Hurt

Иногда мне видится, как среди небольшой толпы в довольно тесном заведении сидит человек и пьет дешевый алкоголь. Помещение достаточно прокурено, некоторые окна закрыты. По залу разносится музыка и шум телевизора, голоса людей; движения по ту сторону стекла схожи с теми, когда рыба бросает свой немигающий взгляд через стенки прозрачного аквариума. Но в собственных глазах всё плывет, разливается по ту сторону радужки словно волны пьяной вишни в карамельной или шоколадной глазури. Но алкоголь такой горький, однако от него по телу почему-то разливается тепло, внутри чувствуется тошнота, а запах всё еще противен. Человеку так больно, что он так унизителен себе, что пьет эту горькую жидкость, не смотря на то, что знает — отравления не избежать, ощущения опьянения сменит отрезвляющие последствия. И этот человек… такой ранимый и одинокий человек, что пьет и курит в одиночестве, что даже не знает, куда приткнутся, к кому обратится, кому позвонить, куда пойти. Сидит и пьет, на долгие мгновения задерживая влажный взгляд на одной точке. Люди так и ходят по ту сторону стекла, их поток неудержим и вечен, причем абсолютно бессмысленный, как думает сам человек. Он закрывает глаза. На секунду, нет, даже на мгновение ему кажется, что всего этого не существует, что его ничего не окружает, что его тоже нет. Всё застывает, больше ни о чем не нужно беспокоится, нет больше никаких мыслей. Но лишь шум снаружи доносит до него правду. Он в аду, он по-прежнему в аду одиночества. На его столе полупустая бутылка, между его пальцами дотлевающая сигарета, а его лицо… жаркое и мокрое от быстро скатывающихся по поверхности кожи слёз, что никак не могут застыть где-то в глубине его сердца, потому что топят его в осознании собственного одиночества значительно сильнее, нежели это же чувство притупляет выпитый алкоголь. Поэтому его взгляд всё чаще застывает, но слёзы так и продолжают идти. Они словно полноводные реки, нападающие на иссушенные берега. И человек молчит, тяжелый ком душит его где-то в самом горле, не давая ни закричать, ни сказать хоть что-то. «Закричать что есть силы…» — думается ему, но на деле он понимает, что это уже ни к чему. Он не сможет, и крик в его горле топит еще один горький глоток хмельного яда, что может подарить ему ночное забвение. Да, так Осаму зачастую видит и свои ночи, и свою жизнь. Поиск забвения, так он думает. Гул снаружи оповещает, что прибыл еще один поезд. Он уже слышит шум колес, вибрация дает ему понять, что прибыли два состава: обычный и грузовой. Люди вокруг него начали копошится быстрее, вскакивая со своих мест, спеша и нервничая, как и всё люди. А он? Этот человек, Осаму, что взглядом полным таких сильных эмоций следит за всеми уходящими, он чувствует то же? Он вообще человек, он может так же спешить к кому-то, хотя бы к кому-то… Нет, он не человек, ему чуждо всё людское, хотя он и человек, он им родился, но так и не стал. Он… потерянный между скверными противоречиями в своем разуме, душе и сердце. Он… одинок среди всего этого громкого молчания, среди ненужных разговоров, среди единственной розы, что одиноким стеблем покоится в какой-то грязной вазе, едва ли украшая скверную панораму зала. Как и эта роза, что еще пока жива, так и он, дожидающийся своего увядания. Осаму чувствует, что подобно этой розе его лишили чего-то важного, почвы, лишь ради какой-то глупости, вроде той, чтобы украшать собой этот никчемный зал с прогнившими стенами. К нему никогда не прикоснется рука, лишь чтобы насладится красотой цветка. Нет, его непременно изувечат, грубо уводя с мест обитания, пересадив в ту почву, что непригодна, что пуста и однообразна, как обои на этих стенах. Его сердце, что так гулко бьётся в груди, и его слезы, что подобно росе на лепестках высохнут и появятся вновь, потому что у него нет выбора, правда? К нему не протянется рука полная лишь любви, нет. Он не знает, что такое любовь, он просто её не чувствует. Всё проходит мимо, даже люди, которые хоть и видят его, но только внешне, внутрь никто посмотреть не способен. Да, всё именно так. — Ответь же мне, — спрашивает у себя Осаму и отводит взгляд куда-то в сторону. Ладонь, подпирающая подбородок, нервно сжимается. — Ответь, жизнь, в чем я так сильно провинился, что теперь вынужден стать таким… ничтожеством в своих глазах. Кто эти люди, что вокруг меня, что это за существа, снующие вокруг, пристающие ко мне, или даже хуже — и вовсе не обращающие на меня внимания. В чем моя вина, почему я так отличаюсь? Ведь я… такой же, как они, я такой же, я человек, я родился, и я живу. Так почему же… почему меня мучает чувство неразделимого одиночества, которое не дает мне дышать, не дает мне спать, из-за которого я тут. Скажи мне, скажи… Он и сам не понимал к кому общался, но не обратится не мог. Губы сжимаются так сильно, что начинают болеть, следом за ними сжимаются и зубы. Он сдерживает себя из последних сил, чтобы не закричать, чтобы не заплакать еще сильнее, но не может. В изнеможении падая на собственные руки он раздается грудными завываниями, даже алкоголь внутри его вен, испугавшись такого сильного отчаяния, уже не так кружит голову. Он сам кружит себя в безумном танце, он сам стремится себя убивать. Медленно, каждой мыслью, каждой клеткой своего одиночества. Как погубленная чьей-то рукой роза, что жива и мертва одновременно. Его тоже лишили этой почвы, и он тоже гниет заживо, пока на него лишь смотрят презренным взглядом, пустым взглядом, взглядом отрешенным, как и у него самого. Лепестки опадают один за другим, напоминая о том, что конец уже близко. Лишь одной воды мало, а ему самому — будничной серости и блеклости. Он чувствует себя белым холстом, лишенным всяких красок. Нет руки, что держала бы для него кисть, нет красок, которые избавили бы его от белеющего в глазах кошмара. Просто белый холст, просто прозрачное сакэ, просто дымка на конце тлеющего уголька. Но внутри он окрашен в черный, как ночное небо без единой звезды внутри своих темных переплетений. Почему без звезд? Потому что это небо родилось в такой страшной дали, что Создатель просто забыл о нём, не позаботившись, чтобы хотя бы одна звезда освещала собой мрак этого непростительного одиночества. — В этом весь я, весь я, — в полубезумном бреду шепчет Осаму, не зная, какие косые взгляды бросают на него, сгорбленного над своим столом, пока руки чувствовали стекающие по них струйки перевернутой бутылки. — Теперь даже пить нечего, и сигарета дотлевает. Я жалок… Медленно встав с места, он небрежно стряхивает руки, пальто он не снимал, оно так и было надето на нём, он его даже не трогал. В последний момент, уже стоя у выхода, он бросил на ту саму злосчастную розу задумчивый взгляд, и, достаточно резко повернувшись, вынимает её из вазы под неодобрительный вскрик мадам. Она сердится, потому что эту розу ей подарил один из многочисленных любовников. Осаму же, не думая об этом, обхватывает её своими пальцами, пряча куда-то внутрь пальто, прижав к сердцу и почти выбегает из помещения, где на улице его ждет лишь слой дорожной пыли, брошеный в лицо холодным порывом ветра, что немного остужает его воспаленные покрасневшие глаза. Он идет туда же, куда и все — к станции. Садится на пустую скамейку, опускает голову, держа меж пальцами розу. Она уже осыпается в его руках, меж пальцами он теребит один из отвалившихся лепестков. Он даже улыбнулся, поднеся его поближе к глазам. Порванный и небрежный — таким был этот лепесток, так выглядела и вся роза. — Это же смешно, — беззвучно произносил он, — чтобы такая красота была погублена ради такого уродства, как пропахшие рыбой ладони уже немолодого грузчика, что ради лишней порции алкоголя готов ублажать мадам, и она, что с такой радостью принимает в себя весь этот кошмар. Ты, роза, которая выросла на свободе, вдали от этих бетонных саркофагов с живыми мертвецами внутри… ты для такого исхода была рождена? Чтобы я нашел тебя, умирающую, и сказал… как сильно люблю твою боль, ведь она так схожа с моим одиночеством. Мы оба умираем, мы оба никому не нужны. Я понимаю… Ты стремилась ко мне. Пройдя через ведь этот ад, всё шло так, чтобы в итоге ты оказалась в моих объятиях, в моих холодных, лишенных книжной любви объятиях. Но, знаешь, я рад, что заметил тебя. Твои шипы делают мне больно, но твоя красота манит. Ты тоже одинока, как и я. Как жаль… Умрём же вместе. Еще один состав близится к бетонному ограждению. Мирно покачивающиеся вагоны шумят и дрожат при движении. Как-то никто даже не заметил, как к отделяющей линии подошел высокий человек облаченный в черное пальто. Лишь его пальцы, красные от порезов шипов, слишком сильно сжимали стебель белой розы. «Я больше не буду одинок… — мысленно переступив черту, он расслабил ладони, цветок упал на желтую полосу. — Я больше не буду одинок…» Его полет казался жизненным кульбитом, что приводит к смерти. Голова так быстро столкнулась со стеклом главного вагона, что оно треснуло так сильно, что почти создало пробоину, брешь в еще одном аквариуме жизни. Никто не заметил. Заметил лишь человек, что так и не решился осуществить эту свою мысль. Он просто увидел, как наконец-то обретает покой, но так и не сдвинулся с места. Когда двери открылись, и люди вышли наружу, он упал на колени, прикладывая руки к лицу. Чужая обувь, что быстрыми движениями двигалась в потоке тел утаптывала несчастную розу к земле, уничтожая ту последнюю красоту, что еще несли в себе нежные лепестки. Осаму так и остался на месте. Между пальцами стекала кровь, в щелях между ними приглядывался его отчаянный взгляд, что немигающее был направлен куда-то в недра толпы. Двери закрылись, поезд снова тронулся, увозя за собой покачивающиеся вагоны. Согнувшись пополам, Осаму плакал, чувствуя, как что-то в его сердце снова разбилось, ударившись о стену его беззвучных криков, которые никто никогда не услышит…

Ты падаешь со мной во тьме, достаточно холодной и жестокой; ты падаешь со мной во мгле, крича от страха и свирепой боли. Что боль неописуемым кошмаром, врезается в глаза полны надежд; что боль твоя внутри сгорая, от пропасти в сердцах, разлученных на век... Еще одно столетие, еще одна утерянная жизнь, еще одно бессмыслие, еще один тупик. Еще раз без тебя, еще раз в одиночку, в последний раз рыдая, в последний умирая... И руку бы схватить, в туманах среди краха, в биении вновь очутится, внутри пылающих границ, такого же, как у меня, отброшенного миром сердца, которое лишь я смогу так нежно полюбить...