пустая

      Уходя из жизни Яойорозу Момо, Урарака Очако прихватила из их когда-то общей квартирки запах своих волос и желание созидательницы жить. Жестокая. Юная героиня и непонятно, героиня ли, украсила брюнетку белыми прядями, как сорока, падкая на все блестящее, долго и кропотливо превращала бездонную черноту в платиновый блонд за бесплатно. Но Момо не привыкать. Для чего же еще была придумана краска для волос?

***

      Ноги по привычке несут Урараку по заученным до зубного скрежета дорожкам, конечная которых в любом случае знаменовалась жилищем одной до боли любимой брюнетки. Она приходит под утро с розами в руке, размазанной тушью и порванными колготками. Смрад разложения нервных клеток научилась заполнять нотками честерфилда с ароматом латте с корицей из ближайшей, такой тёплой и уютной, кофейни. Не как в этой пустой, обветренной квартире. А ведь когда-то и она была приятной и светлой. Времена меняются, не так ли?       По приходу шатенка, прямо как два месяца назад, греет руки над голубым цветком зажженной конфорки, а после садится перед потрёпанным временем столом с прожжённой кое-где цветастой скатертью, откидывается назад и пытается остудить голову о ледяную стену, холод которой, впрочем, почти моментально пробивает последнюю и единственную линию обороны в виде спутанных каштановых прядей, наспех уложенных прямо в туалете той самой кофейни. Не приходить же растрёпанной в её личных диспансер душевноусталых.       Ваза по обыкновению ждёт новую порцию мёртвых уже цветов в знак лицемерия. Будто эта красная, бабушкина ещё, стеклянная вазочка высосала жизни из сотен невинных пучков горечавки, хризантем и лилий. Любимое трио Яойорозу Момо, а Урарака Очако прекрасно осведомлена и каждый раз приносит подарок из цветочного на могиле их любви, и неясно, любви ли вообще.       Полуночный летний мороз сделал румянец на круглом личике Урараки еще ярче и отчетливее. А изо рта то и дело вырывались и тут же исчезали прозрачные клубы пара. Можно было подумать, что её лихорадит. Стены по-прежнему холодные и пустые, Момо хотелось наполнить их жизнью, но ещё больше хотелось из них вырваться и никогда больше не видеть. И наверное, думать, что было бы неплохо простудиться и сдохнуть где-нибудь. Вместе. Преследуемой смутным желанием сдаться. Сдаться хотя бы в плен. Хотя бы в ломбард. Хотя бы в Освенцим. Видимо, Земля воистину кругла, раз Урарака каждый раз приходит туда, где нет ничего, кроме воспоминаний. По привычке, конечно. По привычке. Наверное.       Она взглядом трогает потолочные трещины, изобретая свой шрифт Брайля — для слепых к красоте жизни. Там было о потоке времени, который испещрил стену настоящего, и на ней то и дело проступает ажур всё новых и новых узоров, часть которых человек разумный гордо провозгласил «память», она уверяет нас, что вчерашний день не просто иллюзия, подбрасываемая воспаленным мозгом, нет, он был. Но не появились ли все эти трещинки с первым утренним светом?       Тяжёлые свинцовые тучи беспристрастно лижут края солнечного диска, то поглощая полностью, то выплёвывая назад в хмурый омут. Только это тёмное, грузное небо было Момо советчиком и другом. Впрочем, она в нём и не нуждалась.       Оставляя на столе отпечатки покрасневших уже худых локтей, пока в очередной раз спорит с сигаретным дымом, Очако ныряет в бездонную пропасть эпитетов, наполняя лёгкие мутной водой.       А Момо не может не думать, что глаза у Урараки как пустая пепельница.       Пустая квартира.       Пустая Момо.       Пустая пепельница.