Шум ливня воскрешает по углам салют мимозы, гаснущей в пыли. И вечер делит сутки пополам, как ножницы восьмерку на нули —
Они сидели друг напротив друга. Он и она — два разных мира. Два разных мира почти касались друг друга. Но она быстро отдёрнула руку, побоявшись, не осмелившись. Она чистая и светлая. Тише и скромнее он и не знал никогда. Полная его противоположность. Зелёные его глаза скользят по неуютной и такой осточертевшей бетонной комнате и кажется, что тут ещё холоднее, чем за окном. Молчаливая собеседница неловко поправляет шаль, натягивая её на озябшие плечи. Она, кажется, не хочет говорить, а он и не заставляет. За окном грозные тучи уже почти полностью захватили контроль над малиновым небом, а морозоватый вечерний ветерок бесцеремонно ворвался в помещение, нарушая тот самый хрупкий покой букета жёлтой мимозы. — Мне пора? — робко и тихо говорит монахиня, не открывая глаз. Пушистые густые ресницы скрывают её изумительные фиалковые глаза. — Не уходи… — чуть громче отвечает ей парень, понимая, что отпустив её сейчас уже больше не увидит никогда. Она слаба и вряд ли вновь сможет вновь осилить этот путь к нему. Да и та ситуация, произошедшая в его блоке здорово подкосила и без того хрупкое здоровье. — У тебя работа, Самон, — гостья в белых одеяниях находит в себе силы улыбнуться, но выходит у неё это так болезненно, так неестественно, будто бы она одной этой улыбкой хочет сказать, что иначе никак, что всё будет хорошо… она будет молиться за это. — Но мы так долго не виделись? — будто спрашивая у самого себя произносит Гокуу младший, а в изумрудно-зелёных глазах так не кстати встают предательские солёные хрусталики. Он словно вернулся в детство. В тот золотисто-розовый вечер, когда они прощались, казалось бы, навсегда. За окном послышался первый раскат грома, который превратил невинный прохладный ветерок в грозный порыв неукротимой стихии, вынуждая Самона закрыть окно, ведь букет мимозы слегка растрепался и маленькие жёлтые лепестки упали на гладкую поверхность белой тумбочки. Холодный дождь ударился о стекло, а потом снова и снова, будто прося пустить его, но безрезультатно. Крупные капли стекали по гладкой поверхности, а достигая точки падения набирались смелости и бросались вниз на пыльную землю, не находя иного пути к свободе. — Нори? — Да? — Я… Я присматриваю за Хоудзуки. Теперь, кажется, настала очередь монахини подавить в себе порыв слёз. Она молча раскрыла свои объятия, медленно приоткрывая глаза. И действия со стороны надзирателя не заставили себя долго ждать. Непривычно грустный Гокуу тут же падает в тёплые объятия, неосознанно сжимая монахиню всё сильнее, прячет голову в её плечо и жмурится.Ее ладонь разглаживает шаль. Волос ее коснуться или плеч — и зазвучит окрепшая печаль; другого ничего мне не извлечь.
— Я не знаю насколько я ухожу, — словно предугадывая его слова мягко говорит Санзо, невесомо касаясь губами рыжей макушки. И в неловкой тишине как бы повисло то самое мучительное и до дрожи пробирающее «навсегда». Рыжеволосый находит в себе силы оторваться от плеча монахини и встретиться с ней взглядами. У них нет больше ничего. Ничего. За исключением этой пустой больничной комнаты и растянутых холодными каплями за окном минут. Норико нерешительно подносит к его лицу своё тонкое запястье и убирает с глаз рыже-зелёные пряди, аккуратно проходится по щеке подушечками пальцев и отстраняет кисть. Вернее пытается, но Самон вновь возвращает её руку на свою смуглую щёку, прижимаясь к ней. И как будто насквозь и одновременно пронзает их ужасающая боль. Давящая на подсознание. Ей пора. Уже давно пора, но что-то держит и не отпускает. Не что-то. Кто-то. Тихий стук в дверь и следующее за ним: «Сестрёнка?» — Мне пора, — утверждает она, насилу отрывая руку. — Пожалуй, — парень усмехается горько и беззлобно. Отпускает. И Норико поднимается словно бабочка, вспорхнувшая с цветка. У самой двери она оглядывается на него, вновь прощается взглядом, мучительно долго открывает дверь и скрывается за ней вместе с младшим братом, оставляя Гокуу совсем одного в больничной палате с букетом жёлтой мимозы.Мы здесь одни. И, кроме наших глаз, прикованных друг к другу в полутьме, ничто уже не связывает нас в зарешечённой наискось тюрьме.