Соленая карамель

Ему хочется сидеть на полу и пить огневиски, но пол холодный, а огневиски в доме на Гриммо-12 нет. Есть медовуха, есть сливочное пиво, где-то был даже магловский бренди, а вот огневиски куда-то делось. Впрочем, когда это миру было дело до чьих-либо желаний? Гарри Поттеру восемнадцать лет, и ему совсем не хочется жить. Вернее нет, не так. Он понятия не имеет, что ему делать с этой своей жизнью известного героя. Он совершенно не рассчитывал, что что-то вообще придется делать — в реальном мире герои долго не живут. А тут такой сюрприз — и Волдеморта победил, почти всех Пожирателей упрятал в Азкабан, а внутри так пусто-пусто, будто он не человек, а сломанная кукла. И шрам не болит совсем, боль вообще отсутствует, может, он все-таки умер и стал призраком? За окном свирепствует декабрь. Сколько дней он уже не выходит на улицу? Пора вести счет. В доме тихо, слышны лишь осторожные шаги Кикимера где-то этажом выше. Забавно, месяц назад все было совсем не так. С мая по октябрь — Мерлин, как же долго тянулись те месяцы — на Гриммо не протолкнуться было. Орден Феникса, бывший ОД, какие-то едва знакомые ребята из Хогвартса, — все они участвовали в операциях мракоборцев, просто потому что больше некому было, умерли все, а под вечер заваливались в штаб и веселились до раннего утра. Потом заливали в себя антипохмельное и бодроперцовое зелья — чаны стояли прямо в коридоре — и отправлялись в очередной рейд. Днем они мстили за родных и друзей, обливаясь потом, гоняли остатки темных сил по стране, перекрывали границы, вели двойную слежку, накрывали склады с темномагическими артефактами, блокировали древние проклятья, рано взрослели и быстро учились, а по ночам включали музыку на полную громкость, пили, пьянели и хохотали. Ржали как ненормальные, чтобы не вопить от страха. Занимались любовью как в последний раз. Война не заканчивалась до самого последнего суда, последней жертвы и последнего заклинания. Лидера у темной стороны не было, но ее это не волновало от слова совсем, зло оно на то и зло. Месяцы войны были сдобрены кровью, матом, слезами и пеплом, щедро посыпаны ужасом и приправлены отчаянием. Хогвартс и Косой переулок лежали в руинах, никому не нужные — люди сидели в своих домах, опасаясь, что террор продолжится, а молодые волшебники взваливали себе на плечи непосильный груз. Едва достигшие совершеннолетия, они появлялись на пороге штаба, готовые в любую секунду произнести смертельное заклинание, смотрели на него, как на свое спасение, и ждали команды, как сторожевые псы. А Гарри Поттер готов был кричать от бессилия, орать, сжимая кулаки, что не для того побеждал самого опасного мага, чтобы дети с готовностью шли умирать. Ночные пиры заканчивались ранним утром, и в доме воцарялась тишина — но лишь потому, что они хорошо накладывали на свои комнаты заглушающие чары. Там, за потемневшими от времени дверьми, начинались истерики и судорожные рыдания, там дрожащие пальцы вытирали глаза, а соленые губы шептали какой-то бред. Гриммо-12 был домом особенным, будто живым, а Гарри, его истинный хозяин, прекрасно знал, что на самом деле творится в особняке. Он слышал перештывания половиц и разговоры стен, но внимания не обращал. Ему, честно говоря, было все равно, что люди делают, пусть хоть бомбы в каминах взрывают. Что такое победа? Радость, ликование, счастье? Как бы не так. Победа оказалось самым противоречивым из всех лакомств — соленой карамелью, привкус которой осел в мае во рту, и никакая пища не могла его отбить. Гарри не чувствовал вкуса еды, а вот соленую карамель терпеливо перекатывал на языке, не зная, куда от нее деться. В доме холодно, и он осознает это много времени спустя наступления морозов, когда однажды вечером к нему в дверь скребется Гермиона и ежится, заходя внутрь. Рона за ней нет, впрочем, Гарри не помнит, когда Уизли в последний раз навещали его. Гермиона держит на руках своего огромного рыжего монстра, а волосы у нее совсем пушистые, как облако. Гермиона стоит на пороге и в глазах у нее слезы, а Гарри понимает, что она видит в пустом доме отражение его самого, и чувствует себя так, будто ему вскрыли голову отверткой. Подруга детства растапливает камин — почему-то руками, без помощи магии, — взбивает подушки на диване, всплескивает руками, увидев пустой холодильник, и срочно посылает его новую сову — Гарри не помнит, кто ее подарил и как ее зовут — в Нору. После чего вздыхает, садится на диван и опускает глаза. — Мы собираемся помочь отстроить Хогвартс. Рон и я. Гарри молчит, обдумывая ее слова, после чего кивает. Он тоже вернется. Гермиона уходит, судорожно теребя свой огромный шарф, предварительно крепко его обнимает, уверяя, что скоро они все его навестят, а Гарри Поттер лишь слегка улыбается, потому что уверен — лучшая ученица школы чародейства и волшебства врет, причем совершенно неумело. Живоглота Гермиона оставляет ему, и тот внаглую разваливается у Гарри на коленях. Вскоре после ее ухода прилетает сова, нагруженная свертками с едой, и Гарри знает, что миссис Уизли солила пищу собственными слезами. Он даже представить себе не может, каково это — потерять ребенка. Спросить об этом было бы высшей степенью бестактности. Впрочем, Гарри Поттер давно ни у кого ничего не спрашивает — он молчит шестую неделю. Кто-то в прессе хохмит, что это растянувшаяся минута молчания в память о погибших, а Гарри хочется разорвать их газетенки в клочья, потому что если молчать по всем погибшим, то можно смело отрезать себе язык за ненадобностью. Но ему кажется диким куда-то ходить и что-то говорить, теперь, когда лучшие люди замолчали навсегда. Он часто вспоминает Сириуса, своего неудавшегося крестного, лучшего друга своего отца, который столько не успел ему рассказать. В улыбке Сириуса жила жизнь, а в его глазах теплилась надежда. Сириус был ему отцом. Был. Ужасное слово. От Сириуса пахло неожиданностью и весельем, риском и печалью, а еще чуть-чуть огневиски. Чуть-чуть. Самую малость. Сириус был… Он просто был, и все тут. Он вспоминает Ремуса, учителя, который был лучшим из всех. Который тоже заменял ему отца. Который любил шоколад. Который чувствовал себя таким же одиноким, как и Гарри, и отличался от всех обычных людей невероятной скромностью и теплотой, хотя раз в месяц превращался в монстра. В его шрамах было добро. В его глазах оно было. Опять это слово. И Ремус был женат на Тонкс, у которой были яркие волосы и которая погибла, держа мужа за руку. Тонкс ненавидела свое имя и была неуклюжей, как тролль, сшибала с места стаканы и подставки, и совершенно не заслуживала всего, что с ней произошло. Вспоминает он и Фреда Уизли. Шутника, главного проказника Хогвартса, который был одним из крыльев безумной бабочки, которая радостно носилась в небе, оставляя за собой рыжий всполох. А потом одно крыло сломалось, и бабочка упала на землю. Фред Уизли оставил этому миру лишь свою веселую ухмылку да брата-близнеца. Да… Брата, который разбил в своем доме все зеркала. Фред был тем, кто мог заставить Гарри рассмеяться, даже когда хотелось выть. Его веснушки играли в прятки на прямом носу, который забавно дергался, когда он хохотал. Фред шутил. Фред жил. Он тоже был, и все тут. В память ежедневно услужливо стучится Дамблдор, директор и наставник, у которого было много секретов, который давал паролям имена сладостей и который мечтал о паре вязанных носков на Рождество. Дамблдор носил очки-половинки и старинные мантии, а Гарри злился на него, потому что тот не делился с ним своими мыслями. Гарри был и остается дураком, а вот Дамблдор просто был. А еще был Северус Снегг, противная летучая мышь с сальными волосами, который любил его мать даже после ее смерти. Снегг был невыносимой заразой, но Снегг спасал ему жизнь. В глазах Снегга жила боль, а не презрение, а Гарри ничего не видел, даром, что очки носил. Их было много, и все они именно что были. И Гарри бы непременно рыдал, когда вспоминал этих светлых людей, если бы не разучился это делать во время войны. В этой страшной и мучительной войне бились и погибали во имя добра люди, кто-то погибал за него, Гарри, который никогда о таком не просил. В августе он все-таки сломался и с криками выпроводил с Гриммо новую порцию волшебников, детей, у которых война отняла кусочек души и запечатала его в прошлом, создав идеальные крестражи. Кикимер за время войны тоже слегка рехнулся, вернее, еще сильнее, чем прежде, но говорил теперь мало и лишь по существу. Гарри был бы не против его злобного бормотания — это бы означало, что хоть что-то остается неизменным. В рождественское утро — если бы он еще помнил, что оно рождественское, — в камине без предупреждения появляется та, о которой Гарри забыл почти за эти страшные полгода. У Джинни красные щеки от мороза, снег в волосах, и выглядит она так, словно и не было никакой войны. — Прекрасно, — саркастично комментирует она состояние его дома, после чего взмахивает палочкой и начинает убирать беспорядок и хлам. Гарри сидит на своем месте и думает о том, что ради веселой Джинни мог бы погоняться еще за парочкой ублюдков. Он забыл о ней, но замечал, потому что Джинни невозможно не заметить. Она летала на метле прямо по дому, хохотала громче всех и делала ставки в игре в «взрыв-колоду», после чего вновь хохотала. Все думали, она смеется, а Джинни Уизли каждый день билась в истерике у них на глазах. Она рвалась в самые опасные операции, действовала первой, не обращая внимания на вспышки зеленых лучей у нее над головой, она уничтожала под корень тех, кто оказывал сопротивление — то есть всех пожирателей, а потом рыдала у Джорджа на плече, вся покрытая копотью и свежими ссадинами. Джинни было плевать на собственную жизнь. Гарри безучастно смотрит, как она приволакивает неизвестно откуда большую елку, зеленую и разлапистую, как вытаскивает с чердака коробки с украшениями, а потом чуть на пол не валится от очередного вскрика. — Гарри Поттер, если ты сейчас же не поднимешь свой обвислый зад и не поможешь мне, я нашлю на тебя самую лучшую Тарантеллегру! И он и впрямь встает и принимается помогать, правда не видит ни малейшего смысла в том, чтобы развешивать на тяжелых шторах огромные банты. Джинни что-то весело бормочет, помахивая палочкой — игрушки взлетают на елку и красиво устраиваются на своих местах, а с потолка начинает кружиться белый снег. Гарри думает, что этому далеко до потолка в Большом зале, но потом сжимает зубы. Жить воспоминаниями больно, но этот наркотик прочно укоренился в его крови. На елке горят свечи, и волосы Джинни – это растопленная карамель, в то время как кожа – парное молоко. Джинни танцует без музыки прямо перед елью, и Гарри чувствует пронзительную боль, когда смотрит на нее и понимает, что сыт движениями под дирижерскую палочку по горло. Она подходит к нему и берет за руки, утягивая на свой странный танцпол, и в ее глазах все то же веселье, что и раньше, играет себе отблесками свечей в глубоких глазах. Гарри смотрит на шрам на ее лбу, замаскированный челкой, и неожиданно чувствует влагу на своих щеках. Гарри Поттер плачет, и это прекрасно. Плачет — подумать только! — из-за едва заметного шрама, но Джинни этого не замечает, вернее, предпочитает не замечать. Она лишь взъерошивает его волосы узкой женской ладонью и спрашивает, не готов ли он выйти из своего дома. Гарри молчит, и Джинни совершает поворот в его руках. — Хочешь стать для Тэдди таким же паршивым крестным, как Сириус для тебя? — ненароком спрашивает она его чуть позже, и Гарри вместо того, чтобы разозлиться, качает головой. На самом деле он ничего не хочет, но Джинни этого знать не нужно. Поэтому на Новый год она появляется уже не одна, а с каким-то маленьким свертком на руках. Свертком оказывается малыш с синими волосами, закутанный по самое не хочу, который смотрит на Гарри серьезно, а потом его глаза зеленеют, и кажется, будто у Джинни на руках сидит его сын. Их сын… Тэдди ползает по дому и пугается Кикимера, разражаясь громким плачем, Тэдди опрокидывает елку и отказывается спать, но Гарри не сидит на месте, бегая за непоседливым крестником, и Джинни довольно улыбается. На этот раз ее длинные волосы собраны в косу, она громко отчитывает Гарри за то, что он ничего не ест, и встает у плиты, готовя незатейливую яичницу. У Джинни вид домашний и совершенно неволшебный, и Гарри это почему-то нравится. В январе она приходит почти каждый день, и Гарри замечает, что ждет ее. Елка так и стоит себе в гостиной, с потолка падает снег, камин потрескивает в углу, и ему хочется подышать свежим воздухом. Впервые за много недель. Он бродит по магловскому Лондону и совершенно неожиданно натыкается на Рона. Друг молчит, и Гарри тоже, и они просто гуляют по неизвестным улицам, когда тот говорит, и голос у него срывается: — Мы с Джорджем хотим открыть магазин. Снова. И Гарри приходит на открытие в марте вместе с Джинни, которая вот уже месяц живет у него. Он по-прежнему молчит, запивая соленую карамель горячим грогом, но Джинни и не претендует на разговоры. Она готовит ему простую еду, не включает раздражающий радиоприемник, не заставляет убрать елку, и просто находится рядом. Их навещают Рон с Гермионой, и она забирает своего кота, смущенно улыбаясь, потому Гарри больше не нуждается в его тепле, приходит Джордж в своем старом свитере, и создается видимость какой-то жизни на Гриммо-12. Магазин совсем такой же, как и до войны, и его осаждают ребятишки. Косой переулок почти отстроили, а вот с Хогвартсом еще надо повозиться — это сообщает Гермиона, и Гарри садится на первый поезд до Хогсмида, прихватив лишь мантию-невидимку. Джинни качает головой, делает ему блинчики, а потом натягивает на себя свитер с воротом и отправляется вместе с ним. Его бывшие однокурсники и парочка работников из министерства отстраивают замок, тут и там мелькает остроконечная шляпа МакГонагалл, руководящей процессом, а Гарри стоит под мантией-невидимкой и смотрит на Хогвартс, такой прежний и такой новый. Гарри смотрит на Хогвартс, в котором все теперь будет хорошо, и чувствует, что призраки тех, кто погиб в его стенах, все еще там и живы. А потом ему в спину прилетает чей-то снежок, слепленный из подтаявшего снега, и его присутствие перестает быть тайной для этих людей. Гарри стягивает невидимку и смотрит на замершую толпу. У многих красные носы, а на головы натянуты смешные шапки, вроде тех, что Гермиона давным-давно, будто в прошлой жизни, вязала домовикам… И никто не удивляется, вернее, все умело делают вид, что не удивляются, когда слепленный Гарри снежок попадает прямо по лбу Дину Томасу. И даже МакГонагалл не протестует, когда начинается снежная баталия серьезных и взрослых волшебников, все-таки совсем еще детей, и, когда та перерастает в самое настоящее сражение с захватом крепостей, лишь посмеивается в ворот своего зимнего пальто. МакГонагалл рада, и в ее глазах стоят слезы, потому что в этом сражении детям не нужны волшебные палочки. Гарри промахивается множество раз, потом проваливается в сугроб, и на него падает рыжий вихрь. Джинни вся в снегу, и выглядит она нелепо, но к губам примерзла счастливая улыбка, и Гарри задумывается о том, как остановить потепление. В Большом зале они все садятся за один стол — кому теперь важно деление на факультеты — и пьют горячий, обжигающий вересковый чай, от которого язык становится красным-красным. Гарри пьет и чуть не обливается кипятком, когда понимает — нет больше привкуса соленой карамели. Нет ее. Кончено. И никто даже не обращает на него внимания, не сует под нос листочки и перья для подписи, эти люди просто сидят вокруг и понимают. А затем раздаются голоса, и на поверхность начинают выплывать имена павших, произносимых со светлой печалью. Люди переступают через себя, но боль вытягивается, выходит с глотками верескового чая, и превращается в воспоминание. Облегчение Гарри испытывает настолько явное, что его, кажется, можно потрогать пальцами. Джинни прижимается к нему щекой и вздыхает, совсем умиротворенно. Она очень теплая и мягкая, а волосы у нее мокрые от снега. Гарри думает, что ему все-таки всегда везло, что бы там люди не говорили, и осторожно, пробуя слова на вкус, шепчет: — Джин… а мы сможем… жить? Давно волнующий его вопрос вырывается наружу, и Джинни смотрит ему прямо в глаза, серьезно, совсем как взрослая. Она обводит взглядом собравшихся, спокойных, сжимающих в уставших ладонях большие кружки, волшебников, и улыбается совсем солнечно и по-детски. — За время, что я провела с Фредом и Джорджем под одной крышей, я поняла одну удивительную вещь, — так же шепотом отвечает она. В ее глазах смешинки, и она впервые произносит имя погибшего брата без тоски. — Какую же? — спрашивает Гарри, обнимая ее плечи, подмечая, что свитер у Джинни какой-то колючий, будто не ее вовсе. А потом вспоминает, что одевалась она в спешке, и наверняка нацепила что-то из его вещей. Эта мысль теплом разливается в груди, и Гарри чувствует себя идиотом. — Жизнь – это веселая штука. Нам надо только уметь находить в ней радость, Гарри. И он думает, что секрет оказался вовсе не секретом, и лежал он на поверхности. А еще думает, что Джинни украла его у войны. Впрочем, вскоре Гарри устает думать и зарывается носом в карамельные прядки Джинни. Он на своем месте. Он дома.