Гром среди ясного моря

      Он не вернулся на родину, предпочтя ореол европейской славы. Он мог жить там среди других иезуитов и быть полезным, но сейчас ему не остаётся ничего, кроме как возвращаться через деревни, подобные тем, в которых он был и которые его ожидают, где дети Господни услышат Его Слово и обретут то, к чему стремятся их души. Его голод греховен и выдаёт его.       Ему нужно какое-то место для молитвы, где можно собраться с мыслями, где никто из его прихожан не бросится к нему за утешением. Это эгоистичный порыв, но он больше не может его игнорировать; наступает ночь, и он один. Он осторожно пробирается вдоль скал в этом жгучем холоде, по мокрому снегу и льду, потрескивающему на береговой линии. Там, на границе воды, он видит проблеск плоти: что-то мерцающее и нечёткое. Утонувшая собака или мёртвый лосось.       Отец Франциско Окуда произносит молитву о защите от всякого зла и встаёт на колени в мокром снегу, чтобы всмотреться в это — не останавливаясь перед тем, чтобы проткнуть палкой кожу. Крови нет, но мышцы ещё не начали отделяться — подобие неровного лоскута, и когда он поворачивает мышечную полосу, появляется край белой полоски на маслянисто блестящем чёрном меху. Ему нужно будет это зарисовать.       Его окликает мужской голос:       — И что ты, по-твоему, делаешь?       Он отшатывается назад от чего-то, лежащего на острых камнях и покрытого волосами; желудок сводит от голода со звуком, похожим на грохот барабанов, в ушах звенит от странного интуитивного чувства того, что он не один. В воде обнажённый мужчина; его волосы разметались по плечам, как у женщины, — нет, как на картине «Святой Иоанн Креститель в пустыне»[1]. И это пустынное место, так ведь?       — Это не твоё, — произносит мужчина; от его дыхания вздымается белое облачко пара.       — Ой, — отвечает священник. — Извините. — Поднимаясь с колен, он делает жест, чтобы передать свою беспомощность. Кожу на внутренней стороне ладоней жжёт. Он прижимает сумку к своему боку, хотя, несомненно, если его захочет обокрасть кто-то из селян, он не сможет оказать достойного сопротивления; в прибрежных водах обитает множество чудовищ — это отличная причина не слоняться на побережье.       Конечно, здесь всё это время был мужчина. Тёмные полосы на камнях не кожа, покрытая волосами, а изорванное одеяние, сшитое воедино из кусков ткани разной длины. Течение воды исказило это — какая-то оптическая иллюзия. Как глупо и абсурдно.       Франциско прочищает горло и выпрямляется.       — Да, я спустился сюда, чтобы увидеть... — Океан? Побережье? —...звёзды.       В облике мужчины нет ничего знакомого, нет признаков сходства с местными жителями или кем-то, кого знает священник, — но их и не будет, если это крестьянин-рыбак или пришлый торговец. Мужчина указывает вверх на склон, где что-то чернеет — возможно, дым от костра — с дороги не разглядеть.       — Нельзя быть на морозе в такой одежде. Пойдём, поешь со мной.       Ибо чрез него некоторые, не зная, оказали гостеприимство ангелам[2] — но внешне мужчина не походит на ангела, изображения которых он видел в Маниле и Макао[3]. Такие светловолосые и с длинными носами. Мужчина красивый, черноволосый, с чёрными глазами, бочковидным торсом и толстыми руками. Но его ноги... становится ясно, когда он вылезает из воды на каменный выступ. Ступни усыпаны язвами, искалеченные ноги покрыты бледными пятнами, и походка шатающаяся, как у пьяного моряка.       И тут он понимает. Этот мужчина — прокажённый.       Ворох соломы — не куча, а плохонькая подстилка чуть толще, чем крыша над дырой в скале — плотная, сухая, но не согревающая. Любому бы показалось уместным задавать личные вопросы в таком тесном пространстве: кто его гость, откуда он прибыл, почему его одежда не соответствует манере речи и тому подобное. Но этот мужчина ведёт разговор в дружелюбной манере, делится пшеном и сплетением сушёных кальмаров — Франциско благодарит его, но его взгляд устремлён на руки мужчины. У того все пальцы на месте, однако страх болезни силён в Франциско с тех пор, когда он мальчиком был отправлен в чужую страну в качестве делегата, оказавшись в Риме в разгар чумы среди смердящих чужеземцев-варваров, мечущийся между первыми порывами добродетели и страхом заразиться. Священники не должны бояться. Страх греховен. Они не могут позволить себе подобного.       — Ты, должно быть, также задаёшься вопросом, почему я здесь. Я потерялся. Мой народ не отсюда. — Он заходится лающим смехом. У мужчины есть брови, но нет ресниц. — Откуда ты, странник? Не стесняйся.       Он тоже может не утруждать себя, скрывая правду. Есть уклончивые ответы для подобных ситуаций, но выражение круглого, покрытого красными пятнами лица мужчины слишком честное, и сложно счесть его угрожающим. Прокажённый не получит никакой выгоды от доноса. Франциско сообщает ему свою фамилию, то, откуда они родом, но не то, почему он оказался так далеко от Эдо[4].       — О, так ты богатый! Это всё объясняет.       — Объясняет что?       Мужчина делает указующий жест солёными кольцами кальмара.       — Твою сумку.       — И что с ней?       — Ты держишься за неё с тех самых пор, как мы встретились. Костяшки твоих пальцев белые. И что в ней такого важного? Не говори мне, что это деньги. Они мне никак не пригодятся. — Несомненно, никто не примет у него деньги. Если люди в городе узнают, что рядом поселился грязный прокажённый, они выкурят его. Тон его голоса шутливый, но даже зрение прокажённого не настолько плохое, чтобы спутать содержимое с чем-либо ещё, кроме того, чем оно является: богослужебными предметами. Дароносица с самими Святыми Дарами[5] — то, что он не осмелился оставить, но по глупости взял с собой, по крайней глупости...       — Только несколько книг. — Что не является ложью: тело христово[6] есть руководство человечеству по спасению и всё такое. Франциско прижимает поближе атрибуты своей профессии.       — Я так не думаю. Ты священник — не отпирайся, я встречал одного ранее, там, в воде. Он даже перекрестил меня. — Мужчина изображает крестное знамение и ухмыляется. Его губы начали оплывать — в конце концов, болезнь лишит его рта и носа — но зубы в отличном состоянии. — Ты как один из тех португальцев, но говоришь не как они. Помолишься за меня, священник?       Должно быть, он отшатнулся к шероховатой стене убежища; мужчина не мог не заметить этого. — Да.       — Окропишь меня? Крестишь? Никогда не знаешь, быть может, это поможет.       — Только если ты настроен серьёзно. — Франциско начинает чувствовать волнение как от близости их тел, так и от шутливой манеры рассуждения. Разве нет лазаретов? Приютов? Тот же самый порыв, что столь сильно поразил его, будто бы португальцы и итальянские иезуиты были бесстрашны. Он не чувствует себя настолько смелым, но его не страшат увечья мужчины. — Если ты действительно хочешь посвятить свою жизнь Христу.       Он старается больше не изучать лицо этого мужчины. Мягкие ямочки на щеках, редкие усы, форму рта.       — Мне станет лучше от этого?       — С Божьей помощью, да.       — Не нужно стесняться меня. — Руки мужчины только начали грубеть; когда он по-дружески кладёт свою тёплую ладонь на плечо Франциско, его лёгкое прикосновение горит, как клеймо. Вес сумки у его бока становится едва ощутимым.       Блестящий взгляд глаз без ресниц ожигает его, как угли. Это та его часть, что осталась прежней — какой-то его грех, присущий ему в том смысле, который другие никогда не поймут. В темноте они могут обрести друг друга — в разуме Франциско грохочут слова одних и тех же молитв. Они становятся едины, мужчина и мужчина.       Франциско крестит его утром. Он оставляет верхние слои одеяния и атрибуты на берегу, осмотрительно положив поверх сумки — при этом вознося молитву Господу Всевышнему, проклиная ледяное дуновение ветра по ногам и вспоминая воображаемую гладкость бесшовного одеяния.       У них нет святой воды и свидетелей. Мужчина становится на колени в приливные волны без приглашения, и Франциско подпоясывает свой косоде[7], прежде чем войти в холодные серые воды. Им приходится держаться ближе, чтобы слышать голоса друг друга среди резких порывов ветра. Франциско задаёт вопросы, и мужчина отвечает. Он говорит, что его зовут Горо; так же, как Франциско не всегда носил это имя, он нарекает его Антонио в крещении, в честь Антония Великого — заступника людей с кожными заболеваниями. И могильщиков.       Лишь единожды Франциско проливает на него воду из ладоней. Горо, наречённый Антонио, погружается, будто разрушена некая преграда, будто разорвана цепь — его волосы расплываются чёрным зыблением, словно потёк чернил. Когда только что крещёный мужчина не всплывает из чёрных вод, сердце Франциско замирает. Такого ранее не случалось. Его одеяние сползает с него, чётки, подоткнутые за пояс, падают у его ноги в ледяные волны.       Он погружается глубже в жгучий холод океана, ища среди волн руку или ногу и находя лишь что-то скользкое и непонятное — перекат мышцы под рукой и сверкающий узор белого, подобный тому на одеянии. На поверхности воды нет волнения — лишь тишь, гладь и темнота. ------------ [1] «Святой Иоанн Креститель в пустыне» — картина Иеронима Босха, написанная в 1504-1505 гг. Посреди наполненного закатным светом пейзажа святой пророк Иоанн изображён углубившимся в религиозные размышления. [2] Библия, послание апостола Павла к евреям, 13:2 (Синодальный перевод) [3] В Маниле находится кафедральный собор (он же Собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии), построенный в 1571. В 1602 году иезуиты приступили к строительству церкви святого Павла в Макао (позднее стал кафедральным собором епархии Макао). Логично предположить, что Франциско Окуда видел фрески или иконы в этих храмах. [4] Современное название — Токио. [5] Имеются в виду освящённые гостии — плоский круглый пресный хлебец из пшеничного теста, применяемый для совершения таинства причастия. Гостии используются в католицизме латинского обряда, а также англиканстве, а в восточных католических церквях и православии для этих же целей используются просфоры. [6] Имеются в виду всё те же гостии. [7] Сейчас известен как «кимоно».