хлопья с мёдом;

его девочка шепелявила немного и у неё был самый мягкий и лёгкий голос из всех в мире. она кружилась на босых носках и пела какую-то акустическую попсу под пианино; смеялась искренне, да тихо (так, чтобы только он мог услышать). отбирала его неизменные очки с прозрачной оправой, клала куда-то и затягивала его в бессмысленные танцы, казалось, всё лето. всё лето в ней, в её песнях, в её дурацких ‘выйди на улицу’ в полночь, в её мягких улыбках. кажется, он даже позволял ей выдавить из себя такую же улыбку в ответ (ни у кого нет такой, но) и вести за руку мимо десятков домов, сотен людей и тысяч слишком по-юношески глупых нежных мыслей. - какое мороженое ты будешь? – а он не любил его. совсем-совсем. – нельзя не любить мороженое! – почти обиженно, - по два шарика: лимонный и йогуртовый, в один рожок, клубничный и шоколадный в другой, пожалуйста. и посыпьте орешками! и иногда он думал, что так было всегда – что всегда она ждёт на качелях у круглосуточного супермаркета, что всегда вместо крови в венах – засахаренный мёд, а плохому настроению приходится детская радость, что всегда-всегда так легко и тянет в солнечном сплетении. что всегда и везде был свет, яркий, проникающий в каждый атом, согревающий внутри и снаружи, делая мир ярче. она ходила по бордюрам, расставив руки пошире, всё норовя завалиться на один бок, а он бормотал, чтобы она была поаккуратнее, и был на подхвате. он говорил про себя слишком много, углубляясь в, наверное, ненужные детали, а она подолгу слушала (будто ей впрямь интересно). они вместе пускали мыльные пузыри и вместе окунались в свет закатного солнца (будто им одной её было мало). а ещё, вместе они держались за руки – не по-взрослому, а так, невзначай. легко (будто это ничего не значит). медовые хлопья с молоком на завтрак и немного сгорбившийся женьцзюнь ещё без очков, сидящий спиной к окну. иллюзорное, ненастоящее, деланное спокойствие витает, но сбивается где-то на тугом, душащем узле в шее (под ключицами?). ведь лето кончается. ведь его девочка исчезнет; исчезнет, будто ничего и не было. будто она не танцевала всё лето вовсе и не пускала мыльные пузыри по ветру, а он не лопал их, как ребёнок, досаждая. будто он так и не полюбил йогуртовое и лимонное мороженое, посыпанное орехами (арахисом?), и не щекотало под рёбрами сильно-сильно. потом она будет смеяться громко, заливисто, чтобы слышал каждый, так ему кажется, или слышал лишь кто-то один, но не он. уедет далеко, оставив увядающее чувство тепла и тихого, маленького счастья (и горячее желание жить и запоминать всё, что будет, не отпуская её улыбки из сердца). но сейчас она стоит, сжав край пижамы (он с трудом выпросил разрешение на ночёвку у мамы), и мнётся, мнётся, мнётся. ибо что говорить, когда так? что говорить, когда даже тишина – прощальная? а она всё же говорит. говорит, что лучше бы не приезжала никогда, чем когда так. и обнимает его, ненамеренно вытирая слезы об чужую (?) огромную футболку, обнимает, обнимает, обнимает. ведь, на самом деле, что ещё делать, когда даже тишина – прощальная?