Sunshine

— Охуенно, наверное, быть геем, — вздыхает Джонхан, уже час рассматривающий симпатичного бармена. Бармена зовут Мингю, он выше и Джонхана, и Сынчоля, а под обтягивающей белоснежной рубашкой вырисовываются мускулы, так что остается лишь догадываться, какие фантазии сейчас посещают бедного Хан-и. Напрочь отрицающий свою бисексуальность, он старательно клеит девушек в таких клубах, а сам залипает на их парней и дружков, предвкушающе облизываясь. Дальше воображения у него не заходит, поэтому он смело величает себя гетеросексуалом и в сотый раз за вечер мечтательно вздыхает, что «меня бы в его руки, а не эти стаканы». Вообще, Джонхана можно (а иногда и нужно) игнорировать. Погрузившийся в собственные мысли, он порой и не замечает, как вслух восхваляет кого-то. Другое дело Сынкван, сидящий по другую руку от Сынчоля. Он в их компании самый младший и самый болтливый. Его, правда, тоже можно стараться не замечать: болтает он больше для себя, не обращая внимания на слушателей. Если уж очень требует оного, то время от времени достаточно кивать и агакать, подтверждая свой интерес. Даже если он отсутствует. Даже если ты не понимаешь совершенно ничего. Просто подавай признаки жизни, пока сидишь между этими двумя и думаешь, как пришел ко всему этому. Потому что, окей, если Сынкван тут самый младший, то Сынчоль старший, но вот добился явно меньше их обоих вместе взятых. Едва ли то, что он переборол депрессию, можно назвать достижением. Как и то, что он числится в списках на отчисление, вылетать из которых не желает от слова «совсем», а вместо подготовки к важным экзаменам сидит в этом чертовом клубе, ожидая выступления кавэр-бэнда, где выступает какой-то Джошуа, о котором Джонхан всегда рассказывает взахлеб и с таким видом, будто узрел бога. Они друзья, вроде бы, еще в Америке познакомились, но для Сынчоля это ничего не значит. На самом деле о каком-то Джошуа, о каких-то Вернонах, Сокминах и Чанах он думает процентов пять от времени, проведенном здесь. Ругает мысленно Джонхана, что тот заставил его сюда прийти — но так, несерьезно. Потому что дома, в одиночестве, он, очевидно, сошел бы с ума. Опять поддался бы тишине и тьме комнаты, начал копаться в воспоминаниях и собственных мыслях, пришел бы к выводу, что он абсолютное ничтожество, и лучше документы забрать самому, потому что это не так позорно. Лучше найти себе что-нибудь полегче, типо продавать до конца жизни мороженое или убираться в собачьем кафе… Но Сынчоль не любит собак. И мороженое. Джонхан наконец отворачивается от красавчика Мингю, опускается лицом на стол и стонет что-то не особо разборчивое, из чего Сынчоль выхватывает лишь «почему я не девушка» и «господи, его глаза». Пытаясь поддержать друга, хлопает его по плечу, мол, да все окей будет, найдешь себе еще девочку милую-зефирную, чтобы сидела у тебя на коленях и сквозь смех целовала. Потому что Джонхан только в фантазиях и на словах весь такой «мне бы в его руки», а на деле любит нежности: чтоб за ручки держаться, подставлять друг другу щеки для поцелуев, любоваться звездами и греться под одним одеялом. Сынчоль его не высмеивает — сам такой же. Сынкван обычно называет их «лайн девственников», но стоит им начать все отрицать, как кричит «избавьте меня от подробностей» и «что вы творите с моей детской психикой». Джонхан обычно отвечает, что за детской психикой Сынквана следить должен его парень, который виртуознее чем с гитарой обращается только с Сынкваном в постели. Сынчоль абсолютно точно уверен, что не хочет задавать по этому поводу лишних вопросов. На сцене начинается какая-то суета, выносят инструменты; Джонхан подрывается, дергает Сынчоля за рукав: — Сейчас! Сейчас будет выступать Джошуа! Кавэр-бэнд этот здесь явно известен и любим, потому люди начинают стекаться к сцене. Сынчоля, несмотря на его «да и отсюда видно будет» тянут туда же, близко-близко, вот настолько, чтобы он, видимо, этого Джошуа во всех подробностях рассмотрел. Увлеченный Джонхан — опасный Джонхан, а у Сынквана свои какие-то мотивы, ему на Джошуа наплевать, ибо он «ждет кое-кого другого». По одному начинают выходить парни, которых приветствуют бурными аплодисментами; Сынчоль реагирует вялыми хлопками, заранее готовый разочароваться. Бэнд этот он слышит первый раз в жизни, но принимает скептически, как и все излишне расхваленное, но оказавшееся пустышкой. — Гурман, — фыркают на это друзья с таким обиженным видом, будто собственноручно создали такое «произведение искусства», а какой-то дилетант, критик диванный, посмел что-то не то сказать, сам еще не добившись ничего. После настройки инструментов, парни начинают играть. Их в группе пятеро, а Сынчоль точно уверен, что ему называли четыре имени. Впрочем, неважно. Важнее то, что Джонхан и Сынкван ушли в отрыв, напрочь позабыв показать Сынчолю Джошуа… Вот какой, какой из них он? Тот на ударных, с торчащими во все стороны волосами? Или гитарист со светлыми кудряшками, внешне напоминающий Леонардо ДиКаприо? Может, и правда он, не зря же Джошуа из Америки. Хотя, есть еще и самый низкий парень с розовыми волосами, стоящий на клавишных; гитарист с очень сильным вокалом (симпатичный, кстати, но точно не во вкусе Чхве) и еще один вокалист на басе, приглянувшийся Сынчолю больше всего. Кажется, одного с ним роста (хотя трудно судить, когда ты смотришь снизу вверх), с собранными в хвост рыжими волосами, в дранных черных джинсах — острые коленки торчат и отвлекают внимание. А голос высокий, но красивый. И все еще никаких намеков, кто из них Джошуа. Ладно, зато стоит признать, что играют они правда потрясающе. Начинают с «Hi hello» группы day6, потом переходят на какую-то незнакомую Сынчолю песню, затем исполняют что-то из репертуара n.flying и the rose — названия вертятся на языке, но не более. Звучащие по новому, эти песни нравятся Сынчолю все больше и больше. Постепенно раздражение на друзей растворяется в музыке, растекающейся, кажется, прямо по венам. Голова кружится от обилия красок и громкости, а толпа движется в такт, и влекомый ею, Чхве тоже начинает танцевать, закрывая глаза и наслаждаясь. Каждая нота оставляет несравнимое ни с чем послевкусие, приводя в восторг. Сынчолю кажется, будто у него выросли крылья, и он может прямо сейчас восспарить над толпой и улыбнуться каждому мемберу этого бэнда. Даже после того, как они прекращают играть, его распирает восторг и такое редкое ощущение, что он живет. Вот живет по настоящему, дышит полной грудью, может испытывать настоящие эмоции от нескольких песен и завораживающих голосов. На бис ребята исполняют что-то опять же из репертуара day6, а Сынчоль уже и не вслушивается, лишь покачивается на волнах наслаждения с закрытыми глазами, улыбаясь так, что щекам больно. Ему сейчас так нереально хорошо, что немного даже плохо, потому что потом, когда они возвращаются из клуба, ноги подгинаются, а дыхание не желает выравниваться. Джонхан и Сынкван агрессивно жестикулируя спорят, какая же песня сегодня была лучшей, а Сынчоль просит их заткнуться — все песни были великолепны. Великолепнее всего, конечно, был голос того вокалиста с длинными волосами цвета закатного солнца. Или поля ржи. Или каких-нибудь цветов из того, что выращивает Вону на окне в их общажной комнате. На кончике языка вертятся слова, так и норовящие отзвучать в воздухе. У Сынчоля такое обычно редкое и внесезонное, как у Сунена ангина — неожиданное, но все же более приятное, чем обжигающая горло боль. Он, Сынчоль, вообще-то раньше писал стихи, иногда и песни под переборы гитары Джонхана. Всякие такие кривые песенки о неразделенной любви, светлых чувствах, запахе скошенной травы и мятной зубной пасты. Может, это лето Сынчолю опять кружит голову, хватает за руки и пытается утянуть в свой ярко-оранжевый ураган. Сейчас бы, как пару лет назад, когда все казалось простым и закономерным, упасть на траву, держа друзей за руки, закрыть глаза и утонуть с головой в пении цикад и аккомпанирующим им птиц. Забыть хоть на минутку про сессию, которая уже позади, про горы домашнего задания — от него болели плечи, но сейчас стало легче; тянуть яблочный сок через трубочку и улыбаться чему-то более вечному, чем мимолетному. Чувствуют ли это Сынкван и Джонхан? Живущие здесь и сейчас больше, чем он, оба проживают день без оглядки на предыдущий, и лишь некоторые мелкие привязанности сдерживают их от свободного полета в облаках. А Сынчоль вот так парить не умеет. Он всегда на земле, поближе к траве, лучший друг гравитации и насекомых, заползающих в карманы его рубашки. Вону ругается, когда они вечером обнаруживаются, а потом требует их в ночь выпустить из окна. Никто не против. Но сегодня Сынчоль парил. Не так высоко и долго, как друзья обычно, но все же парил где-то под потолком клуба, глядя на толпу, познавшую экстаз. Парил от музыки, от чужого голоса, ощущал себя слишком смущенным, ибо непривычно. Может, стоит поблагодарить Джонхана и Сынквана, что отвели его туда. Странно только, как они, познакомившиеся в больнице, могут так спокойно делиться впечатлениями и не разрываться изнутри от чувства горечи и обиды. Или разрываются, но старательно это прячут, потому что важна эта минута, а не миллионы предыдущих. Иногда Сынчоль задает вопросы вслух. Иногда получает на них ответ. Иногда, как сегодня, забывает спросить, а Джонхан отвечает сам, словно чувствует. — Я бы, хен, вскочил на эту сцену, отобрал у кого-нибудь гитару и начал бы петь так, как не пел никогда, — мурлычет мечтательно, подставляя лицо солнцу. Лето делает всех сентиментальными. — Ты как лишенный рук художник, хен. Рук и зрения, — грустно усмехается Сынкван, а вечерний ветер ерошит его волосы в утешение. И Сынчолю становится стыдно, что он вот рук и зрения не лишен, а тоже слепой-безрукий художник. — Ну и как тебе Джошуа? Я же говорил, что он находка, — на прощание спрашивает Джонхан, и Чхве отвечает что-то вроде «да, он прекрасен», так и не сознавшись в своем неведении. Но этого достаточно, поэтому они обнимаются и расходятся разными путями, а Джонхан обещает завтра еще раз отвести Сынчоля в клуб, потому что Джошуа снова будет там. Сынчолю внезапно, если честно, важнее, будет ли там рыжий солнечный парень. Вону в комнате нет. Нет вечером, ночью, он не приходит даже ранним утром, а Сынчоля тоска гложет такая, что хоть на стену лезь или прыгай из окна в цветочную клумбу, сбивая попути своим телом с подоконника всякие горшечные Чона, чтоб они вдребезги настолько же, насколько внутреннее сам Сынчоль. Из окна веет осенью. В этом году осень Сынчоля пугает. Осенью — пора определиться, что же дальше. Сдать экзамены и отучиться последний курс? Или бросить в трубку родителям сухое «я забрал документы», потому что «меня отчислили» звучит еще острее? Забитая мыслями голова начинает болеть, а тьма сгущается вокруг запутанного Сынчоля. Черные полосы не станут белыми от одного приятного вечера. Он не засыпает. Не засыпает ровно до прихода Вону, от которого веет чем-то алкогольным и, для поддавшегося мигреням Сынчоля, резким. Но даже так, присутствие соседа слишком целительно — иллюзия, что Чхве не совершенно одинок. Иллюзия. А вечером Джонхан его, разбитого полностью, опять тащит в клуб. Сынкван уже там, гневно пишет в общий чат и требует поторопиться. Но у Сынчоля заплетаются ватные ноги, как у Вону утром язык. Он буквально висит на Юне, и даже такое сладкое лето ему кажется противным, приторным. — Выглядишь отвратно, — сообщает излишне радостно Сынкван, встречая их на входе у клуба, болтающий с каким-то незнакомым Чхве парнем. Тот ему приветливо улыбается, но ответа не получает. Не получает и Сынкван, на что мгновенно обижается и спрашивает Джонхана, «какая муха укусила этого придурка хёна?». Придурок хен. Ну, это и правда отражает всю суть Сынчоля. Ему не стоило сюда идти. Не стоило портить своим присутствием настроение стольким людям, потому что они этого не заслуживают. Он мог бы остаться в комнате и что-нибудь почитать, или посмотреть дурацкую сопливую дораму, чтобы свои слезы списать на нее. Лето ведь делает всех сентиментальнее. — Окей, Джошуа и остальные выступают третьими, — бормочет себе под нос Джонхан, не отрывая взгляда от Мингю. Ему бы уже подойти и познакомиться, чтобы как нормальные люди, но нет, он будет тут шерсть дыбить на каждого к Мингю подошедшего и злостно ревновать про себя, хотя причин на это нет. — Вернон мне писал, что кто-то у другой группы заболел, так что их могут позвать раньше, — сообщает Сынкван, листая общий чат и время от времени дергая Сынчоля за рукав, чтобы показать какой-нибудь мем. Мемы правда смешные, и настроение Чхве немного поднимается. А может, это заслуга небольшой дозы алкоголя в коктейле, который Джонхан заговорщически называет радужным и советует выпить как можно больше. — В моей жизни и так слишком много радужного, — вяло пытается отшутиться, и это, наверное, ошибка, потому что Сынкван внезапно подскакивает и едва не опрокидывает стол. — А ведь это ты еще не общался с Джошуа! Он тут радужнее всех нас вместе взятых! Джонхан отрывается от созерцания своего прекрасного и усаживает Сынквана на место. — Ты опять про это? — Да, опять! Сынчоль из их диалога не понимает ровным счет нихрена, но старается вникнуть, потому что, о боже, опять Джошуа, опять речь о нем, и пора бы уже Сынчолю понять, отчего он такой выдающийся. — Пересосался там в группе почти со всеми! — Квани, солнышко, то, что у него было два парня в группе, еще не называется «со всеми». — И все младше него! — С каких пор тебя смущают такие вещи как пол, возраст, раса? — И это при его религиозности. — Да Бог тоже тот ещё пидор, — устало парирует Джонхан и уже сам поднимается из-за стола. — Пойду, закажу еще что-нибудь. Когда он немного отходит, Сынкван откидывается на спинку стула и прикрывает глаза, словно у него внезапно начинается сынчолевская мигрень или типо того. Какое-то время он молчит, а потом роняет: — Джонхану пора научиться справляться со своими влюбленностями. Потерявший нить разговора еще вчера, Сынчоль вздрагивает и не сразу понимает, о чем речь. Потом кивает, глядя на флиртующего с Мингю Хан-и. — Да, но он это быстро пройдет. Мингю явно не его типаж. Сынкван кривит губы. — Я не про Мингю, — в его голосе слышно раздражение. — А про Джошуа. Они давно знакомы, и Джонхан был в него влюблен, а может и до сих пор любит. Очарован этим лисом, и не видит в нем недостатков. Сынчоль хмыкает, размешивая трубочкой в стакане подтаявший лед: — Я смотрю, ты все же не в таком восторге от Джошуа. — Он бывший моего парня, Сынчоль. Санта-барбара. Другого выражения Сынчоль не находит и трет виски, чувствуя зарождающуюся боль. Обычно живущий в своем собственном мирке самоненависти и терзаний, вытащенный на поверхность Джонханом и Сынкваном, он не оказывается готов к таким выпадам от друзей. А еще образ по прежнему таинственного Джошуа словами Сынквана почему-то чернится в глазах Сынчоля; кажется, знакомиться с ним идея не слишком хорошая. Интересно, а с тем рыжим и солнечным этот Джошуа не встречался? Хорошо бы, если нет. Едва ли у Сынчоля есть шанс хотя бы прикоснуться к такому сокровищу, но и мысль, что какой-то ветренный Джошуа его касался — противна. (Чхве Сынчоль, что за ревность на пустом месте?) Джонхан не возвращается долго, словно чувствует всю эту тяжелую атмосферу — и с его приходом она становится еще тяжелее. По нему видно, что крутится у него что-то на языке; что он не решается озвучить. Наверное, хочет опять сказать, что скоро выход группы Джошуа. Или что вблизи Мингю еще прекраснее. Или что пятно от коктейля на рубашке Сынчоля его откровенно не красит. Но он молчит, они вообще втроем молчат, и даже поближе к сцене перебираются молча. У них же, вроде бы, не было яркой ссоры, так в чем дело? В гложащем и невысказанном? В сокровенном и едком, но тщательно скрываемом, чтобы окончательно не разбить дружбу? Они правда знакомы слишком давно, чтобы полностью избежать обид и острых углов. Но Сынчоль старается выбросить это все из головы, когда появляется тот самый парень. Сегодня его волосы распущены, и Сынчоль чувствует себя пропавшим. Он слишком хорошо видит, как парень взмахивает ими, как облизывает розовым язычком аккуратные губы, как капельки пота стекают по его шее под воротник черной рубашки; как длинные тонкие пальцы ловко справляются со струнами и медиатором, добавляя в песню свой какой-то особый стиль, очарование. И что-то страстное, истинно его, внутреннее, сдерживаемое за пределами сцены. И откуда знать об этом Сынчолю, если он видит его второй раз в жизни? Хотя, если уж на то и пошло, Сынчоль правда не знает — он чувствует, и что-то внутри подсказывает, что чувствует правильно или хотя бы в правильном направлении. Поэтому уже в своей (и Вону) комнате Сынчоль находит фанкамы (так трудно сделать это, опираясь лишь на «бэнд гитарист» и проклиная всех, что не указали его имя) и пересматривает раз за разом. Ему вновь, вновь хочется это чувствовать. Нравится на видео формата 9:16 видеть этого рыжего и запоминать о нем все: такой кошачий прищур красивых глаз, движение кадыка, когда он так жадно пьет воду, что капли с подбородка срываются на ключицы — ему безумно идут выступления в майке; Сынчоль находит забавной его привычку закусывать губу во время особенно технически сложных партий гитаристов: наслаждается, когда тот убирает волосы с лица за ухо. На последнем из фанкамов Сынчоль видит, как у его безымянного лопается резинка для волос, и ловит себя на мысли, что можно было бы подарить ему другую. Он становится наваждением. Впервые с Сынчолем все так, что от голоса дрожь по телу, от чьей-то красоты — дух захватывает. Обычно окруженный невероятно талантливыми и красивыми людьми, Чхве бы привыкнуть должен — но рыжий гитарист слишком другой, особенный, поражающий настолько, что даже мысли об экзаменах и родителях отходят на задний план. Может, стоит поблагодарить Джонхана. Сынчоль так и не узнал, кто там такой Джошуа, но благодаря вот этому парню внезапно начал жить. И бояться одиночества, кажется, чуть меньше. Отгоняя его фанкамами. Переписками в общем чате. Фильмами. Некоторыми вечерами в клубе, когда там выступает этот бэнд. Через неделю Чхве ловит себя на мысли, что постоянно забывает спросить его имя. А потом Сынкван и Джонхан крупно ссорятся, и спрашивать как-то особенно некого. Тогда одиночество накатывает вновь, и Сынчоль идет в клуб без друзей, лишь зажав в руках черную резинку для волос, которую непременно отдаст парню, даже если его волосы будут уже собраны в хвост. — О, ты друг Сынквана! — кто-то хватает за руку, когда Сынчоль было подходит к бармену Мингю, и тянет на себя. Это оказывается тот самый незнакомец с приветливой улыбкой. Он представляется как Су Минхао, говорит с заметным акцентом, но улыбается ярко и заразительно, так что тут уж невозможно не поддаться его непонятному хорошему настроению. Минхао быстро знакомит Сынчоля с Мингю — Чхве про себя подмечает, что от Джонхана Кима знает заочно, — и болтает беззаботно, путаясь немного в окончаниях. — Я, — говорит он. — Удивился, увидев тебя одного. — Никто не смог прийти, — пожимает Сынчоль плечами, на что Минхао понимающе кивает. — Сынкван писал, что поссорился с Джонхан-хеном и теперь никого не хочет видеть. Никогда не видел Сынквана таким. — Трудно быть всегда веселым и беззаботным, — отзывается Мингю и подает Сынчолю стакан с коктейлем. «В знак дружбы», говорит он, хотя никто и не припомнит, когда они успели стать друзьями. Впрочем, в летнюю ночь и в искусственном неоновом свете это кажется неважным. Сейчас, когда двух вечно незамолкающих приятелей нет рядом, Сынчоль в каждом втором хочет видеть друга, чтобы прогнать дрожь из коленей и тьму из сердца. Он правда очень зависим от людей, от этого состояния собственной живости, от сводящего скулы вкуса лета на языке. И не то чтобы Минхао и Мингю полноценные замены, но от них тянутся тонкие красные нити к отрекшимся Джонхану и Сынквану — Сынчоль рад за них хвататься обеими руками, чтобы не потерять. — Может, останься он певцом… — с долей сомнения в голосе тянет Минхао и обрывает сам себя. — Ему правда тяжело по этому поводу, — кивает Сынчоль и закрывает глаза. Так, почему-то, легче сосредоточиться на плавной беседе без непрерывных криков и разрозненных мыслей. — Ему и Джонхану, вроде бы, — добавляет Су. Раздается звон стаканов, Мингю что-то бодро принимается рассказывать непонятно кому — каким-то посетителям клуба, очевидно, а от Минхао тянет чем-то свежим и спокойным, рождающим в голове образы бамбуковой рощи в тумане. У Сынчоля для каждого человека подберется такая индивидуальная, местами странная, ассоциация: Вону для него — библиотека, полная книг; горячий чай на подоконнике; несколько кактусов по всей комнате. И клетчатый шарф, который он однажды подарил Чхве. Джонхан — клубничное мороженое; очки в тонкой оправе на самом кончике носа; пушистые дрожащие ресницы. Сынкван — запах свежескошенной травы; старинные пластинки с балладами; огромное черное пальто, на котором они однажды лежали втроем и смотрели на звезды. Место, внезапно, находится и для Мингю — запах коньяка и специй; яблочный шампунь; тонкие сигареты, хотя едва ли он курит. Ассоциации же с тем рыжим парнем совершенно закономерные — это струны гитары в теплом свете заката; прикушенные красивые губы; легкая дразнящая ухмылка; хитрый блеск кошачьих глаз. Сынчолю и знать имени его не нужно, чтобы сотворить такой романтичный образ, полностью соответствующий его вкусам. А парень его знать не знает тем более. Но в перерыве между песнями с благодарностью принимает резинку для волос, которые сразу собирает в хвост. Впервые Сынчоль замечает серьгу в виде креста у него в ухе, и думает, что религиозность в их группе общая тема. А из клуба идет окрыленный и странно счастливый, улыбающийся каждому встречному, но чуть больше — Минхао. Они разговаривают обо всем и ни о чем, Минхао немного рассказывает о себе — ученик из Китая по обмену, знает Сынквана относительно недавно (познакомились в магазине, ну как так), иногда танцует на Хондэ — Сынчоль обещает прийти и посмотреть, — а в целом обычный человек, только вороная челка спадает на глаза и мешает жить, но это поправимо. Немного они говорят о Джонхане и Сынкване, об их общей травме горла, лишившей их мечты. Но говорить об этом грустно, поэтому обсуждать начинают сегодняшнее выступление. Любимого бэнда Сынчоля и Минхао на сцене сегодня им было мало. — Я слышал, что в группе какой-то раздор из-за слухов вокруг Джошуа, — делится Минхао, время от времени проверяя слова в переводчике. — Из-за слухов группе приходится нелегко, их почти никуда не приглашают, а они ведь живут музыкой. Сынчолю это понятно. Он, если б только мог, тоже с радостью жил музыкой, дышал нотами, проводил дни в студиях и писал треки с перерывами только на сон и еду. Но он не может, у него голова забита сначала экзаменами, а теперь фанкамами, а ночью определенно и проблемами бэнда будет забита, ведь дурная слава Джошуа непременно коснется и солнечного парня, виртуозно играющего на гитаре. Он кажется таким хрупким, хрустальным, что хочется спрятать его в своих объятьях и защитить от всего мира. И Сынчоль честно старается не замечать, что эти мысли граничат с его недавней постоянной — какого целоваться с парнем, у которого пирсинг языка? Лето кружит голову своими запахами и ощущением любви в воздухи. Любви. Сынчоль остерегается этого слова, потому что любовь, как и другое искусство (а с чем же еще ее сравнить?) не вечна, оставляет после себя зачастую горькое послевкусие, имеет множество противопоказаний, а со специалистами не проконсультируешься, потому что таковых по крайней мере в Сеуле нет. Он, разумеется, в того рыжего парня не влюблен. Просто зачарован высоким медовым голосом, улыбкой, легкими жестами и красивыми движениями тела — но не влюблен. Потому что любовь у Сынчоля обычно более приземленная и осязаемая, с четкими контурами, с румянцем на щеках и долгими разговорами с Джонханом по скайпу, где царит бесконечное повторение «о-господи-Джонхан-я-совершенно-точно-влюблен». Вот такая любовь привычна Чхве, а все, что сейчас происходит — это из-за лета, из-за музыки, из-за новых ощущений и искр жизни в груди. Они общаются с Минхао близко, словно старые друзья, а закат догорает в окнах высоток и витринах магазинов. Сынчоль старается не думать ни о чем, чтобы вновь не затонуть в собственном океане мыслей. Не думая же, покупает Вону какой-то маленький симпатичный кактус, потому что, боже, у этого парня скоро день рождения! Главное, чтобы не нашел свой подарок раньше положенного, а то выйдет неинтересно. На душе непривычно легко. Кажется, черная полоса начинает белеть. Нервы натягиваются как гитарные струны, когда рыжий и солнечный заходит в один с Сынчолем автобус, держится за тот же поручень, за который пару минут назад держался Сынчоль и, о боже, улыбается так, как люди вообще улыбаться не могут. Наверное, музыке по тоненьким проводкам, наверное, еще чему-то своему, но он счастлив — и Сынчоль тоже счастлив, потому что солнечному идут эти блики янтарного света на щеках, эти запутавшиеся среди прядей лучи, идет эта синяя клетчатая рубашка на белую футболку, и черные протертые джинсы — тоже. Уф, да ему, очевидно, идет абсолютно все, что связано с счастьем, потому что он сам счастье, ну, для Сынчоля уж точно. Для Сынчоля все сейчас, на самом деле, счастье. И дело не в том, что он все еще немного пьян после дня рождения Вону (хотя и в этом тоже), и не в примирении Джонхана с Сынкваном — внезапном, как и их ссора. Может, дело в ясном небе и ощущении ветра из окна на коже, или в чужих улыбках, или в забавных сообщениях от Минхао с утра пораньше. Разницы нет, Сынчолю просто так по летнему хорошо, что хочется жить. Он, конечно, волнуется, потому что солнечный слишком близко, и весь такой домашний-уютный, со смешным пучком вместо привычного хвоста или распущенных, и Сынчолю на минуту кажется, что это сон все. Ощущение лишь усиливается, когда автобус резко тормозит, а солнечный роняет телефон из рук почти что на колени Сынчолю — нет, он правда не специально пересел поближе, просто так вышло. — Спасибо, спасибо, — бесконечно кланяется и благодарит, забирая телефон, а потом внимательнее всматривается в лицо Сынчоля и улыбается еще шире, еще теплее. — Ой, это ведь ты тогда мне дал резинку? — усмехается, поправляет невзначай волосы. — Второй раз уже меня спасаешь. Даже в повседневной жизни его голос бархатный, хоть и не такой высокий — даже лучше. Сынчоль немного невпопад смеется, думая, что, о господи, они сейчас правда разговаривают. — Да, это я. Меня зовут Чхве Сынчоль, — спешит представиться, а солнечный пожимает ему руку. У него пальцы покрыты небольшими шрамиками и порезами, от струн, скорее всего, но это не вызывает отвращения — скорее, делает его более реальным. Для Сынчоля, который тут уже почти потерял голову, так точно. Автобус вновь останавливается, и на этот раз солнечный едва не падает сам, но все же остается на ногах. Воображение Сынчоля рисует сцены из дорамы, где он такой рыцарь-рыцарь и ловит парня на руки… Вау. — Прости, тут моя остановка, — разбивает вдребезги реальность, хоть и с нотами сожаления. — Надеюсь, если встретимся в клубе, сможем поговорить. Сынчоль на всякий случай запоминает название остановки и обещает себе приходить гулять сюда так часто, как только сможет. А оставшуюся дорогу с максимально глупой улыбкой смотрит на пролетающие мимо машины и констатирует одними губами: — Чхве Сынчоль, ты, очевидно, все же влюбился. На запотевшем окне вырисовываются отпечатки губ и чье-то «люблю» с кривым «навсегда», а Вону роняет «приходил Мингю и мы с ним пообщались», что заставляет задуматься о разбитом сердце Джонхана. Сердечек на запотевшем окне много, очень много, Сынчоль специально греет стекло дыханием, чтобы их увидеть. Мингю приходил сюда, приходил, очевидно, с Минхао, но возвращался без него, и Вону теперь такой то счастливый, то более задумчивый, и от толстовки пахнет чем-то мускусным-знакомым. У Джонхана же опухшие красные глаза, он все списывает на проклятую аллергию, но Сынчоль видит — плакал. Но сегодня Сынчоль немного эгоист, он опьянен уютным дневным и солнечным, он словно наяву видит, как по его комнате в просторной футболке на голое тело гуляет парень с худыми ногами и острыми коленками, и как обнимает Чхве, и позволяет губами касаться шеи, ключиц, щек и запястий, как позволяет класть руки на талию и ниже… — Пиздец, с ума схожу, — хватается Сынчоль за голову, хотя поздно уже, раньше думать надо было. Теперь — подкожное, и вроде не особо болит, но зудит-зудит и не дает спать, вынуждает звать в два ночи Джонхана в видео чат и плакаться о своем, забивая на чужое. Юн добрый и сонный, он прикрывает розовыми ладошками рот, когда зевает, и правда старается помочь. — Тебе бы с ним поближе познакомиться. Сам же сказал, что знаешь, где его найти можно. Джонхан еще не знает, какой же «весь сияющий как солнце» похитил сердце Чхве, не знает, что сам их свел, по сути, а как узнает — сразу возгордится собой, забудет, наверное, про разбитое сердце, потому что все еще ангел, купидон, он готов жертствовать собой ради чьей-то великой любви. Но у Сынчоля любовь великой едва ли назовешь, она просто как из дорам, и немного кружит голову, и навязчивыми образами под веками мешает спать. Ведь рыжий-солнечный фотографиями в плохом качестве улыбается ему с заставки телефона и обоев на ноутбуке, и дразнит своим кошачьим прищуром, а у Сынчоля сразу тахикардия и приходите на его похороны, пожалуйста. — Да я как осознал, что влюбился, так все. С концами. Дрожу при мысли о нем, — признается, грызет ногти, задыхается от одной мысли, что дневное может повториться. Вроде желаемое, а вроде и нет-нет-нет, Сынчоль не переживет. — Это нормально, Чоль, — кивает с видом знатока тот самый вечно гетеросексуальный Джонхан, у которого где-то за спиной виднеется фотография Мингю с ярко-красным дротиком прямо в сердце. — Разве может быть любовь без этого? — Не может, — покорно соглашается Сынчоль и бьет ногами по одеялу от чего-то распирающего изнутри. — Но это так мешает, ты понимаешь? — Понимаю, — вновь кивает и прячет очередной зевок, отворачиваясь от камеры. — Тебе сейчас главное перебороть первое смущение, а потом все будет окей. Знаешь, пригласи его на свидание, и чем скорее, тем лучше. От мысли, что такого человека можно пригласить на свидание, Сынчоль готов упасть в обморок и из окна, но Джонхану не объяснишь, в мире Джонхана все как-то проще, чем в его, сынчолевском — когда дело не касается всяких Мингю, разумеется. — А будешь медлить — упустишь, — пожимает плечами. От свитера Вону все еще тянет мускусом, на стекле сердечки и отпечатки губ; Чхве ловит себя на мысли, что Юн вообще молодец, раз говорит о таком, пережив собственное. На глаза наворачиваются слезы. — Я постараюсь пригласить его, — решается и молится, чтобы решимости этой хватило не то что до утра, а до самой их встречи. Чтобы вот как настоящему мужчине перебороть стеснение, спросить, наконец, имя, и позвать погулять. У них может, конечно, не выйдет ничего. Солнечный вообще не по парням окажется, скорее всего, ибо иначе в их истории слишком большое и подозрительное количество геев на один квадратный метр. Либо кто-то тут латентный натурал, либо бог — слава богу, что его нет, — пошутить решил, стравив их в одну компанию. — В общем, бери себя в руки, — подводит Джонхан итог и падает лицом в подушку. Сынчоль готов поклясться, что друг уже спит, и немного завидует ему. Сам точно не уснет после такого решения. Но ничего не выходит. Никогда ничего не выходит как надо, потому что вселенная, видимо, против всяких Чхве Сынчолей, раз в жизни послушавших советы Юн Джонханов; вселенная ставит обидные и незаметные подножки, от которых спирает дыхание, а желание жить уменьшается. С утра звонок родителей. А потом солнечный приходит с короткими волосами. И не то чтобы ему не идет, но Сынчоля это бьет в солнечное сплетение, а Джонхан рядом томно выдыхает «вау», рождая в груди смутное ощущение ревности. И добивает, наверное, какая-то нереалистичная сцена, после которой Чхве ощущает себя зрителем драматичной постановки для бунтующих подростков, вот очень любящих такие эпизоды. Солнечный его ругается с остальными на повышенных тонах, выглядит таким непривычным и чужим, но знакомым в то же время, что сердце щемит от боли; Чхве сейчас как ребенок, узревший ссору мамы и папы, хотя едва ли его дорогих родителей с «знаешь, мы разочарованы» можно сравнить с кавэр-бэндом, подарившем и отнявшем дыхание. — Не очаровывайтесь, и не будете разочарованы, — вздыхает Сынкван. — Кажется, опять Джошуа что-то с группой не поделил. Опять Джошуа. Опять причина страданий солнечного, который ведь ни разу не виноват, что попал с ним в одну группу, выступает на той же сцене. Но додумать не удается. Потому что солнечный Сынчоля грубо пихает гитару в руки какому-то мемберу, спрыгивает со сцены под чьи-то крики и бежит к выходу, едва ли не врезаясь во всех. Их взгляды встречаются лишь на долю секунды, но все как в замедленной съемке, и этого хватает, чтобы Чхве ощутил на себе ударом тока всю его боль и отчаяние. Поэтому спустя несколько минут они курят на ступенях возле клуба пред лицом догорающего солнца, так удачно окрашивающего небо в настроенческие кровавые тона. Сынчоль вообще-то курить бросил, и солнечный говорит, что тоже, но они все равно курят, и до абсурдного выглядят старыми знакомыми, хотя обоих все еще трясет — по разным причинам, но все же. — Пиздец, — не может подобрать Сынчоль слов, потому что утешать как-то никогда не умел, а вот таких тем более. — Ты там явно не виноват. Солнечный ломает фильтр и тушит сигарету об асфальт, убирает челку с лица и вздыхает. — Да я всегда виноват. Ловящий собой солнечные лучи крест в мочке его уха отвлекает Сынчоля, но отвернуться сейчас точно правильным решением не является. Да Чхве вообще не видит никаких правильных решений. Просто чувствует, как его солнечному плохо, тошно, тоскливо, и хочет от всего этого его освободить, потому что ему, Сынчолю, с такой ношей жить не привыкать, а солнечный улыбается обычно как человек бесконечно счастливый и не заслуживающий ничего плохого. Сынчоль к его ногам готов целый мир бросить, лишь бы из уголков чужих глаз исчезли слезы, а губы не были так искусаны. — Мы, конечно, почти не знакомы, но я с тобой не согласен, — стоит на своем, а солнечный заинтересованно поднимает голову и смотрит ему прямо в глаза. — Почему же? Потому что Чхве Сынчоль влюбленный дурак, у него на заставке твое фото, а в мыслях острые коленки и кошачий прищур, и так просто это не озвучишь, потому что неприменно отпугнет и выставит конченным извращенцем. — Я просто в людях хорошо разбираюсь, — в итоге находит подслышанное когда-то Сынкваном, и наверное подходящее для этой ситуации; мозг работать перестал еще в клубе. — А я не разбираюсь вообще, — вздыхает, носком кеда бесцельно водит по земле. — И из-за меня всю группу ненавидят. — А я думал, это из-за Джошуа у тебя и группы проблемы, — слетает с языка, и пиздец этот буквенный воробей шустрый, поздно отнекиваться. Солнечный хмыкает, будто находит реплику Сынчоля забавной, а потом щурится на солнце и чуть-чуть улыбается уголками губ, только как-то трагично и словно держась за грудь с рвущимся наружу сердцем. Сосредоточение боли в одном хрупком человечке, которого хочется спрятать и защищать, как рыцари своих принцесс во всяких сказках. Сынчоль, правда, не рыцарь, но ради такой принцессы готов залезть на коня и взять в руки меч. Солнечному только попросить этого достаточно, но он не просит, а горько смеется и роняет такое, что толкает в спину с обрыва: — Иронично, что у меня же проблемы из-за меня, — и протягивает Сынчолю руку. — Хон Джису, американское имя Джошуа, приятно познакомиться. А Сынчоль сейчас такой смущенный и глупый, что максимум может подумать «так вот почему у Джонхана на него такой краш» и «я самый идиотский идиот во всем мире», а у теперь получившего имя солнечного Джошуа улыбка такая же теплая, что Чхве хочет упасть ему в ноги и просить прощения за каждую отвратительную и обвинительную мысль. — Вау, — в итоге вытягивает он. — Ты американец? И тут должна заиграть сумасшедшая, как вся ситуация в целом, музыка, Чхве наденут на шею медальку «победитель», а Джошуа постарается его обходить стороной до конца своих дней. Пока этого не происходит: Джошуа либо глупый, либо настолько от всего устал, что в трансе уже похлеще Джонхана прошлой ночью. — Ага. Это удивительно? — Да не особо, — признает Чхве (ему ведь когда-то Джонхан рассказал, но все забывается со временем). Оцепенение немного спадает, но шок все еще отдается покалыванием на кончиках пальцев. — А для остальных удивительно. Они мне настолько недоверяют, что я кожей чувствую их ненависть. А как как его можно ненавидеть — непонятно; Чхве максимум еще сильнее ревнует, вспоминая все восхищение им Джонхана. И тут уже не лето, кружащее голову виновато, а что-то более посредственное и земное, что-то осязаемое возможно, но без названия, без точной формы. Джошуа достает из кармана еще одну сигарету и крутит ее меж пальцев, и мнет, и сыплет табаком себе на джинсы как солью на раны. — Ты же верующий, — опять против воли вырывается, Сынчоль сегодня в ударе как пьяный и сам не свой. Но Джошуа вроде всепонимающий, он как ангел без крыльев, и на лопатках у него, возможно, шрамы от сорванных; может, они сгорели, когда он с небес каметой летел на землю. Верующий и ангел — это звучит так логично, что голова кружится. Сынчоль, на самом деле, плохо разбирается во всем религиозном, потому что по жизни скептик и не посетил даже одной мессы в своей жизни длинной в двадцать с лишним лет. — А что для тебя религия, вера? Сынчоль честен: — Чтение библии там, воздержание от всего грешного, самоотдача и все такое. О чем-то таком говорила бывшая соседка Сынчоля, абсолютно религиозная и занимающаяся жуткой пропагандой с утра до ночи. Тогда еще ребенок, он ее ужасно боялся и прятался, когда она читала непонятные молитвы, звучащие как мантры. Джошуа прячет измятую сигарету обратно в карман и за ладонями прячется от солнца, от злостных ожогов точно укоров. — Пожалуйста, Сынчоль, не думай, что я вижу религию так, как видишь ее ты. Для меня, если честно, это скорее попытка оправдаться, сбежать от самого себя. Когда твои родители образец идеальной семьи, а ты рождаешься геем, винить остается только бога. Чужая незаслуженная искренность проводит тонкими лезвиями вдоль запястий. — А я винил себя. От долгого пронзительного взгляда поразительно темных глаз Сынчолю не по себе. И молчание длится минуты, напоминающие часы, потому что перед незнакомцами сказано слишком много личного и болезненного, как шипы роз или терновые венцы. Слишком много общего, слишком пугающе много, этой встречи не должно было случиться — Чхве твердит про себя, и это максимум сейчас, на что он способен. Когда один шок сменяется другим, резко становится не до философских размышлений и признаний в любви (но тут не точно), потому что тут уже самому хочется спрятаться под одеяло и игнорировать вопросы Вону. — Это ты меня так в третий раз спасти пытаешься? — внезапно раздается над самым ухом, и оказывается — Джошуа непозволительно близко, что дыхание опаляет затылок. На грани паники попытки отшутиться проваливаются аналогично попыткам выровнять дыхание, досчитать до пятидесяти и спрятаться в себе, чтобы перестать вот так жить и чувствовать. Тьма и тишина, оказывается, притупляли такую острую боль и лишали эмоций, но теперь они подобно тучам в небе разогнаны чужим светом и голосом. — Я люблю тебя, — шепчет Сынчоль, когда перед глазами все плывет, а сердце буквально останавливается, и хочется сползти по стене под пробившие асфальт цветы бездыханым телом. Все идет как-то не так, как-то сумбурно и неправильно, а Чхве рисовал в голове красивые и романтичные картины, чтобы все со свечами, взаимностью и без затравленности на дне темных глаз. — Вау, — и кажется, что в этот момент Джошуа пытается отобрать у Сынчоля звание самого потерянного в мире человека. — Спасибо? — Не за что? — Это неожиданно. — Да для меня тоже. Солнечный Джошуа отряхивает джинсы от пыли, когда поднимается со ступеней, а закат почти догорел, как и Сынчоль внутреннее. — Ты ведь слышал эти разговоры обо мне. Думаешь, в них нет правды? — Думаю. — А правда есть. Правда в том, что я прячу самого себя то в религии, то в любви, и выходит все просто отвратительно. А еще влюбляюсь в людей, которые ко мне слишком добры, даже если вижу их изредка лишь на своих выступлениях да в автобусе. Представляешь? Улыбка выходит какой-то глуповатой, как и Сынчоль, и намеки, и июль этот, но зато лето бьет в голову своими запахами и событиями, и любовью, и внезапно у Джошуа теплые руки, и сам по себе он теплый, что прижимать его к себе в радость. — Даже не могу себе представить. Но постараюсь, если споешь об этом. Оба глубоко вдыхают атмосферу летнего жаркого вечера, оба немного задыхаются и не верят в происходящее, но Джошуа просит «тогда приходи на каждое мое выступление, пока я не напишу песню», а Сынчоль дает неожиданно серьезное обещание на мизинцах «буду», в общем это, наверное, неплохое завершение дня. — Ты чего такой счастливый? — удивленно приподнимает брови Вону, когда Сынчоль заваливается в их комнату. От Вону опять пахнет мускусным парфюмом Мингю, что сейчас кажется прекрасным своей этой книжной романтичностью. — Влюбился, — торжественно объявляет как какое-то достижение, которым только гордиться можно. — Влюбился. — А эту песню я написал человеку, спасшему меня три раза в жизни. Тому, в толпе, который улыбается сейчас ярче, чем весь мир вместе взятый. И знающий наизусть песню Сынчоль поет от души, так что утром горло болит, и танцует вместе с толпой, и не может взгляда отвести от губ Джошуа. Теперь Сынчоль знает, каково это — их целовать. — Я же говорил, что тебе понравится Джошуа, — пихает под ребра локтем Джонхан и смеется, и Сынкван смеется, и обнимающиеся рядом Вону с Мингю, а Минхао хитро-хитро улыбается и губами одними шепчет Сынчолю «ты смог». — Охуенно, наверное, быть геем, — стабильно вздыхает Джонхан. — С такими парнями встречаться… Кстати, я тут познакомился с одним, его зовут Минхек… Спустя два года своей апатии Сынчоль влюбляется в лето, влюбляется в Джошуа, а родители внезапно говорят «мы все равно поддержим», и после освежающего полной грудью вдоха жизнь окрашивается в бесконечно теплые тона. Где-то дома пылится синтезатор. Сынчоль обещает его извлечь и впервые за много лет пробежаться пальцами по клавишам, пока на кончике языка слова, а на кончиках пальцев немного нот. Как насчет еще одного спасения?