Послезавтра

Падре Алекс посетителей повидал разных, пусть уже двадцать лет живёт в такой дыре, до которой даже слухи о Трёхлетней войне докатились через год после победы объединённых сил Союзников. Впору книгу писать по наблюдениям. Или даже целый цикл: "Особенности быта и богослужений в приходе деревушки N-ской". И водрузить её на полку рядышком с ещё парой таких же, автобиографических: "Евангелие от Максвелла" и "Терроризм как форма служения Богу". К нему приходят по любому вопросу: как к священнику («Святой отец, я согрешила!» — а сама глазами так и стреляет, явно намереваясь согрешить ещё раз, причём сию секунду), как к наставнику, как к доктору и судье. И отпеть, и роды принять, и поженить, и крестить, и от нечисти, если вдруг в лесу или озере заведётся, экзорцизм прочитать. И когда крышу подлатать надо, и когда дети в лесу потерялись... Но чаще всё-таки как к священнику. Двадцать лет назад, сбежав из больницы, где его собрали едва ли не по кускам после Лондонской Ночи, падре дал себе зарок, что к прежней жизни больше не вернётся. И желание отомстить вместе с ненавистью, больничной пижамой и вязанкой сломанных клинков он тогда же закопал где-то у дороги, плюнув напоследок и притоптав рыхлую землю ногой. Ему дали второй шанс. За двадцать лет он так привык к старой церкви и прихожан её знает настолько хорошо, что с легкостью, даже не оборачиваясь, определяет, кто поднимается по ступеням. Дети всегда взбегают по ступеням быстро, легонько шаркают подошвы сандалий, входная дверь хлопает – хоть бы придерживали, что ли? Их родители, флегматичные деревенские жители, не привыкшие никуда торопиться, долго и чинно поднимаются, ухитряясь по пути наверх (семь ступеней, а пути с минуту выходит) и последние деревенские сплетни обсудить, и парой неласковых слов перед службой перекинуться. Старики шаркают и кряхтят, точно поднимаются прямиком к Святому Петру. И незнакомцев услышать легко. Особенно когда их двое и они не особо таятся: скрипит под подошвами ботинок гравий дорожки, по каменным ступеням стучат каблучки – дамочка явно из городских, никому из местных и в голову не придёт обуть туфли в такую грязь. — А тут кто-то есть? – женщина толкает створку двери, а падре конвульсивно сжимает подсвечник – голос кажется ему до боли знакомым. Её спутник смеётся и отвечает что-то неразборчивое, а у священника начинает кружиться голова. По спине бегут мурашки, и на секунду ему кажется, что он снова на улице горящего Лондона. — Святой отец, не могли бы вы нас обве… — посетитель недоуменно моргает, когда ему горло упирается так некстати подвернувшийся под руку подсвечник. Падре, двадцать лет назад похоронивший своё прошлое, неожиданно осознаёт, что закопал совсем не то, что надо было. И удивлённо моргает, глядя посетителю в глаза. – Ба, знакомые все лица! Священник со смешком опускает руку: лица и правда знакомые. Пусть и изменившиеся за двадцать лет: из высокой худой девчонки (ну право же, сущая девчонка была. И командовать любила, да так, будто, как Максвелл, в детстве в солдатиков не наигралась) Хозяйка Чудовища, Снежная Королева, сэр-леди и далее по тексту и тому подобное… превратилась в зрелую женщину. Сменила мужской костюм омерзительной зелёной расцветки на открытое платье. А глаза остались те же: светлые, голубые, глубокие. А старый враг… Повзрослел вместе с ней. Именно так, повзрослел. И правильно: негоже такому почтенному человеку за упырями с пистолетом наголо бегать, сверкая клыками и красными глазами. Может падре и мерещится, но теперь глаза у бывшего врага карие. — И что, поубиваем теперь друг друга? – смеётся такая знакомая и казалось бы давно забытая женщина. Падре аккуратно ставит утварь на место – негоже тыкать им в добрых людей. Некрасиво вышло, да ещё и в Божьем месте. И тянется за Библией, глядя в лукаво сощуренные голубые глаза. — Боже Святый, создавый от персти человека и от ребра его возсоздавый жену, — начинает он. И хмыкает, видя удивление в глазах брачующихся. – Да не стойте столбом, венцы я сейчас достану, а с вас два свидетеля. А потом они втроём сидят на маленькой на маленькой кухоньке и пьют чай пополам с кагором. Без свидетелей — Бог свидетель. И смеются над бывшей враждой, стычкой в Патрике, встречей в музее. Интегра Хеллсинг – по крайней мере, так её звали раньше, в той жизни – хохочет и бурно, совсем по-итальянски жестикулирует, рассказывая и чуть ли не в лицах разыгрывая сцену собственного бегства из английской тюрьмы. Андерсон любуется ей: двадцать лет прошло, а она стала только краше. И посмеивается над ревниво хмурящимся Алукардом, сжимающим под столом правую руку своей Леди. Падре думает, что в жизни видел много чего, но чаще ему доводилось наблюдать превращение Людей в Монстров. И никогда наоборот. А теперь он слушает историю о том, как Чудовище становится Человеком: оказалось, для этого сперва надо отказаться от всех чужих душ – Человеку достаточно своей. Странная история и тёмная. Впору книгу писать. И назвать её… а вообще, чёрт с ним, с названием. Потомки засмеют: никто не поверит, что шестисотлетний вампир может отказаться от бессмертия, чтобы стареть вместе с любимой женщиной. Падре думает, что когда-нибудь об этом всё-таки напишет. И поставит книгу на полку. Рядом с другими такими же, автобиографическими.