Звериная любовь

Солнце заливало церковное подворье. Солнечный свет проникал и сквозь небольшие оконца обособленной залы, где хранились книги. Подле окон стояли позолоченные старые потиры. Со стен смотрели потемневшие лики святых. Дьяк деловито ходил подле небольшого ряда скамей, подумывая, с чего бы начать уроки для необычной ученицы. Граф как-то уж присылал к нему крестьян, за богохульственные словеса, в ретивую службу перед святыми и святыми отцами, отбить несколько поклонов и помочь в хозяйственных делах слугам церкви. Да и то давно было, когда граф только обживал Грузино, принимая в своё управление малознакомый ему люд с пожалованных новых деревень… Те ещё плохо знали порядок и достойное поведение. Настасья сидела, смиренно склонив голову и сложив руки на подоле. Диковинным и каким-то стесняющим, вгоняющим в стеснение и стыд, казалось всё происходящее и окружавшее: длинный деревянный стол с бумагами и чернилами, светелка с ликами святых, внимательный святой старец. Очень было боязно ошибиться, проявить непонимание и неспособность к науке… И затаённо хотелось постичь премудрость грамоты, быть менее уязвимой от невозможности понять то, что писано. Дьяк ещё раз окинул проницательным взором подопечную, дивясь забаве графа. На мгновенье солнце зашло за тучи и тень легла на деревянный стол, на часть пола и на сложенные ладони Настасьи, превращая её руки в тёмные, словно запятнанные чем-то. Краем глаза дьяку показалось наваждение, что лик святой Анастасии, находившийся на стене прямо за ученицей-тёзкой, оказался перевёрнут. Мысленно осенив себя святым знамением, дьяк прищурил глаза: привидевшееся — видимо, от плохого сна — исчезло. На душе прорезалась болезненная оскомина сомнений, а стоит ли учить эту дворовую? Не во вред ли пойдёт её знание грамоты? А может силу какую наберёт она, став выше остальных по познаниям? Однако ж спорить с волей графа не представлялось возможным. Что удумали граф и эта необычная дворовая — то их дело. Для чего желают они эти знания её употребить — то им за это последствия будут. Обо многом своём догадывался дьяк, но мудро молчал, не жалея и не порицая Настасьи. Настасья, оглядывая исподволь, украдкой церковную горенку, думала, что нет нужды плакаться дьяку, проситься в услужении при церкви, чтобы избежать частого нахождения при усадьбе, что не будет заступничества от дьяка пред волей графа… Оставалось уповать не на святые лики, а на своё промедление в учёбе. Видимо, ещё долго ей придётся ходить в ученицах… А Даниле-конюху её возить к дьяку на обучение письму. А ведь это даже ловко придумано… Заступник быстро начнёт злиться на навязанную ему дворовую девку, которую надо возить в церковь, пусть и для богоугодного дела молельнического. Ведь управляющий видел, как Данила заступился тогда за неё, защитил от хулы других дворовых. А управляющий точно сообщил и об том графу. Ведь докладывает обо всём Дмитрий, об каждой мелочи, так как в Грузино даже самая ничтожная мелочь важна, если касается дела этого жестокого дома. Несмотря на свою тревогу, сама не зная, лучше ль ей быстрее обучаться, или дольше отлучаться через тайную учёбу от имения Грузино, Настасья с первых объяснений дьяка оказалась справной и понятливой ученицей. Первое занятие оказалось мимолётным, хотя иногда Настасья бросала взгляд на окна и видела как Данила делает то иную, то другую работу, подсобляя служителям церкви, а значит времени прошло прилично. — Что же, что же, — довольно проговорил дьяк, рассматривая бумаги с неровными буквицами, — понятливая ученица досталась. Но не возгордись! — поднял указательный палец в назидание дьяк. — В учении легко порой лишь по началу… А теперь ступай и помни об пройденном! Выйдя из-за стола, дьяк отошёл к иконам, начав поправлять лампаду. Настасья тоже поднялась с места, и замялась, обдумывая, сказать ли дьяку о том, что выжигало душу тёмным пламенем. Сделав шаг, Настасья остановилась, увидев как дьяк резко вытянул руку наперерез ей, не поворачиваясь ни на шаг. — Я велел просвирок приготовить для графа. Захвати как мимо дверей пойдёшь. Уязвлено поджав губы, Настасья поклонилась, понимая, что дьяк запретил ей говорить что-либо ещё, явно своё, связанное не с учёбой. — Поняла Вас, отец. Как скажете… — Тяжкий, ох тяжкий крест всем над даден Тобою… — привычно, гудяще забубнил нараспев дьяк, смотря на иконы. — Тяжко вынести, да на то воля Господня, высшая, непреклонная и неоспоримая, а за горькие мытарства награда большая дарована будет всем нам, грешным… Кто мы, чтобы спорить с волей Его? «Никто», — в мыслях ответила Настасья, ещё раз поклонившись и отходя к порогу, — Никто я. Терпеть должна. Да стану больше, чем была… От ничтожества убегу, чрез грехи любые… Никто меня не спасёт. Все покориться советуют и не роптать. Рабой лишь для Бога буду». ______________________________________________________________ Вечер только наступал первыми тенями на имение Грузино, а ужин, на который были приглашены высокопоставленные офицеры из близлежащих гарнизонов, уже давно начался. В Петербурге вечерние приёмы и званые ужины устраивались немного позже, но офицеры уже привыкли к такому распорядку приёмов графа Аракчеева. Граф отправлялся стать довольно рано и сокращал вечер для приёма, чтобы успеть ещё в поздний вечерний час посвятить время чтению. Несколько офицеров были рассажены за длинным овальным столом намеренно таким образом, чтобы оказались поближе к графу. Столовые приборы для гостей размещались прислугой согласно приказу графа — какие близко к хозяину, а какие, наоборот, на более дальние края стола, в зависимости от вида приглашённых персон. Всем офицерам хотелось занять как можно более дальнее место за столом, так как каждый раз подобные ужины или обеды означали тщательный и внимательный расспрос с неотъемлемым долгом отчёта обо всём графу. Вина граф не употреблял, и офицеры уже привыкли к трезвенному питью на столе и к не самой изысканной пище. Блюда в своей простоте и удобстве напоминали даже чем-то солдатские кушанья, но отличались свежестью пищи и теплотой блюд. Чрезмерно горячая или слишком холодная пища тоже была чужда графу. К особому насыщению или удовольствию от поглощения пищи граф тоже не стремился и теперь скучающе-выжидательно смотрел как офицеры осторожно орудуют серебряными приборами. Офицеры желали, что бы пища на их блюдах не кончалась подольше. Не от того, что она была особо как-то вкусна, а от того, что это промедление отдаляло их от особо оживлённых расспросов графа, желавшего незримо и далеко быть близко везде и со всем. Отпив из бокала, для затравки, словно невзначай граф обронил первые вопросы о положении дел в гарнизонах. Офицер, сидевший по правую сторону от графа, ближе всего к нему, взял на себя смелость держать ответ первым. Граф задумчиво и неспешно водил взглядом чутких глаз то по краям своей тарелки, то по бокалам, а то и молниеносно поднимал острый выискивающий правду взгляд на других офицеров, пытаясь считать с их лиц, правду ли говорит их товарищ. Офицеры уважали неподдельный неравнодушный интерес графа к военным делам, пылкое рвение знать всё, вплоть до того как спят солдаты, во что они одеты и обуты и как и чем накормлены. Помнились смотры графа, доходящие до осмотра казарм, где спали простые солдаты. Но жажда графа знать каждую мелочь заставляла подчинённых составлять отчёты — и словесные в том числе, с особым страхом упустить какую-либо деталь, с боязнью получить неожиданный вопрос. И сейчас в обеденной зале витала напряжённая, тяжкая тень бдительного и строгого Духа Порядка. Осторожно всматриваясь в непроницаемое лицо графа, офицеры пытались понять: доволен ли граф обстановкой дел и этими неофициальными донесениями или же что-то вызвало его недовольство и затаённое раздражение? Не давая подчинённым расслабиться духом, выслушав каждого, граф взял бокал с водой и сделал несколько глубоких глотков. Острый кадык нервно и как-то пугающе дрожа, задвигался на длинной, жилистой шее, выдавая гневливое настроение графа. — Допустим… — милостиво проговорил граф, отодвигая ото рта почти опустевший бокал, — Но что насчёт… Все офицеры подавили тяжкий вздох: обманчивая пауза в речи графа, его временное молчание, оказались не согласием принять хорошие отчёты, а лишь подготовкой к продуманной за секунды, долгой и размеренной речи. Граф был явно не в высшем расположении духа и без назиданий не обошлось. Замечания были по незначительному поводу и ранее граф не заострял на них такого длительного внимания. Дело явно скрывалось в желании не дать спуска, призвать к более ретивой службе без траты внимания на что-либо ещё. Причина прослеживалась в том, что кто-то явно донёс графу о недавнем кутеже в одном из гарнизонов. Впрочем, весьма тихом и довольно скромном празднестве… Но соглядатай счёл иначе и донёс графу. Закончив размеренные, выстраиваемые безапелляционной стеной тяжким камнем каждого слова, речи, граф повёл головой в сторону, потирая ладонью правый висок. Офицеры поняли, что граф явно даёт понять как они его утомили своими обещаниями и заверениями. Подавшись назад, прикладываясь несгибаемо ровной осанкой к спинке стула, граф оглядел собеседников и постучал пальцами по краю столешницы. «Однако, как вырядились…. Лучше бы внешним устройством казарм занялись, а не своими причёсками», — подумал граф и небрежно откинул со лба ворох прямых, остроконечных прядей волос, напоминавших зубчатый взъерошенный хохолок чёрной хищной птицы. Офицеры привыкли к таким задумчивым наблюдениям хозяина дома и негромко вели меж собой светскую беседу, стараясь не смотреть лишний раз на хозяина. Чувствуя себя одиноко и приятно обособленно среди залы с гостями, граф наблюдал за простым, легкомысленным общением других людей, получая приятный интерес и даже некое удовольствие от того, что в их жизни было то, что он себе позволял редко. Порицая пустые разговоры, неотяготительные рассуждения других людей, проявления чувств в выражении мнений и оценке мнения другой стороны, граф всё же признавал приятную живость, тепло чувств, которые исходили от таких неформальных, не «сухих» бесед других господ. «А ведь завсегда легко жилось им… С детства. С самого начала учёбы. Никому из них не было нужды стараться зело, учёбу проходить примерно. Сносно — и ладно. А вот создать из себя лучшее, высокое, сильное — это они не хотели. И сейчас проворно поглядывают, боясь, что увижу их изъяны рвения, огрехи в службе. Не привыкли к строгому спросу», — думалось ворчливо графу, угрюмо смотрящему на офицеров. Отчего-то вспоминались собственные годы военной учёбы, первые вехи службы. Мало кто из других учащихся тянулся к знаниям так, как он. Один из офицеров учтиво окинул почтительным взглядом хозяина, давая понять, что собрание гостей помнит о присутствии здесь графа, решившего не ввязываться в беседу и молчаливо слушать. Глядя на довольно угрюмое, склонённое от тяжких и важных дум, лицо графа, офицер подумал, что есть в нём нечто стариковское, отжившее для дозволения себе страстей, живости мыслей, резвости слов и споров. Да и обитель словно под стать этому молодому аскету с гладким, но старчески сумрачным челом: ложатся здесь рано, роскошью глаз гостей не бьют, вина избегают, а света отмеряют мало и дело вовсе не в цене свечей. Пора было заканчивать трапезу, но присутствующие знали, что это еще не все. Обыкновенно, когда подавали нехитрый десерт, граф задавал кому-либо из присутствующих еще один-два вопроса, когда, казалось бы, напряжение за столом начинало спадать. И в такие моменты не раз ощущал вопрошаемый, как земля уходит из-под ног, а сладость в десертной ложечке становится горше редьки и горячий чай не в состоянии унять внутреннюю дрожь перед начальником.
 Вот и теперь граф окинул офицеров внимательными глазами, задержав взгляд на некоторых чуть дольше. Чувствуя это, многие сразу теряли свою выправку и невольно вжимали головы в плечи, делаясь из гордых и статных сразу неловкими и комичными. «Будто гимназисты в плохо подогнанной форме», — с неодобрением подумал граф.
 — А что же, любезный Родион Игнатьич, как обстоят дела с дисциплиной в вашем гарнизоне? В прошлый раз мы с вами вели речь о частых кутежах.
 — Спешу уверить, исправились! — поспешил заверить бледный как полотно офицер, сжимая в руке салфетку с такой силой будто бы она могла защитить его.
 — Хотелось бы верить, — от холодного взгляда графа не ускользала ни одна деталь: и нервный вид подчиненного, и его рабская готовность услужить вызывали лишь досаду. — Да только начальник должен своим поведением подавать личный пример, а вы, насколько знаю, первый на балах да в питейных заведениях. 
 Жестом руки граф остановил раскрывшего было рот Родиона Игнатьича, показывая, что оправданий он слышал уже достаточно и в них не нуждается.
 Никто не проронил более ни слова до самого конца ужина. Все пребывали в мрачном настроении и одновременно испытывали небольшое облегчение, что в этот раз меч пал не на их головы. Родион Игнатьич же сидел словно приговоренный к казни, низко склонив голову и более всего желая сейчас попросту исчезнуть, растворившись в воздухе. Офицеры, не зная того, держали каждый одинаковые думы: как так могло быть заложено природой в этом человеке, что его безропотно хочется слушать душе, когда даже дух горделиво восстаёт против этого послушания? Отчего хочется отвечать прямо и честно, хотя ранее и помышлял слукавить? По какой причине слова застывают в горле, а спина тянется навытяжку от одного взгляда этого господина? И почему судьба и кровь распорядились так, что этот человек стал столь важным военным и господином над многими из знатных господ? Ведь кровь вовсе не из породы военноначальников, а судьба начиналась весьма непритязательно, и даже всего лишь волею случая занесла графа, на вред многим, в военное дело. И его собственная упрямая воля, от которой никому нет уж несколько лет спокойного житья…. Граф также помышлял весьма схожим образом, что не той породе людей досталась важная кровь, обеспечившая лёгкое вхождение в военное ремесло и удерживание своей персоны в оном, несмотря на отсутствие личных качеств, надобных для хорошего солдата и исправного воина. В судьбу граф не верил, и причудливость такого распоряжения обстоятельств жизни приписывал официальным фактам: положению родителей этих господ офицеров, их знакомствам в нужных кругах. Всему тому, чего был лишён он с самого детства. 
 Когда гости разошлись, а прислуга убрала со стола, граф еще некоторое время сидел на своем месте, задумчиво разглядывая сдержанную, не вычурную, но изысканную лепнину по углам залы, и постукивая пальцами по столу. Ужин прошел в обычном порядке, ничего нового. Это-то и вызывало у графа досаду.
 «Люди не меняются, — думал он. — Который раз уже я вижу вместо искреннего исправления и желания более не оступиться в своем деле лишь попытки услужить, утаить неугодное мне и как-то задобрить. Не за дело ратуют, но только ради боязни наказания начинают шевелиться. Вот и сегодня так… Как школяры, не приготовившие уроков — сидят и молятся, чтобы учитель не вызвал к доске. Офицеры… Смотреть досадно…»
 Граф не сдержал тяжкого вздоха. Который раз уже бравые и гордые перед подчиненными люди перед ним превращались в согбенных прислужников, мигом теряя всю свою спесь, стоило лишь потребовать у них отчета о делах. Больше всего огорчали те, кого граф про себя прозвал «потомственными» — бездари высокого происхождения, палец о палец не ударившие ради своего продвижения, с комфортом взлетая вверх по служебной лестнице, возведенной тяжкими трудами дедов и отцов. Как человек, всего добившийся собственным умом и выдержкой, воспитавший себя сам, граф презирал подобных чиновников и офицеров.
 «По светским приемам мастера, а дело на втором плане. И что происходит, им неважно, покуда все недочеты сокрыты и я о них не ведаю. Вот что обидно! Не чувство долга ими правит, а страх наказания!» — Аракчеев невольно сжал руки в кулаки. Он поднялся с места и не спеша прошелся по зале, сложив руки за спиной. Как ни старался граф искоренить гнильцу и нерадивость среди подведомственных офицеров, суть их нет-нет да и прорывалась наружу, давала о себе знать истинная природа.
 Граф решил, что хватит с него заверений «все исправить», и если недочеты и оплошности теперь не будут устраняться после первого замечания, больше не делать замечаний, а переходить к наказанию виновных. Он свято верил, что невозможно дисциплинировать нижние чины, покуда верхние на их глазах ведут себя непотребно и подают дурной пример. С них и нужно начинать, а там и у всех прочих чувство ответственности возрастет.
 «Лодыри! Погляжу я, каково придется тем из вас, кого я в другой раз всеми правдами и неправдами позабочусь отправить от сытой кормушки да от балов и прелестниц подальше, в военный поход!» 
Офицеры не знали еще, какой дамоклов меч навис над их головами. 
Принятое решение удовлетворило графа и несколько остудило его раздражение, однако же утомительный ужин давал о себе знать начинающейся головной болью, несильной, но назойливой и от того еще более противной.