скейт

Содранные колени пекут и сочатся кровью. Их следует промыть водой прежде, чем раны начнут чесаться, и Донхёк занесет в разодранные участки кожи какую-нибудь нежелательную инфекцию. Это пустяки. У Донхёка вон скейт, кажется, сломан, или грозится сломаться — доска заметно трещит в местах, где должна стоять нога, и прогибается неестественно сильно, доставая до земли. Донхёк осматривает его, словно перед ним лежит израненный человек на грани между смертью и жизнью, и относится к этому куску дерева так же. Кленом, из которого сделан скейт, разит в тех местах, где предположительно может сломаться доска, и Донхёк нехотя задерживает дыхание от слишком резкого запаха. Но бросать на верную смерть единственного друга — не в его принципах, даже если знает, что ничем не поможет сейчас, то хоть попытается не сделать хуже. Скейт этот — подарок, и к тому же самый любимый из всех подарков, которые он когда-либо получал. По началу Донхёк конечно не особо оценил, иначе зачем ему он — кататься не умеет, никогда научиться не хотел, а на защитную одежду по типу налокотников и наколенников тратиться он не планировал. Но позже и те подарились. Первая попытка была не такой удачной, как хотелось бы, — Донхёк впервые познал всю боль начинающих скейтбордистов, вывихнул, кажись, запястье, даже со всем имеющимся арсеналом защиты. Рука не хотела заживать даже при тех условиях, что Донхёк, как дебил, должен был оставаться в стороне, пока кое-кто, заливисто смеясь, выделывал всякие заумные трюки на злосчастном скейте прямо перед носом. Донхёк, естественно, со скамьи наблюдал и критиковал умения довольного собой знакомого (друга?), надеясь получить желаемую реакцию, но того даже это не задевало. Парню ведь тоже хотелось покататься, может не из-за того, что он резко осознал всю важность и ценность своего подарка, может потому что Марк делал это с какой-то завидной радостью, словно скейт — единственная вещь способна осчастливить всех людей на этом мире. Рука, конечно, зажила, немного ей потребовалось времени на полное выздоровление, неделька-полтора, но кататься он по прежнему не умел. И желание научиться, которое в тот раз заставляло сжимать кулаки до хруста костяшек, — исчезло. Марк, с которым Донхёк не часто, но иногда в свободное время катался — заболел. Говорил, чтобы тот пробовал без него, а после того, как у него получится отвязаться от слишком надоедливой (заботящейся) мамы и целого пакета с лекарствами — оценит все труды и научит парочку трюков, как только Донхёк сможет уверенно стоять на доске. Донхёк, конечно, отмахивался, мол не боишься, что я лучше тебя кататься научусь, но забросил это дело до лучших времен — до того, как Марк без медицинской маски на улицу сможет выйти и попробует научить дико неуклюжего друга не падать, оторвав ногу от земли на пару миллиметров. К слову, Марк научил, как и обещал. Спустя, наверное, год Донхёк не то, что стоять на ней мог — он разгонялся и запрыгивал на разные поверхности, приземляясь с них на колеса, а не на когда-то пострадавшее запястье. Но гордиться как такового времени не было — Марк в сто раз был лучше, ездил так, что его даже на соревнования разные приглашали, добавляя то, что он их всех просто в клочья, а Донхёк всегда рядом стоял и слушал, ему и попробовать даже не предлагали. И не сказать, что за год его любовь к скейтбордингу возросла настолько, чтобы он из кожи лез, дабы оказаться на месте Марка, но какое-то личное упрямство и своенравие не давали возможности расслабиться, и Донхёк не заметил, как в его жизни появилась цель — стать этому парню равным, даже если без помощи Марка, у Донхёк бы не получилось и половины из того, что он сейчас умеет. Это походило на какое-то одностороннее соревнование — Марк был единственным, с кем тренировался Донхёк, он всегда безотказно помогал парню в том или ином трюке, аккуратно поддерживал за талию, из-за чего Донхёк не раз обижался и отпихивал старшего, чуть ли не падая из-за внезапного отсутствия опоры; Марк ловил, но Донхёк падал — падал в глазах напротив, напрочь забывая о соперничестве. Параллельно с этим их отношения становились похожими на дружескими. Часто переписывались в какаотоке, и не всегда их переписка была о том, как резкость толчка влияет на эффектность «олли», а когда встречались в парке со скейтами в руках — разговаривали больше, чем катались. Марк зачем-то и секреты ему доверял, рассказывая большинство из них поздними летними вечерами с купленным из ближайшего продуктового мороженым в руках. В такие моменты Марк становился слишком задумчивым и откровенным, когда хотелось просто поговорить, просто побыть собой и поделиться частичкой себя. И не важно с кем, просто хотелось. Донхёк часто думал об этом, о том, что их могло связывать кроме общего хобби, — Марк ведь даже не знал, о том, как хорошо (по крайней мере, его преподаватель так говорил) Донхёк играет на пианино, любит спокойствие и неподвижный совсем. Был когда-то. Друзья, наверное, и есть те, кто знают твои мечты, твои надежды и результаты. Марк ему не друг — Марк удобный для внезапных встреч возле парка, для стертых асфальтом силиконовых колес, для беззаботно проведенного времени в неназойливой компании и для секретов, конечно же. Их отношения не представляли из себя никакой привязанности. Донхёк просто бездумно шёл в парк, когда дома было слишком скучно, приставка не работала из-за жары и частого использования, или родители снова ругались при нём — он сбегал к ровной площадке предназначенной специально для скейтеров, к закладывающему уши шуму листьев, пока приходилось сидеть на бордюре и восстанавливать дыхание, игнорируя стекающий пот по висках и копошение усевшегося рядом Марка. Донхёк убегал к уходящему лету и такому же уходящему Марку, которому в следующем учебном году быть студентом, и у которого, наверное, времени будет в два раза меньше, энергии в три, чем сейчас, а все силы будут уходить на адаптацию к новой обстановке и взрослой жизни. Марк ещё не рассказывал, куда хотел поступить. Донхёк даже не знал, что его могло интересовать кроме скейтбординга, чем он занимался, когда не показывал Донхёку движения, составляющие какие-то заумные трюки. Раньше его это не интересовало так сильно, как сейчас, но июль подходил к концу, их встречи могли стать реже в любой момент, а Донхёк, как ни странно, не хотел, чтобы всё это когда-то кончалось. Но жизнь обязывала, Марк готовился к поступлению — Донхёку, конечно же, не особо об этом рассказывал, может считал, что в этом нет ничего интересного; пропадал частенько, на всякий случай заранее предупреждая, что сегодня никак не получится, но Донхёку не было на что обижаться — Марк всегда в качестве извинения приносил его любимое мороженое, хоть и не обязан был. Сегодня, кстати, у Марка тоже не получалось, и Донхёк решил, что с ним или без него, но он припрется и отработает этот дурацкий трисиксти флип. И вон как отработал — кровоточащие колени тому доказательство. Донхёк как-то пропустил ту мысль в своей голове, что еще никогда не пробовал этот трюк без подстраховки Марка. И это бесит. Будто он вообще без него ничего не может, будто только с ним у него всегда всё получается. Кожу раздражают даже малейшие порывы вечернего ветерка, и, сев на жизнью разъебанный бордюр, Донхёк со сосредоточенным лицом пытается убрать крохотные камешки и пыль из раны, закусив щеку со внутренней стороны. К слову, рана только сильнее печет и кровь никак не останавливается, и Донхёк, бросив это дело, решает, что лучше будет вообще ничего делать. В детстве же как-то заживало и без изъянов, не считая того раза, когда он разъебал мизинец о железку, а маме не сказал. Ноготь которого, кстати, до сих пор похож на непонятное месиво из того же ногтя, из-за чего маленький Донхёк тогда перестал носить излюбленные сандалии и шлепки, стесняясь его вида. Донхёк шмыгает носом, мол с кем не бывает, но отсутствие салфеток в рюкзаке всё же немного расстраивает. И даже если у него есть мелочь в карманах, которой точно хватит на пачку самых дешевых, — ближайшие супермаркеты слишком далеко для такого пострадавшего парня, как Донхёк, которому даже ногу больно сгибать. Он проклинает колено, проклинает Марка, проклинает любимый скейт, проклинает этот чертов трисиксти флип из раздела фантастики, на которого угробил весь июль и все нервы. Но как бы то ни было — ничего из этого не виновато, даже Марк, к сожалению, на которого почему-то прямо сейчас хочется наорать. И увидеть. Донхёк достаёт телефон, который не с первого раза получается разблокировать, и заходит в какаоток — Марк был в сети пять часов назад, и Донхёк, даже думать не хочет, что могло случится с этим зависимым человеком, который без телефона выжить в нашем обществе не может. Ориентироваться на собственные догадки и последние отравленные Марком сообщения — для дураков, а Донхёк выше всего этого и блокирует смартфон обратно, бросает его возле себя, и тот чудом не падает с неровной поверхности того самого разъебанного бордюра, ставит руки сзади себя на не идеально подстриженный газон, сминая в пальцах мягкую траву. Ему так хочется расслабиться, убрать из головы всё лишнее, и откинуть тело на что-то мягкое по типу этой травы, но вряд ли кто-то потом оценит след от его туши на помятом участке газона, поэтому Донхёк удерживается на руках, смотря на раскинувшийся на горизонте закат. Так не хватает компании, но у Донхёк кроме Марка в мессенджере больше никого нет, и не только в мессенджере — недавно освоившая современные технологии мать не в счет. Остается незаинтересованно наблюдать за меняющим цвета небом; за прохожими, которые кидают взгляды то на Донхёка, то на его колени, без стеснения рассматривая, а ответный зрительный контакт их ничуть не смущает; и поспешить домой — там ведерко с фисташковым мороженым, и вряд ли от него что-то останется, если Донхёк сейчас будет без дела смотреть на свои кеды, виляя носками из стороны в сторону. — Привет. Донхёк разворачивает голову к голосу, утыкаясь взглядом в скейт с ярким принтом и массивными колесами, и ему даже не нужно поднимать глаза выше, к его обладателю — всем в этом парке и так известно, кто катается на этом разноцветном чуде, выделывая самые непонятные трюки для восхищенных зрителей в виде случайных людей, проходящих мимо. Но Донхёк-то точно знает, что марков липслайд хуйня, а у него бы лучше получилось, если бы он только попробовал. Но на сегодня, кажется, практики с него достаточно. — Привет, — выдыхает задумавшийся Донхёк и всё же переводит взгляд к Марку с пакетом в одной руке и тем самым скейтом в другой. На нём сегодня джинсовые черные шорты выше колен и какая-то безразмерная кофта, болотный цвет которой ему чертовски идёт. Марку вообще всё идет, хоть и одевается он предпочтительно в секонд хендах, а Донхёка раздражает даже это, потому что он всё ещё помнит, как Марк выдал это за один из своих секретов, когда Донхёк спросил, где он взял ту классную потертую джинсовку. Марк плюхается своим костлявым задом возле Донхёка, кидая скейт себе под ноги, а пакет позади себя, из которого сразу же вываливается содержимое. И Донхёк даже не знает — ему поблагодарить или всё же послать Марка, потому что из целлофанового пакета торчит его любимое мороженое. — Тебя вообще одного со скейтом оставлять нельзя. Марк хмыкает и тянется пальцами к ране, или точнее к коже возле раны, — не дебил же, чтобы голыми руками лапать открытую рану, которую, Марк уверен, Донхёк ещё не успел обработать, потому что никогда не носит с собой очевидных вещей, тех же салфеток. Но Донхёк даже на такую ерунду шикает, зажмуривая глаза на секунду, и уже готов обматерить Марка, но тот, к своему счастью, не успевает услышать всё, что Донхёку хочется сказать, потому что застывает и смотрит на эту необычную картину — Марк приближается к его коленке, а после дует на неё. Донхёк привык к слишком странному другу, но такой глупости ожидать никогда не ожидал, а для Марка это обычное дело — на скейте отнюдь не первый год гоняет, по сравнению с донхёковой царапинкой ему и не такое приходилось видеть. У него, наверное, и иммунитет железный, думается Донхёку, — в обморок не падает, а салфетки, с которыми у Донхёка как-то не сложилось, достаёт из кармана. Помятая пачка видно, что почти вся израсходована, но всё же одна для Донхёка находится — Марк её и отдаёт. Парень немного ошарашен — сначала не очень понимает, что и для чего ему эта несчастная, почти что сухая салфетка, но не дурак же — даже в сильном удивлении соображает приложить её к свежей крови и собрать ту, проведя влажной поверхностью по коже. Печёт паршиво, даже слишком, до Донхёка уже потом доходит, что салфетки специальные и со спиртовой пропиткой. Марк будто знал, что Донхёк под вечер решит проветриться и так удачно обдерет асфальтом под коленями. — Ещё можем промыть, тут рядом есть кран. — Не хочу, — Донхёк не смотрит на Марка, а Марк какое-то время разглядывает совершенную кожу младшего, улыбается и, кивнув в соглашении, тоже отворачивается к ещё светящему оранжевым пламенем солнцу, щурясь подставленными под лучи глазами. Погода теплая, но не жаркая, особенно под вечер. Ветер приятно ощущается открытыми, не спрятанными одеждой участками тела. Донхёк цепляется за единственную в голове мысль, что хочет коснуться загорелой кожи на ногах у Марка. Там, наверное, мышцы особо выражены от ежедневных тренировок со скейтом, хотя у самого Донхёка так же, хоть и кожа его от природы цвета карамели, а у Марка за летний период успела потемнеть на пару тонов от того, что не сидит дома и постоянно зависает здесь, практикуясь. И если вы думаете, что у Марка это временное хобби, то возможно так оно и есть, но пока что он и представить своей жизни не может без роликовой доски. Донхёк в этом уверен — сам чувствует что-то на подобии, особенно сейчас, иначе ничего бы не вытянуло его на улицу, а он бы, поди, и в мусоре скопившееся в его комнате за каникулы утонул и приставку окончательно угробил. Последнюю, конечно, жалко бы было. Компания у Донхёка, конечно, своеобразная — из одного человека, с которым всё и так непонятно, а он ещё и на коленки дует и мороженое покупает. Марк, наверное, и не представляет, как Донхёка это обезоруживает и располагает — привыкнуть на раз-два, вот тогда уж точно всё прекрасно будет. Не так он хотел закончить это лето, но, видимо, по другому никак бы и не вышло — с новым дурацким увлечением. Донхёк вздыхает так тяжело, как только может. Марк суетится, изворачивая спину почти что на сто восемьдесят градусов к пакету, — Марку с его-то растяжкой только завидовать. Донхёка пихают в бок, и он уже готов возмущенно уничтожить сидящего рядом, пока ему не протягивают руку, которую холодит ещё не растаявшее мороженое, и Донхёк снова ведется на эти мелкие, заметные, наверное, только ему ухаживания. И даже если всё далеко не так, как ему может показаться, — Донхёк смущается непонятно чего, кивает в благодарность, и это мороженое каждый раз получше любого знака внимания от небезразличного человека. Донхёк украдкой рассматривает профиль Марка, пока тот пытается разорвать упаковку зубами, забавно зажмурив один глаз. Эта картина напоминает ему то, что он обычно чувствует при просмотре разных незамысловатых фильмов, где подростки, у которых откуда-то и машина, и деньги, и ящик пива есть, сами по себе едут по шоссе, не зная точно, где и когда их остановка, главное — им хорошо находиться в компании друг друга. У Донхёка такого никогда не было, но те самые чувства, вызвавшие в нем эти сцены — треплются прямо сейчас, пока его сердце бьётся так размеренно, и ничего больше не сдавливает грудь — ни предстоящие экзамены, ни мнение окружающих, ни проблемы в семье, ничего. Возле этого парня Донхёк чувствует свободу. — По секрету, о тебе спрашивали, хотели пригласить на одно соревнование, — Марк говорит довольно тихо, но Донхёку никак это не мешает услышать неожиданную новость. Возможно, Донхёк должен радоваться и долбать Марка вопросами о всех деталях этого события, но почему-то только кивает ему, даже если Марк этого не видит, успев откинуться на траву. — Ты их заинтересовал. — А ты? — И я. Даже не думай, что сможешь обойти меня. Но тебя ещё придется поднатаскать. Соревнование уже в первых числах сентября. — А как же твое поступление? — Я не буду поступать. Пока что, — хмыкает старший, и Донхёк от удивления чуть не роняет мороженое изо рта. — Что? В смысле, как? — У меня были кое-какие планы на этот год. Я думал немного подзаработать, не уверен, что с учебой у меня это получится. Донхёк не двигается, вслушивается, и ему кажется, будто всё, что рассказывает сейчас Марк такое личное — настолько личное, что обычным знакомым, возможно, таким не часто делятся. По крайней мере, Донхёку нравится чувствовать себя не обычным и не знакомым. Вряд ли Донхёк должен чувствовать облегчение, но это то, что он чувствует сейчас, — и тоже откидывается на траву. Перед глазами ватные облака и полосы от пролетавших мимо самолетов, а рядом Марк, ладонь которого еле ощутимо касается тыльной стороны руки Донхёка. И всё это снова напоминает ему фильм, в котором переборщили с романтикой и ванильными сценами, но ему хорошо и спокойно — для чего ещё стоит разбивать колени и привязываться к «новым» людям, которые в твоей жизни маячат уже больше года. — Тогда давай поступим вместе, — предлагает Донхёк, пока коленки начинают незаметно дрожать, а по телу проходится странная волна жара. Случайные предложения обычно навсегда, Марку это известно не понаслышке, и он кивает с улыбкой на губах и незаметно пододвигается ближе — и это «незаметно» не означает, что Донхёк не чувствует, как его бедро соприкасается с чужими, а левая рука — голой кожей хлопковой ткани водолазки Марка. Донхёк прикрывает глаза в эйфории, и её действие усиливается в тысячу, нет, в миллион раз, потому что его ладонь нежно сжимают. Сердце не в силе больше игнорировать ещё один мини инфаркт — начинает тревожно колотиться. И прекращает, кажется, тогда, когда Донхёк слышит: — Тебя отнести? Донхёк не знает, что произошло за то время, пока Марк где-то пропадал, но если после каждого такого раза он будет слышать это — боится, что и к этому привыкнет, а позже и сам требовать начнет. Натура у него такая — собственническая, а Марк своим дешевым флиртом не знает во что ввязывается. — Могу перебинтовать, если у тебя дома есть чем, — не унимается Марк и руку сильнее сжимает, даже не подозревая, что улыбка у Донхёка норовит порвать ему лицо, ну нельзя так улыбаться, нельзя. — В гости напрашиваешься? — Ой, ну и всё тогда, сам справишься, — Марк подрывается с нагретого места и потягивается, делая вид, что уходит. Донхёк не знает и не понимает почему не может подавить настойчивую улыбку, и что с этим делать. Он, кажется, такой счастливый, каким и хотел бы быть сейчас, в свои восемнадцать, и, недолго думая, спрашивает: — Зайдешь? — Только, если ты настаиваешь.