тут же запричитала подметавшая в прихожей горничная. — К вам господа, мессир Ландино!       — Слышу-слышу, иду-иду, — донеслось с верха широкой лестницы красного дерева, откуда и скатился кругленький, с внушительными плечами и животом мессир Ландино собственной персоной. — Вас, молодой человек, помню. — Он говорил с сильным тосканским акцентом, однако его бархатный басок не покоробил бы даже самое музыкальное ухо. — А вы, значит, монсеньор…       — Да, — перебил Ландино человек в плаще, — и я хотел бы, чтобы моё имя сохранили в тайне.       — Никаких проблем! — Ландино хлопнул в ладоши. — Поднимемся, монсеньор. Материал мне доставлен, натура тоже готова послужить искусству… ведь так?       — Охотно, — всё тем же тусклым тоном согласился посетитель и, оказавшись в мастерской, откинул капюшон.       Ландино только охнул:       — Dio mio!¹       Перед ним стоял Жан де Мариньи, епископ Бовэзский, ангел в человеческом обличье или человек в обличье ангела. Из-под капюшона рассыпались мягкие золотистые кудри, обрамив лицо юного фата; нежная чистая кожа, блестящие глаза чудесного синего цвета, прекрасно очерченный нос, небольшой капризный рот, брови вразлёт — ни одного изъяна, ни малейшего намёка на болезнь или старость.       — Сколько вам лет, монсеньор? — выдавил из себя Ландино, наблюдая за тем, как слуга помогает епископу избавиться от плаща. Фигура у Мариньи также была в высшей степени замечательная для прелата — изящная, почти по-девичьи грациозная.       — Тридцать восемь, — вздохнул Мариньи, и впервые к его сладкому, очаровательному голосу примешалось искреннее чувство — грусть.       — Кто же в таком цветущем возрасте заказывает надгробную статую? — упрекнул его Ландино.       Опытный мастер не отрывал взгляда от своей модели. Он не верил, что Мариньи под сорок: из всех морщин, которые обыкновенно сеткой пронизывают лицо стареющего мужчины, у епископа было лишь две меж бровей — знак задумчивости или близорукости. А в золоте волос не мелькало ни одной серебряной ниточки… Мариньи, облачённый в простую чёрную сутану из дорогого сукна, подпоясанную лиловым кушаком, с вежливым любопытством рассматривал законченные или недоделанные работы, буквально перепархивая от одной к другой! Нет, он зачем-то добавил себе тринадцать лет, не меньше.       — Почему бы не заказать, — уклончиво ответил он, остановившись перед талантливой статуей Девы Марии с младенцем. — Вы тонко режете… Эта Мадонна выкуплена у вас?       — Нет, ждёт свой храм.       — Я дам ей приют в Бовэ. — Его губы тронула лёгкая улыбка.       — Её цена… — осмелился Ландино.       — Меня не волнуют деньги, — Мариньи улыбнулся яснее, — достать их в наши времена нетрудно. В отличие от вдохновенных Мадонн. Пришлите счёт с Арно, а я отряжу вам своих причётников.       — Ваше надгробие я вырежу не хуже, — поспешно отрекомендовался Ландино. — Хоть и не понимая, на что… Вы хороши, монсеньор, словно майская розочка.       — Я знаю, что Господь намерен вскоре прибрать меня, — полушепнул Мариньи, садясь в удобное кресло для позирования и кладя на подлокотники свои белые руки, красивые, как и всё прочее в нём.       Ландино в ужасе скрестил пальцы рожками и тихонько коснулся ими деревянного распятия, которое ещё предстояло красить. Однако в то же мгновение Арно, не сдержавшись, прыснул и рассмеялся.       — Арно, — устало протянул Мариньи, — разве тебе не стыдно?       — Не стыдно, мессир, — юноша храбро выпятил грудь. — Мадам Лорантина же призналась тогда, что напутала с вашим…       — Вздор! — у Мариньи порозовели щёки. — Помолчи, не то без обеда и ужина будешь читать Salve Regina!       Арно, фыркая, отступил к лестнице. Ему было известно, что за экстатический стих обуял епископа Бовэзского, благочестивого и при этом бесконечно далёкого от искренней веры.       На Успение Девы мессир Жан де Мариньи отправился — разумеется, совершив положенные службы, — на конную прогулку с другими высокопоставленными прелатами и принцами Валуа. Вернувшись, он пожелал принять ванну, к чему в его доме давно привыкли; но мадам Лорантина, кастелянша и банная распорядительница, не то была не в духе, не то недомогала — в общем, ванну она сообразила чересчур горячую и ароматную. Едва закутавшись в домашний халат, Мариньи пожаловался на головокружение и боль в висках, а минутой позже Арно и второй камердинер несли упавшего в обморок мессира в спальню.       Незамедлительно явился врач, отворил Мариньи кровь — не особо усердствуя, дабы не навредить деликатному созданию, — и к полуночи мессир очнулся. В последовавшие часы с ним сидела мадам Лорантина, меняя уксусные повязки и поднося укрепляющее питьё. Всё обошлось, и только утром, одев епископа де Мариньи и сойдя в кухню за завтраком для слуг, Арно прибавил одно к двум — и у мессира, и у мадам Лорантины лица были заплаканные.       Мадам Лорантину разговорили всей кухонной братией, и она, икая, поведала, что вместо лавандового масла налила в мыло целый пузырёк шалфейного.       — От него да по горячей воде немудрено сдуреть. Я-то думала, мессир чертей гонять будет или чудо прозрит какое, а он, пока не попустило, брата звал, прощения у него проси-ил, — она еле докончила фразу и опять разрыдалась в фартук. — Ну разве не добрый у нас господин?       Умилявшаяся прислуга не подозревала, что шалфейное масло окажет на мессира поразительное действие. Он трижды ездил каяться, и всё в разные почитаемые обители; сутки провёл в монастыре Сен-Корней в келье, без еды и питья, в молитвах, в жёсткой власянице, отчего всё его тело покрылось кровавой сыпью; он побледнел, похудел, его огромные глаза смотрели на мир потерянно, с надеждой, что кто-нибудь или что-нибудь подскажет ему, как теперь быть.       Когда полторы недели назад мессир Мариньи с весёлым видом потребовал на завтрак сахарные гренки и чашу тёплого вина, Арно решил: ненастье миновало, и над Бовэ снова светит солнце.       — Я должен приготовиться к смерти, Арно, — ошарашил его мессир; Арно чуть поднос с завтраком не уронил. — Начнём с надгробия. Купи мрамор, найди скульптора. И побыстрее, в таком деле проволочки непростительны.       Сперва Арно померещилось, что мессир бесповоротно сошёл с ума от паров шалфея и умерщвлений плоти. Потом — что если бы его, Арно, охолонуло предчувствием скорой смерти, то он приказал бы искать не мрамор и скульптора, а двух или даже трёх непотребных девок, телами и мордашками достойных такого важного человека и такого важного случая. Однако в итоге инстинкт слуги возобладал, и Арно, для острастки побогохульствовав, подчинился прихотям умирающего хозяина. Ему и интересно было, куда заведёт дом Мариньи заваруха мадам Лорантины, чёрт её за ногу!       Мессир Мариньи восседал в кресле для модели прямо и в то же время расслабленно, как ни о чём не тревожащийся старец. Под сутаной и мантилеттой,² которые Арно как бы пронизывал взглядом, он был похож на одну из редких восточных вещиц — статуэтку слоновой кости: безупречная конституция бесполого, очень и очень полезная для прелата. Мариньи был хладнокровен, тих, еле жив по темпераменту, но бычьего здоровья — натуры этого типа и до шестидесяти лет дотягивают влёгкую. И здесь, будь оно неладно, масло шалфея! Оказывается, аспид впечатлителен под своей тонзурой, и есть у него на сердце раны. Хотя бы одна — от предательства Ангеррана, брата, помощника, невинного.       — Что это? — заструился в мастерской его голос.       — Обычная троянка, — буркнул Ландино, ушедший в работу, как в трясину. — Сейчас я из мрамора добываю вашу голову, монсеньор. После возьму скарпель и буду вырезать лицо… Это мы за сегодня кончим, ежели вы у меня отобедаете. О прислуге я позабочусь.       — Благослови вас Бог.       Ландино растроганно припал к перстню на тонкой, почти худой руке Мариньи, а Арно дёрнулся — столь редко слово пастыря сходило с губ мессира, губ, манивших прихожанок от юниц до вдов.       Вечером Мария, горничная скульптора, расставила в мастерской дюжину зажжённых канделябров. Родившийся в Карраре Сандро Ландино был не в пример сентиментальнее ломбардцев, торгашей и жадин; не мешали его любви к красоте любого сорта и брюшко, и не пустеющий никогда кошель. Потрудившись днём, плотно поужинав, он возвращался в мастерскую и посвящал полчаса, а то и час, детищам своего резца: углём намечал удачную линию, стирал неудачные, со вчера отвергнутые, крестился перед статуями святых и блаженных, хмурился, ворковал. Мария слышала его шаги, подметая на ночь, за всеми посетителями, половички в прихожей. Но на сей раз Ландино поднялся и застыл истуканом.       — Invecchiato,³ — цокнула языком Мария.       Не то чтобы Ландино стало тяжело бродить — ему не хотелось. Он, прищурившись, так что радужка его просвечивала янтарём, изучал выдающуюся из мраморного блока маску мессира Жана де Мариньи. К сожалению, каменные веки были подобающим образом опущены — Ландино едва не видел глубокую синеву глаз под ними. А какой нос! Узкие ноздри, гладкая спинка без горбинки. Лоб, скулы, рот, и в мраморе не лишившийся плотской мягкости, подбородок — всё, всё было так идеально! Ото лба, разделённые пробором, к маске льнули мелкие локоны: скарпель Ландино правильно отсёк крупные осколки, правильно оформил воздушные завитки…       — E tu morirai, diventi polvere!⁴ — горько сказал мастер.       А Марии, прятавшей метёлочку на полку, почудилось:       — Non morire, è la mia solvere!⁵       — Il mago, il stregone!⁶ — бормотала она, гася оплывшие огарки.

***

      Много воды утекло с тех пор, как мессир Жан де Мариньи, напуганный своей закрутившейся в быту кастеляншей, заказал у maestro Сандро Ландино надгробный памятник. Последний, так и не сыскав громкой славы, вырезал по всем канонам великолепную статую. Прислуга дома Мариньи, где мраморное изваяние нашло приют между мастерской и могилой в соборе Богоматери Экуасской,⁷ неуважительно прозвала каменного близнеца хозяина Жанно, обернула лик и руки сукном от пыли и шутила грубые шутки про шалфейный приступ ещё полных двадцать лет!       Жан де Мариньи раздумал отправляться в мир иной, и сама смерть со своей подругой — старостью — про него забыли. Франция погребла в Сен-Дени Филиппа V Пуатье и Карла IV Красивого; епископ Бовэзский соборовал многих и многих дворян, покидавших грешную землю — кто погибал от ран, честных или подлых, кто от болезней, кто от яда. Но его лицо, предусмотрительно скопированное для посмертия, замерло в чистоте и прелести майской розочки Ландино. Через свои полсотни Жан де Мариньи перескочил на резвой лошади; его золотистые волосы, не знающие седины, и длинные ресницы подростка победно блестели в лучах солнца. Чёрно-лиловая сутана облегала талию трубадура.       Душа отлепилась от своего вместилища только тогда, когда мессир дорвался до восьмого десятка. Жан де Мариньи умер во сне. Арно, к тому моменту дважды оженившийся, второй раз на Марии Скацци, и с пятью детьми, поцеловал его в гладкий белый лоб и кликнул мадам Лорантину, беззубую старуху, в лето буйства шалфея грудастую и крикливую.       — Глянь-ка, каков Шиповничек!⁸       — Мы про Жанно-то забыли совсем, — перекрестившись, охнула Лорантина и тоже поцеловала лоб Мариньи. — Пойду тряпки сниму…       Под истлевшим сукном, одёжей Жанно, лоб рассекли трещины, нос расплылся, опустились уголки век и губ.       — Волшебник, колдун! — бормотала на похоронах горничная Мария.