Женькино последнее лето

Лето, Женька чувствовала, будет последним детским. Летом Женька выбирала, что будет делать после школы, чтобы в выпускном классе можно было начать учить то, что нужно. Летом Женька в последний раз должна была поехать в детский лагерь. Женька еще жалела, что это лето — пока детское. Ей оставался еще год, и года было много. Хотелось повзрослеть. Летом Женька загадала с подружками непременно в первый раз поцеловаться. Хоть вечером тридцать первого августа с первым встречным, но поцеловаться. Женька, конечно, загадывала еще и влюбиться, но в этом лето ничем не отличалось от другого времени года. На последней свечке в лагере (последней-последней еще и потому, что это была последняя в жизни смена для Жени) одна девочка сказала: — Я все-таки верю, что мы друг друга не забудем. И вообще вернемся изменившимися… Женя, конечно, знала, что забудут, но все равно обнималась вместе со всеми. С Антоном они почему-то обнимались дольше: то он, то она случайно продолжали объятия. Женькина голова успела полежать на его правом плече, на левом, на груди. — Вы уже танцуете последний медляк? — спросила вожатая. Антон посмеялся: «Еще нет, но будем». Женькин первый поцелуй Это случилось так. Между деревянными красными домиками. Два стояли настолько рядом, что в проход между ними даже не засыпали дорожку. Смотрели друг другу окна в окна. Между домиками было тихо и темно, а за ними кто-то бегал, кто-то кричал, кто-то смеялся и плакал. Между домиками были только Женька и Антон. Женька улыбалась, как пьяная, и трогала холодными ладонями горячие щеки. Ноги заплетались, и сухие сосновые иголки на земле кололи ступни в открытых босоножках. Потом ноги вдруг остановились да так и остались стоять между домиков. Женька смотрела то на облупившуюся краску и выцарапанные камешками имена, то на Антона. Они прощались. Пальцы, чтобы было чем занять, принялись ковырять краску. Домики были старые. «Приезжай в Москву как-нибудь» «Приеду» — обещала Женька. Это случилось так. Предрассветное время. За домиками все стихало. Женька и Антон так и стояли между ними, что-то вспоминали, что-то рассказывали, что-то обещали. В окне над ними зажегся и погас свет. Открылась форточка, чтобы проветрить. Хлопала дверь то одного, то другого домика. Все вокруг Женьки с Антоном двигалось, жило само по себе, а они так и стояли. Женька даже не заметила, как начало светлеть, и кобальтовое небо покрылось сначала синими пятнышками, а потом и вовсе все размылось в серое однотонное полотно. Рассвет не был красивым, но Женька на него и не смотрела. Когда они с Антоном замолчали, стало слышно птиц. Лагерь был рядом с деревней. Оттуда звали петухи. Было как раз то время, когда все замирало: самые поздние совы засыпали, самые ранние жаворонки еще не поднимались. Женьку клонило в сон, а потому вело, и она уже опиралась плечом о шершавую деревянную стену. Взгляд фокусировался с трудом и выхватывал то темно-зеленые кроссовки Антона, то родинку у него на щеке, но край покатой крыши над головой, поднимающиеся вдалеке сосны… Это случилось так. Они попрощались в который раз. На прощание принято обниматься. Из невинно-дружеского уткнуться лицом в плечо и тяжело вздыхать — вдохи и выдохи в шею, отзывающиеся дрожью по всему телу. Защекотало от чужого дыхания ухо. Ни даже шепотом ничего не сказано, а все равно стало понятнее, чем если бы даже написать большими буквами. По скуле прочерчивается линия: от впадинки за ушком, мочки, виска, по прямо до подбородка. В секундном сомнении замирает у уголка губ. Потом легко касается, но только уголка. Снова секунда на размышления, и Женька уже не помнит, то ли она сама потянулась, то ли это он. У Женьки все обрывается, и она даже закрывает глаза, хотя всегда обещала себе целоваться только с открытыми. Второго не просят, и за вторым не тянутся: просто так берут. Во рту у Женьки было кисло от съеденной за ужином груши. «Антоновские яблоки, антоновские яблоки» — билась у нее в голове мысль, и Женька вдруг рассмеялась, потому что вкус был не яблочный, а грушевый. Но груш антоновских ведь не бывает? Есть форель, есть китайская, вильямс, конференц… Язык Женьке почему-то напоминал именно грушу. Антон нахмурился, спросил, в чем дело. Женька, отсмеявшись, ответила, что все хорошо — и захохотала снова. Это случилось так. Уже потом Женька думала, как представляла с подружками первый поцелуй — и ничего не могла представить. Но случилось — так. Женькина первая большая любовь Женька, конечно, влюблялась и раньше. Просто тут это было значительно. Это Женька называла своей первой большой любовью. Пятого июля она написала в дневнике, что познакомилась с Антоном. Восьмого, что он ей нравится. К тринадцатому она уже была влюблена, а через десять дней, двадцать третьего, они поцеловались. В эти десять дней были взгляды, были разговоры, были гадания на любит-не любит: запускали венки, плавили воск, раскидывали карты… В августе Женька поехала в Москву, к Антону. Она пробыла в Москве три дня. Седьмого августа они с папой выехали, восьмого были уже дома. Так, восьмого августа Женькина первая большая любовь закончилась, пробилась в агонии еще несколько месяцев и умерла, кажется, окончательно. Женькино первое курение На балконе коробки, велосипед и пустые банки. Осенью в них будет варенье. Машины родители варят его хорошо, вкусно. Женька часто, когда приходила делать уроки, ела его. Варенье всегда стояло в вазочке с крышкой. Вазочка была хрустальная прозрачная, с зелеными цветами. Рядом с вареньем было печенье. Все это — по середине стола, в самом центре скатерти. От вазочки с вареньем шли все узоры. Рядом иногда бывало еще блюдо с фруктами: яблоками, бананами, мандаринами. Варенье тоже бывало яблочное, бывало клубничное, смородиновое, грушевое, сливовое — все из своих, дачных фруктов. Женьке оставался год, чтобы вот так вот приходить и есть варенье у Маши на кухне, решая какие-то задачи и переписывая упражнения. Потом Маша уедет в другой город учиться и Женька, может быть, тоже, если получится. Но Маша очень хотела переехать в Москву, а Женька была не против остаться. До последнего месяца была не против. Женьке нравился провинциальный, немного даже сельский уют Машиной кухни с клеенчатыми подстилками на подоконнике, с посудой с полустершимися золотыми каемками, с магнитиками на дверце холодильника. Там они могли подолгу пить чай из разномастных кружек, есть варенье и простое песочное или — иногда — овсяное. Пока закипал чайник, Маша предложила выйти на балкон. Места там было как раз, чтобы стоять вдвоем. Чтобы не мерзли ноги, был постелен самодельный коврик. На ящике лежала пачка сигарет: Машины папа и брат курили. Женька взяла пачку, чтобы рассмотреть. Антон курил другие, красные. Какие точно — этого Женька не помнила. Он и ей давал прикуривать. Женька приложила два пальца к губам, словно держа сигарету, и подумала, что очень давно не целовалась. — Ты начала курить? — спросила Маша. Они не виделись все лето. — А… Нет… Так! — Давай покурим, — предложила неожиданно Маша, и на третьем слоге голос ее дрогнул. Она еще не привыкла говорить такое. Они взяли по одной. Маша принесла спички с кухни. — Потом будет пахнуть, — сказала Женька. — Руки будут пахнуть. Руки пахли, держа ее за шею, за щеки, за подбородок, трогая ее волосы, плечи. — Помоем. Рассказывай, как ты. Женька с тоской оглянулась на кухню за мутным стеклом в деревянной раме. Зимой у Маши на кухне вечно холодно, и они надевают теплые носки, чтобы не простудиться, и пьют горячий чай. Иногда еще работает духовка: пекутся пироги, кексы, печенье. На столе все так же стоит вазочка с вареньем. Скоро вокруг нее будут разложены тетрадки, учебники. В этом году в два раза больше, чтобы поступить в университет, чтобы уехать… Вазочка с вареньем сейчас наполнена желтым: яблочным или грушевым. «Желтый — к разлуке», — думала Женька. Вазочку случайно разобьют в первых неделях октября. Женькин первый раз Платье упало с плеч, и освободилось не тело, а дышащее сладким облако из карамели, ванили, меда. Женька стояла, словно укутанная в плотную сахарную дымку. Столько девичьего было в шлейфе, покрывающем Женькину кожу и скрывающем внутреннюю Женьку от чужих носов и — глаз. Сама она стояла как дерево в фруктовом саду, пышно и до дурноты душисто цветущем. Женька продолжала держать платье, как будто в этом и заключалось ее единственное предназначение: быть подставкой под одежду. Она шагнула было с пушистого коврика перед креслом, но по голой ступне пробежал холодок от пола, и Женя так и застыла в нерешительности. Платье в руках закрывало ее тело, но Женька-то хорошо знала себя. Через золотые шторы пробивался свет с улицы и выхватывал светлые пигментные пятнышки на груди. Внизу живота ухмылялся белесый шрам аппендицита, розоватые полоски растяжек бежали по бедрам. В лето, когда ей исполнилось пятнадцать, Женька быстро вытянулась в росте, и на коже остались следы-молнии, напоминающие полосы на арбузе: светлое на темном. Женька оглядывала в памяти себя за все свои восемнадцать лет жизни, подмечая все, от слишком круглых пальчиков на ногах и оранжевых пяток до слишком широких острых плеч. Широкие бедра, узкая талия: фигура-груша. Груди совсем девичьи, как будто ей все еще пятнадцать лет. Она думала, насколько она сейчас удовлетворительна. Женьки коснулись руки. Женькиного плеча — губы. Она была удовлетворительна… Боль была не резкая и мгновенная, а долгая и тянущаяся минута за минутой. Женька думала, что все будет как укол и она даже не успеет понять, в какой момент и что случится. Но боль все нарастала, растягивалась во времени и тянулась нескончаемо долго. «В конце концов, все через это проходили» Женька думала сдаться и идти до последнего, уже не обращая внимания на боль. Запрокинув голову, она видела угол, где соединялся бежевы потолок, желтая стена и оранжевая блестящая штора. Прищурившись, она могла увидеть полоски цветочных узоров, золотой ниткой проходящих по ткани. Женькина первая Москва Женька была в Москве одна в первый раз. Папа высадил ее у метро и поехал дальше, в командировку. Он возвращался через три дня. Женька остановилась у подруги. Она и ехала — к подругам. Так думали мама с папой. Антон встретил ее поцелуем. Женька увидела его первая: стоял посреди площади перед выходом из метро и, щурясь на солнце, куда-то смотрел. «Ищет меня!» — и Женька заспешила, чтобы оказаться около него как можно быстрее и он только в последнюю секунду заметил ее рядом с собой. Он увидел, улыбнулся, сделал несколько шагов навстречу Женька слышала про Чистые пруды, про Арбат, про парк Горького, но ничего из этого ей не запомнилось и ничего не впечатлило. Чистые пруды были так, маленькими прудиками, Арбат — пешеходной улицей, по которой раскинулись навесами-шатрами десятки кафе, парк — всего лишь большой парк. Женьке запомнился Антон. В последний день делала фотографии, чтобы было что показать родителям. Антон в последний день не смог с ней погулять и не стал провожать. Сказал — дела. Обещал позвонить и просил приезжать еще. Женька доехала до той же станции метро, где ее высадил папа. Села и они поехали домой. Оставалось меньше месяца каникул. Женьке хотелось плакать, но Женька только отворачивалась к окну и говорила, что ей от духоты плохо. Папа тогда одну руку положил ей на колено, похлопав: — Ничего, скоро приедем! У нас так холодно будет, что соскучишься по жаре. А ведь чужая рука когда-то как-то так же поднималась от колена выше. Не ободряюще хлопая, а поглаживая, задабривая: чтобы разрешили подняться выше… Женька дернулась случайно. На секунду ее лицо сморщилось, и рука взметнулась ко лбу, чтобы потереть, а потом сжать большим и средним пальцем виски, чтобы передавить бьющуюся около брови венку и перестать думать о чем-то, кроме пульсации и кругов перед глазами. Антон ведь так и не позвонил. — Ты еще не проголодалась? Женька покачала головой. — Ну давай, не расстраивайся. Отправим еще раз тебя в Москву. Тем более теперь есть к кому. Покажешь-то фото с подружками? Женька рассмеялась, чтобы не расплакаться. Было ли ей к кому возвращаться — большой вопрос. — Покажу, — ответила она. — Не грусти! В прошлый раз мы ездили в Москву, ты еще сидела пристегнутая в детском кресле, помнишь? А сейчас уже взрослая, на переднем сидении. В следующий раз вообще сама поведешь. Женька попыталась засмеяться, но закашлялась. К горлу подступило что-то тяжелое, горькое и влажное. Если бы папа только знал, какой взрослой она теперь стала.