Учёные и звери

      От потери левой руки он ощутил вовсе не такую сильную боль, какую мог бы ожидать. Это, верно, божья благодать. Хотя он не собирался признаваться, что на самом деле ему пришлось нелегко. Сперва его охватило клубами дымовой шашки, а потом — бах! Не хватает кисти и ещё порядочной части руки.       Мгновение Гилберт тупо разглядывал культю, затем быстро сорвал с себя галстук и перевязал им рану. Крепко-накрепко затягивая ткань, он стиснул зубы и ждал, что придёт боль, однако ничего не чувствовал. Пусть кровь стучала в ушах подобно грохоту близящегося паровоза, но боль не тревожила. А потом в лазарете рану прижгли, и его лихорадило ещё три недели.       Он очнулся в Берлинском военном госпитале, полегчав на десяток фунтов, включая и потерянную руку, но прибавив в весе почти на целый фунт благодаря Железному кресту 2-го класса. Да и голова изрядно тяжелела от мыслей о ждущей его отставке. Но, разумеется, эта перспектива не могла привести его в отчаяние. Он — сержант-инженер Гилберт Байльшмидт, второй в очереди на получение звания (выдвинули его по необходимости, по общему признанию и из-за аварии в котельной), и его ордена ни за что не заржавеют.       А потом ему предложили стать подопытным в лаборатории.       Гилберт, в общем-то, не имел ничего против учёных. В конце концов, у кого ещё брать фосфор и другие странные, восхитительно опасные химикаты, благодаря которым дирижабль способен парить в воздухе. Но эти высокомерные, ехидные, напыщенные ублюдки, которые ходят в Университет, однако не в состоянии найти свой собственный зад даже с картой и обеими руками? Эти ржущие маньяки, которые взрывают трупы и шьют из звериных тел жутких созданий, будто вышедших из безумных ночных кошмаров? Нет уж, вашу мать, спасибо.       Военный сформулировал всё это самыми любезными словами, какие только смог подобрать. Тем временем, Университет посетил какой-то доктор из Англии — по слухам, просто гений в деле протезирования конечностей. Доктор был наслышан об особом случае Гилберта, проявил интерес и даже соизволил остаться на неопределённое время.       Доктора привели на следующий же день. К удивлению Гилберта, безумный учёный, которого он себе навоображал, оказался женщиной.       Не слишком высокая, она, тем не менее, держалась необычайно прямо, с надменно поднятым острым подбородком. Булавка длиною с кинжал прикрепляла её маленькую чёрную шляпку с вуалью к узлу светлых волос. Она носила строгое и довольно простое тёмно-зелёное платье с узкими рукавами до запястий и лентой на шее. С собой у неё имелся поношенный чёрный чемодан. Единственными запоминающимися деталями в ней были яркие изумрудные глаза и очень густые, изогнутые тёмные брови. Именно эти брови надолго привлекли внимание Гилберта, и тем сильнее он был поражён, завидев наконец глубину её глаз — это относилось и к их цвету, и к внутренней силе взгляда, которым она изучала его. Впервые в жизни Гилберт почувствовал себя образцом, которого сейчас наколят на булавку или опустят в формальдегидную ванночку.       Один из офицеров сопровождения демонстративно прочистил горло и сказал по-английски:       — Мисс Кёрклэнд, это…       — Доктор Кёрклэнд, будьте так любезны, — прохладно ответила женщина на более чем сносном немецком. У неё была странноватая манера речи, с налётом неестественной напыщенности, ясно показывавшей, что свои знания о языке женщина получила в основном из книг. — Или просто доктор, если хотите. Можете быть свободны.       Оба офицера застыли, она сделала паузу и, явно что-то вспомнив, добавила:       — Только вначале принесите, пожалуйста, стул для меня. А потом можете идти.       Как это ни странно, офицеры исполнили приказ поспешно, без возражений и даже отдав честь, после чего ушли, сохраняя каменное выражение лиц. Доктор села на принесённый ей стул и положила на колени свой кожаный чемодан, затем вытащила оттуда тонкую стопку бумаги и потрёпанный блокнот.       — Никогда раньше не видел, чтобы лейтенанта Хайзера вот так поставили на место, — сказал Гилберт, медленно и тщательно изучая доктора взглядом. — Да ещё и женщина.       Доктор тонко улыбнулась, будто бы не замечая, как похотливо он её рассматривал.       — Это умение мне необходимо по роду деятельности.       Она вытащила длинный угольный карандаш и приставила его кончик к бумаге.       — С каких пор докторами в Англии становятся женщины? — лениво спросил Гилберт. — У вас что, мало мужчин?       — С тех самых, когда мы поняли, что способности не зависят от половой принадлежности, — с прохладцей ответила доктор.       Гилберт фыркнул.       — Вот оно что.       Её взгляд мог бы прожечь дыру в металле.       — Сержант, я читать училась по медицинским текстам и анатомическим пособиям. Моих знаний оказалось более, чем достаточно, чтобы поступить в Кембриджский университет в возрасте пятнадцать лет. Я получила медицинскую степень в Парижском университете уже в девятнадцать лет, а в двадцать один начала докторскую практику в Лондонском госпитале Святой Марии. Если я захочу, то смогу получить степень по механике в том же Парижском университете. Позволите мне лечить вас, или моя половая принадлежность для вас невыносима?       — Я просто хочу снова заняться своей грёбаной работой, — буркнул Гилберт. — А не выслушивать историю твоей жизни.       — И пользоваться левой рукой, — добавила доктор. Её лицо вновь стало спокойным, но взгляд всё ещё пылал. — А я могу это обеспечить.       — Как?       Доктор растянула губы в тонкой ледяной улыбке, лишь едва касавшейся глаз.       — Всё зависит от того, насколько сильно ваше желание со мной сотрудничать, господин Байльшмидт.       Она вновь занесла карандаш.       — Фельдфебель, — сказал он.       — Фельдфебель, хорошо. — Она наградила его очередным долгим, задумчивым взглядом. — А я — доктор Алана Кёрклэнд. — И добавила с лёгкой насмешкой: — К вашим услугам.       — Серьёзно? — он одарил её вялой кривой ухмылкой. Она не снизошла до ответа.       С тех пор Гилберт стал жить в подвале небольшого домика, арендованного доктором в одном из лучших районов города. Возмущение по этому поводу стихло, когда доктор вежливо и твёрдо заявила, что ей необходимо наблюдать своего пациента как можно чаще. И на своём она настояла.       Он проснулся посреди ночи в подвальной операционной. Сырым и влажным это помещение не было, однако сильно пахло кислотой. Из-за большого количества ламп в нём часто казалось светлее, чем днём. Необыкновенно противно было пытаться заснуть на жёстком стальном столе, когда в кожу впивались иглы, соединённые медными проводами с пузырящимися мензурками и трубками.       Как и следовало ожидать, вскоре он заскучал. Все до единого правила, установленные ею, он постарался нарушить (правда, с номером восемь Гилберт не совсем достиг успеха, и то лишь потому, что обладательницу привлекательных ножек в розовой шёлковой юбке правило запрещало не прямо). И вот, в результате Гилберт проснулся и обнаружил себя привязанным к столу.       Она смотрела на него сверху вниз, волосы её были перевязаны белой лентой. Она молча и спокойно наблюдала, как Гилберт вырывался изо всех сил и орал матом, однако бесполезно: кожаные ремни оказались крепкими. В руке Кёрклэнд держала изогнутую пилу со множеством зубьев.       — Я совсем забыла вам сообщить, — произнесла она почти приветливо. — Обезболивающее необязательно в лечении. По сути, лучше будет, если я вообще перестану его использовать. Тогда процесс привыкания организма к протезу пройдёт скорее.       — Ах ты сучка!       Она наклонилась достаточно низко, так что он ощутил тошнотворно сладкий запах эфира. И успела отшатнуться, чтобы спасти свой нос от его зубов. Невыносимо: она, казалось, даже радовалась, глаза её странно сверкали в свете ламп.       — Вы можете начать со мной сотрудничать, — мягко проговорила доктор. — А я… не стану обращать внимания на вашу неучтивость. Если же вы не захотите… — Губы её изогнулись в смертельно печальной улыбке, доктор изящно подняла пилу так, что блеснуло лезвие. — Увидите, что ещё можете потерять.       Как ни удивительно, после этого маленького разговора Гилберт стал куда более сговорчивым. Наверное, немалую роль в этом сыграл револьвер, который она приставила к его голове, когда он ночью зашёл в её спальню.       Гилберт не вполне успел придумать, что будет делать с доктором, когда застанет её врасплох, но все планы полетели в форточку, стоило ему увидеть порядочных размеров револьвер, так удобно лежавший в её руке. Как только она проснулась, лампа у её кровати зажглась, освещая комнату мягким золотистым светом сквозь молочный фарфор.       — Я хотела бы вернуться в постель, Байльшмидт, — холодно заявила доктор, голос её был ломким и слегка резким, царапал слух.       — Ты не выстрелишь в меня, — не задумываясь, сказал он. — Я тебе нужен.       — В общем-то, да, — хрипло согласилась Кёрклэнд. — Но не целиком. — Она медленно-медленно навела револьвер. — Я вылечу вас, вылечу на славу, как следует. Однако небезболезненно.       — Для вас это лучшая возможность развлечься в ближайшее время? — язвительно ухмыльнулся Гилберт.       — Сомневаюсь, — ответила она. При тусклом освещении глаза её выглядели почти чёрными.       Он не раз бывал в женских спальнях, но эта оказалась особенной. Не было в ней ни украшений, ни рюшечек, ни картин — ничего типично женского, за исключением разве что тонкого аромата роз и цитруса (последний, впрочем, мог быть остатком запаха карболовой кислоты, используемой доктором). На столике перед зеркалом располагалось несколько деревянных ящичков и бутылок из цветного стекла. Но ничего в комнате больше не несло на себе отпечатка личности хозяйки, кроме книжных груд прямо на полу. Одна из этих опасно неустойчивых стопок находилась у изголовья кровати, верхняя книга лежала так, чтобы до неё можно было легко дотянуться. Ах, да, ещё на полу валялась здоровая тигриная шкура с нетронутой головой, сверкающей жёлтыми глазами.       — Я первый мужчина, который побывал в вашей спальне? — небрежно спросил он.       — Тебя это не касается.       — Неудивительно, что вы стали доктором. Мужчины оказываются на столе перед вами. Они не могут сбежать. Вы можете резать их на куски так, как вам заблагорассудится.       — А для тебя женщины — одноразовый материал, — ответила она. — Ты завоёвываешь их, а потом бросаешь.       — Оно того стоит.       — Сомневаюсь.       Вьющаяся прядка светлых волос упала ей на глаза.       — Вы убивали людей этой штукой? — спросил Гилберт, казалось, с совершенным спокойствием кивнув на её оружие. Похоже, этот револьвер с отдачей, сжимаемый тонкими, хрупкими руками, запросто мог отстрелить ему запястье.       — Я не промахнусь, — коротко отозвалась она. И едва заметно улыбнулась. — Я убила вон того тигра.       Она дёрнула головой, показывая на шкуру.       — Кто же сперва поймал его для вас?       Казалось, будто температура в комнате поднялась и упала одновременно. Кёрклэнд одним стремительным движением вскинула револьвер и выстрелила. Гилберт ощутил, как горячая пуля резко прошила воздух, задев его волосы; в ушах зазвенело. Мгновением позже он понял, что по его виску медленно течёт тонкая струйка.       Доктор взглянула на него.       — Спускайтесь в операционную, я перевяжу вам рану, — сказала она, а он почувствовал, что ноги его не слушаются, и потерял сознание.       Уже потом Гилберт обнаружил в стене дырку от пули. С тех пор волосы перестали расти на том участке головы, а слух навсегда ухудшился.       Первая рука, изготовленная для него доктором, была полностью металлической и, к тому же, более изящной, чем те грубые протезы, которые Гилберт видел у других людей. Благодаря наличию у этой руки подвижных суставов он мог сгибать и разгибать пальцы, как угодно. Задумка была восхитительна. А вот исполнение — ни к чёрту, о чём Гилберт не преминул сообщить.       — Охренеть, какая тяжёлая, — пожаловался он, поправляя кожаные ремни, которыми протез был прикреплён к культе. — И натирает.       — Это только прототип, — рассеянно ответила она, капая масло в шарнирный локтевой сустав.       — Ты же не думаешь, что я буду таскать на себе эту хреновину? Да она заржавеет прямо на мне.       Кёрклэнд остановилась и посмотрела ему в глаза.       — Вы что-то предлагаете? — вполне искренне, как это ни странно, поинтересовалась она. В её взгляде не было насмешки, лишь бесстрастное спокойствие и, быть может, капелька любопытства.       — Лёгкий сплав, — моментально ответил он. — Легче, чем этот.       — Это будет стоить структурной целостности, — быстро прикинула Кёрклэнд.       — Нет, если уменьшить число деталей, — возразил Гилберт. — Здесь и здесь слишком много шарниров и сочленений.       Доктор поджала губы:       — Я приму к сведению ваши слова.       — Кстати, твоя сварка — полное дерьмо, — не удержался он, как раз когда она потянулась за довольно большим гаечным ключом.       Вторая рука была попроще, совсем незамысловатого вида. Она оказалась более легкой, однако, так как хитроумных сочленений было меньше, потеряла в гибкости по сравнению с первой. Доктор осматривала Гилберта, пока тот осторожно прикидывал вес нового протеза.       — Вопрос в том, как присоединить его, — заметила Кёрклэнд.       — Да уж, — буркнул он, подняв протез повыше.       — Я надеюсь, что это будет не слишком сложно.       Пальцы Гилберта, сжимавшие металлическую ладонь, разжались, и протез с грохотом полетел на пол.       Гилберт оглядел хирургический стол, насмешливо фыркнул и улёгся на него. Он наблюдал, как Кёрклэнд готовит инструменты: хорошо знакомую ему пилу для распиливания костей, до блеска наточенные скальпели и распылитель карболовой кислоты.       — Отличное место для крепления, — сказала она, помыв руки.       Он покосился на стальную руку, лежавшую на подносе у его изголовья.       — Ты делала это прежде?       — Разумеется. Таково было моё вступительное испытание при приёме в Академию наук. — Она взяла резервуар с этиловым эфиром и маску. — Вдохните глубже и, бога ради, не сопротивляйтесь.       Он задерживал дыхание как можно дольше, просто чтобы позлить её. Последним, что он увидел, прежде чем вдохнуть газ с лёгким сладковатым запахом и потерять сознание, были её сведённые брови и прищуренные зелёные глаза.       Гилберт понятия не имел, сколько провалялся в отключке; он очнулся, хоть и не полностью, из-за жжения там, где, как он смутно помнил, была его левая рука. Вспышки боли пронизывали его сознание — обжигающие, но мимолётные. Кроме них, он чувствовал запах крови и палёного мяса с оттенком едкой карболовой кислоты. Быть может, он вскрикнул единожды, когда огонь слишком сильно обжёг обрубок его руки.       Он пришёл в себя и снова увидел прямо перед собой её глаза. Невозможно зелёные, рассеянно подумал Гилберт.       — Что… — прохрипел он. Кёрклэнд покачала головой.       — Вдохните ещё раз, — сказала она. Казалось, голос её звучал откуда-то издалека, прорывался через шторм. — Ещё раз, и не сопротивляйтесь.       Стараясь не дышать, Гилберт уставился на лампу прямо над её головой; свет окружал лицо доктора мягким белым сиянием, подобно нимбу. Он закрыл глаза, потому что их слепило, и глубоко вдохнул сладковатый газ. Ему вспомнились ночные караулы, когда он прислонялся к стене и совсем ненадолго закрывал глаза, едва помня, где вообще находится, но совсем не тревожась. Спустя несколько минут Гилберт открыл опухшие, слипшиеся глаза и понял, что на мгновение почувствовал пальцы левой руки. А потом он зашипел от боли, что заполыхала в руке и парализовала плечо. Он выдохнул сквозь сжатые зубы, и боль растворилась тупым биением в культе.       Он заморгал, оглядываясь по сторонам, и сообразил, что находится в лазарете — соседней с хирургическим кабинетом комнате. Рядом со скрипучей кроватью на колёсах был шаткий стул, и на этом стуле сидела доктор, сложив руки на груди и склонив голову. Она тихо храпела.       — Эй! — как только мог громко прохрипел Гилберт.       Кёрклэнд не проснулась. Её храп был подобен храпу человека, никогда не делившего ни с кем постель: скрежещущий, с присвистами, без единого намёка на элегантность. Обычно чистое платье её измялось, волосы выбились из аккуратной строгой причёски.       — Проснись! — попробовал он снова, надрывая горло. Она спала дальше.       — Кёрклэнд! — рявкнул он, скривившись в попытке выговорить иностранное слово.       Её глаза тут же распахнулись, и она выпрямилась на стуле, как ужаленная.       — Чёрт побери! — ругнулась по-английски Кёрклэнд.       Гилберт невесело ухмыльнулся в ответ, губы с трудом отлепились от десён. Ни слова не говоря, она потянулась к прикроватному столику, налила чашку воды и приложила к его губам. Он стал с жадностью глотать, но во рту по-прежнему будто песка насыпало. Кёрклэнд немедленно наполнила чашку во второй раз, и, осушив её, он наконец почувствовал себя человеком.       — Сколько? — спросил Гилберт, приподнявшись в кровати.       — Добрую половину недели, — ответила она, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо. — Мало того, что ваш организм отвергал металл, так ещё и начался сепсис.       Он оглядел своё левое плечо, но увидел лишь чистую белую повязку и блестящий круглый кончик стального стержня. Ни на повязке, ни на одеяле, ни на тонком матрасе не было крови, и Гилберт не чувствовал запаха заразы.       — Ещё не прошёл, — коротко сказала доктор. — И ваше тело может вновь отвергнуть металл. Даже если и нет, всё равно должен пройти месяц, чтобы вы достаточно окрепли для дальнейшей операции.       — Никакого месяца, — произнёс он, не задумываясь.       Она выгнула одну из своих густых тёмных бровей.       — Как скажете.       Она поднялась на ноги, и тут же ей пришлось вцепиться в спинку стула, чтобы не упасть.       — Поспи, Кёрклэнд, — сказал он.       Она бросила на него ироничный взгляд, но язвить не стала.       — Я как раз собиралась.       Он хлопнул по одеялу здоровой рукой.       — Тут немного тесно, но ты поместишься. Хоть ты и храпишь.       Она ответила очень грубым жестом и прошествовала прочь из комнаты, а его сиплый, резкий смех несся ей вслед.       Более-менее оклемавшись, Гилберт с удивлением обнаружил выделенное лично для него рабочее место: набор инструментов на свежекупленном верстаке и перечень оборудования, ждущий его прочтения. На вопрос Гилберта Кёрклэнд усмехнулась — криво, без намёка на сентиментальность.       — Вам нужно восстановить свои силу и ловкость, — говорила она, пока он разглядывал небольшие инструменты в кожаном чехле. — Я не придумала ничего лучше, чем дать вам мастерить. Ваше правительство взяло на себя все растраты.       Быть может, она пожалела о своем подарке, когда он разошёлся так, что дом содрогался до самого фундамента.       Как бы то ни было, они не могли не поладить. Каждый трудился по-своему, но временами приходилось просить у другого какую-нибудь особую деталь или инструмент. Не одну бессонную ночь они провели, до самого рассвета споря о механике и химии. Их отношение друг к другу стало ещё сердечнее, когда Гилберт обнаружил, что пиво доктор любит не меньше его.       — Во Франции я пила так много вина, что теперь от этого дерьма меня тошнит, — сообщила она одной ночью, придерживая пинту славного горького пива.       — Почему Франция? — спросил он. — Ты не похожа на француженку. Чопорна, но недостаточно.       Кёрклэнд только бросила на него быстрый хмурый взгляд.       — Выбор был между ней и Америкой, куда я вовсе не горю желанием попасть.       — Хм? Что не так с Америкой?       — Капиталисты и пуритане, — фыркнула она. — О, и полуфабрикаты.       Расслабленная и гибкая, как кошка, она откинулась на спинку кресла в позе, которую никогда не приняла бы леди.       — Для тебя самое то.       Она возмущённо выдохнула, и Гилберт расхохотался.       Ещё он узнал, что Кёрклэнд обладает весьма причудливым воображением. На её рабочем столе было, по крайней мере, с полдюжины моделей человеческой кисти — жуткое кладбище конечностей, изготовленных из самых разных материалов и застывших в любых позициях. Железо и сталь, полированное дерево и медь, множество сочленений или вообще ни одного. Среди всего этого возвышалась скелетированная человеческая рука, суставы которой были скреплены блестящей серебряной проволокой. Если бы Гилберт мог, то с удовольствием повертел бы её по-всякому. А ещё доктор владела маленьким царством странных часовых механизмов.       Самый крошечный был размером с его палец, а самый большой мог занять весь стол. «Царство» вернее было бы назвать коллекцией созданий, будто пришедших из сказок. Феи взмахивали изящными крыльями, как у бабочек. Единорог скакал вперёд на несколько шагов и возвращался обратно. Коронованный лев раскрывал пасть, словно желая взреветь, но раздавалось лишь отрывистое тиканье.       Самые большие часы были самыми странными: к ним не прилагалось заводного ключа. Часы эти представляли собой жемчужно-серый замок с изогнутыми башнями, стоящий на зелёном холме. Виднелись тонкие линии закрытых дверей, которые Гилберт не смог открыть даже ногтями. Поглощённый изучением замка, он не заметил подошедшую к нему со спины Кёрклэнд.       — Так ты их не откроешь, — сказала она, и он был горд, что не подпрыгнул от неожиданности.       Доктор пришла с чаем. Чай был не в хрупком стакане, а в крепкой кружке, по размеру и весу могущей соперничать с пивной.       — У меня почти получилось, — сказал Гилберт.       Кёрклэнд хмыкнула, поставила кружку и подошла ближе. Она достала с полки странный металлический ящик, с которого тут же просочилась какая-то жидкость. Из ящика доктор вытащила два разноцветных провода, намотанных на катушку, и присоединила к низу холма. Раздался свист, скрип пришедших в движение механизмов, и Гилберт ощутил уже очень знакомый кислый запах. А потом замок ожил.       Подъёмный мост опустился, по нему рывками проскакал всадник и поднял своего скакуна на дыбы. В изогнутых башнях распахнулись окна, наружу высунулся пухлый король в короне набекрень, помахала лентой принцесса. Служанка встряхнула простыни, герольд затрубил в трубу. А у подножия холма открылась дверь, оттуда выглянул ярко-красный дракон, шевельнул змеиным своим телом, развернул крылья и порывисто ими дёрнул.       Фигурки двигались с трудом, и резкий, скрипучий механический шум всё нарастал. Кёрклэнд поспешно выдернула один из проводов, весь замок содрогнулся и обмер.       — Это не часовой механизм, — помолчав, проговорил Гилберт.       — Нет, — согласилась она, вытащив второй провод и принявшись наматывать оба на катушку.       — И не паровой.       — Совсем нет.       — Значит… электричество?       Помедлив, она слегка улыбнулась Гилберту, но глаза её выдавали изумление и даже капельку удовольствия.       — Да.       — Сложно поддерживать бесперебойный электрический ток, верно?       — К сожалению, — признала доктор. — Возникают трудности с постоянным напряжением.       Она принялась бережно заталкивать фигурки обратно в замок, а дракона вновь заперла в холме.       Гилберт вспомнил о медных проводах и пузырящейся кислоте, и левое плечо его непроизвольно дрогнуло.       — Так вот что ты собираешься делать, — сказал он.       — Вы же не против весь остаток жизни периодически разбирать свою левую руку? — спросила доктор, пряча рыцаря и поднимая мост.       Гилберт пожал плечами.       — Я не буду жаловаться — главное, чтобы моя задница не искрила каждый раз, когда я захочу почесаться.       Кёрклэнд фыркнула, пальцы её нежно согнули вытянутую руку принцессы и втолкнули фигурку в башню.       Время помчалось рывками, как и всегда. Спустя несколько недель доктор потыкала в подживающую плоть культи над стальным стержнем.       — Никаких признаков заражения крови, — объявила она. — И ваше тело больше не отвергает металл. Значит, вскоре мы можем начать крепление.       — Наконец-то, — сказал Гилберт.       Кёрклэнд сделала паузу, осторожно убирая своё увеличительное стекло.       — Во время операции вам предстоит оставаться в полном сознании, — сказала она наконец. — Никакой анестезии, иначе я не смогу прикрепить ваши нервы.       — Да я их вроде не терял.       Кёрклэнд зыркнула на него.       — Вы можете отказаться. Если не хотите, я заставлять не буду.       Гилберт саркастично выгнул бровь.       — Как мило с твоей стороны, — ответил он.       — Miseratione non Mercede, — проговорила Кёрклэнд. — Erbarmen statt Gewinn-streben. Движимые состраданием, не вознаграждением. Вот что было начертано в операционной, где я впервые прикрепила протез.       Тонко улыбнувшись, она умолкла.       Гилберт хмыкнул.       — Сделай это. Ты что, трусом меня считаешь?       — Велика вероятность, что вы умрёте, — сказала она. — Болевой шок…       — Я не умру, — буркнул Гилберт. — Ну или это ты во всём виновата, раз такой хреновый врач.       — Что ж, тогда я позабочусь о священнике, который отпустит вам грехи.       Он не был вполне уверен, пошутила она или говорила серьёзно, даже когда губы её искривились в усмешке.       Разобранный на блестящие металлические детали с разложенными прямо напротив сочленений болтами, протез совсем не походил на руку. Гилберт рассматривал его, так как больше глядеть было не на что, пока Кёрклэнд завершала последние приготовления. Он это точно знал. Ведь он сам, лично отлил половину деталей для протеза. Но всё же… странно ему было видеть аккуратно разложенные шарниры, стержни, болты.       — Почему у тебя нет медсестры? — спросил он, изучая блики света на оловянной поверхности искусственных костей.       — У меня редко бывал ассистент, — сказала Кёрклэнд. Она поставила канистру карболовой кислоты и проверила, цела ли стерильная бумага на пульверизаторе. — Я привыкла. Теперь вообще их не выношу.       — Хм, — отозвался он и наконец перевёл взгляд с укрытой руки на доктора. Её рта и носа было не видно за стерильной марлевой повязкой. Она походила на призрака — вся в белом, за исключением серого холщового передника.       — Если хотите, говорите со мной во время операции, — сказала Кёрклэнд и потянулась за пульверизатором карболовой кислоты. — Только не кричите слишком громко, а то я могу что-нибудь уронить.       — Я никогда не кричу.       Должно быть, она улыбнулась; во всяком случае, в уголках её глаз собрались мелкие морщинки.       — Как скажете.       — Ты веришь в Бога? — спросил Гилберт, когда она закончила прикреплять металлические кисть и предплечье к локтю.       — Я хожу в церковь, когда есть возможность, — рассеянно ответила она, на пробу сгибая и разгибая сустав.       — Так ты веришь?       — Я верю в такие вещи на небе и на земле, которые и не снились простой философии.       — Это не одно и то же.       — Вы ведь никогда не считали меня религиозной.       — Человек должен во что-то верить, — произнёс он и показал на Железный крест, всегда свисавший с его шеи на короткой стальной цепочке.       Кёрклэнд помедлила, подняла бутылочку с маслом и встретила его взгляд.       — Бывает так, что тяжелее верить в то, что я могу увидеть, взвесить и измерить, чем в то, что даже не имеет доказательств, — сказав так, она склонила голову и капнула на металл немного тусклой жидкости.       Гилберт нашёл это забавным.       — Это вопрос не веры, — ответил он, отрывисто посмеиваясь.       Кёрклэнд молча пожала плечами, поставила масло и взялась за скальпель. Гилберт не издал ни звука, пока она делала надрезы. Когда она впервые пустила ток по проводам, и оставшиеся в руке мышцы стали дёргаться, ощущения оказались не такими болезненными, как всё, что было прежде, но более беспокойными. Какое-то время он просто молча смотрел. Ему было трудно представить, что это от его руки остался обрубок, над которым теперь ставят опыты.       — Так вот почему ты стала доктором, — заговорил Гилберт, когда плечо охватила особенно сильная волна боли. Он скрежетнул зубами. — Ты отчего-то сильно озлоблена.       В армии он видел разочарованных людей побольше, чем видит обычный священник.       Кёрклэнд фыркнула, то ли издевательски, то ли развеселившись.       — Насколько я вижу, даже для самых верующих Бог — это некто, у которого можно вымаливать помощь. Или тот, кто отправит их в высшую инстанцию. Будь я Богом, я бы едва удерживалась от искушения послать на землю чуму, чтобы показать людям, что такое истинные страдания и муки!       — Тогда ты ничем не отличаешься от других учёных. Они тоже считают себя Богами.       — Или пытаются уничтожить Бога? — спросила она. Рука её слегка дёрнулась, его плечо свело судорогой, и он едва сдержал проклятие. Капли пота стекли на его брови и медленно, мучительно устремились к глазам.       — Д-да! — охнул Гилберт, солёная влага обожгла его глаза и капнула на руку.       Она нагнулась, кажется, предельно сосредоточившись на хитроумном устройстве. Он прокусил изнутри щёку, когда вспыхнули жгучей болью левая сторона тела и затылок справа, но всё ещё старался наблюдать за её пальцами, быстро сплетавшими сверкающую сеть медных и серебряных проводов. Её движения напоминали Гилберту паука, создававшего нечто чересчур нереальное, хрупкое. Но… что он знал о невозможном?       Для него это слово ничего не значило. И для неё, он чувствовал, тоже.       Наконец Кёрклэнд отстранилась от него и расправила провода, присоединённые к стоявшему на ближайшем столе конденсатору. Он опустил глаза на свою новую… на предмет, пришитый к его телу. Рука сверкала в свете хирургической лампы всеми своими стальными шарнирами и стержнями. Вдоль неё протянулись тонкие провода, хрупкие, как паутина, сияющие золотом, медью и серебром. Над суставами пальцев была закреплена целая сеть ярких ниточек, подобно туго натянутым канатам под куполом Лилипутского цирка. Наверное, ей пристало выглядеть странно, неестественно. Но нет. Она была похожа на стальную рыцарскую перчатку. Гилберт взглянул на скрюченные пальцы и, не задумываясь, попробовал шевельнуть ими. И пальцы медленно, тяжело выпрямились. Совсем простое движение, едва заметный жест — и Гилберт уставился на них с бесстыдным изумлением.       — Многие критики называют учёных врагами Бога, — заметила Кёрклэнд, обращаясь, кажется, скорее к самой себе. — Но, на самом деле… нельзя сказать, будто мы ненавидим Бога. По крайней мере, большинство из нас. Цель всего, что мы делаем, цель науки для многих из нас — это… понимание Бога. — Она слабо улыбнулась. — Понимание всей красоты, всей сложности божественного замысла — это некая Цель для нас, для мира, для самой жизни.       Глаза Гилберта слипались, он едва расслышал её последние слова. Он успел даже порадоваться боли, пульсировавшей в левом плече в такт биению сердца, прежде чем провалиться в сон.

Примечания автора

      — Фельдфебель — это сержант в немецкой армии. Я планирую более серьёзно изучить военную систему рангов, чтобы приспособить её для альтернативного стимпанковского мира, а пока что предпочитаю считать Гилберта сержант-инженером.       — Большинство из вас, вероятно, в курсе, что протезирование всё ещё не вполне разработано. Это новая, плохо развитая область. Однако более-менее успешные попытки изготовления протезов для конечностей имели место с самого рождения человеческой цивилизации. Описание новой руки Гилберта базируется на смеси того, что я знаю о роботехнике («Разрушители мифов», документальные фильмы, а также интересные рассказы некоторых студентов-инженеров) и автоброне из «Стального алхимика». Также я припомнила уроки человеческой анатомии, в особенности описания суставов.       — Карболовая кислота — это устаревшее наименование фенола (C6H6O), многофунционального химического вещества, используемого в производстве и промышленности. Одно из первых дезинфицирующих средств, которые стали задействовать в хирургии благодаря работе сэра Джозефа Листера. Интересно также, что она может временно парализовать нервные окончания.       — Эфир или, как его ещё называют, диэтиловый эфир (C4H10O), был известен своим обезболивающим действием ещё в древней Греции, но начал использоваться в хирургии в качестве анестетика лишь в начале 1800-х годов. Он эффективен, но, к сожалению, горюч.       — Вообще говоря, невероятная успеваемость фем! Англии неправдоподобна для того времени. Первой официально признанной женщиной-врачом была Элизабет Блэквелл, окончившая Женевский колледж в Нью-Йорке в 1849 году. Самый первый женский медицинский университет открыли лишь в 1874 году (Элизабет Блэквелл была одной из его основательниц), хотя в штате Пенсильвания был женский медицинский колледж, основанный в 1850 году. Я несколько вольно отнеслась к истории медицины.       — Заражение крови, или сепсис — всё ещё серьёзная проблема хирургии, часто вызванная отсутствием стерильности.       — «Miseratione non Mercede» — «Движимые состраданием, не вознаграждением». Это девиз, начертанный на стене лондонского анатомического театра, ныне музея.       — Финальный монолог Аланы об учёных и Боге основывается на реальном выступлении учителя в моей средней школе. Это был не последний случай, когда мнение о якобы несовместимости религии и науки пошатнулось в моих глазах.       — Я немного слукавила, утверждая, что это стимпанковская реальность — ведь в ней есть электричество. Так можно, нет? Но, в любом случае… хотя бы только понимание сути электричества, равно как и нервной функции, было необходимо для создания руки Гилберта. Как бы то ни было, учёные к середине 1800-х уже знали о том, что электрический ток может стимулировать мёртвые мышцы (этим открытием и вдохновилась Мэри Шелли, создавая своего Франкенштейна). Аккумуляторы использовались в промышленности, начиная с 1836 года, главным образом, для телеграфов. А с другой стороны, я вольно интерпретирую историю, инженерию, законы физики и биологии. Упс. Творчество даёт на это право, я считаю.